П. Г. Антокольский родился 19 июня (1 июля) 1896 года в Санкт-Петербурге. Внучатый племянник скульптора М. М. Антокольского. Его отец Григорий Моисеевич (умер в 1941 году) работал помощником присяжного поверенного в частных фирмах, позже, вплоть до 1933 года, служил в советских учреждениях. Мать Ольга Павловна (умерла в 1935 году) посещала знаменитые Фребелевские курсы. В 1904 году семья переехала в Москву. Учился на юридическом факультете МГУ (не закончил). Печататься начал в 1918 году. Первую книгу стихотворений издал в 1922 году. В 1919—1934 годах работал режиссёром в драматической студии под руководством Е. Б. Вахтангова, затем в Театре имени Е. Б. Вахтангова. В годы революции дружил с М. И. Цветаевой. Интересовался историей и духовной жизнью Ордена тамплиеров; под влиянием идей мистических идей написал для Театра имени Е. Б. Вахтангова инсценировку по роману Г. Уэллса «Когда спящий проснется».[1] Во время войны руководил фронтовым театром. Весной 1945 года приехал в Томск в качестве режиссёра Томского областного драматического театра имени В. П. Чкалова.[2] Поэма «Сын» (1943, посвящена памяти его погибшего на войне сына Владимира). Переводил произведения французских, болгарских, грузинских, азербайджанских поэтов. Среди переводов — повесть Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти». П. Г. Антокольский умер 9 октября 1978 года. Похоронен в Москве, на Востряковском кладбище, рядом с умершей десятью годами ранее его женой и музой, актрисой Вахтанговской студии З. К. Бажановой.
По материалам ПРЕССЫ
П. Г. Антокольский родился 19 июня (1 июля) 1896 года в Санкт-Петербурге. Внучатый племянник скульптора М. М. Антокольского. Его отец Григорий Моисеевич (умер в 1941 году) работал помощником присяжного поверенного в частных фирмах, позже, вплоть до 1933 года, служил в советских учреждениях. Мать Ольга Павловна (умерла в 1935 году) посещала знаменитые Фребелевские курсы. В 1904 году семья переехала в Москву. Учился на юридическом факультете МГУ (не закончил). Печататься начал в 1918 году. Первую книгу стихотворений издал в 1922 году. В 1919—1934 годах работал режиссёром в драматической студии под руководством Е. Б. Вахтангова, затем в Театре имени Е. Б. Вахтангова. В годы революции дружил с М. И. Цветаевой. Интересовался историей и духовной жизнью Ордена тамплиеров; под влиянием идей мистических идей написал для Театра имени Е. Б. Вахтангова инсценировку по роману Г. Уэллса «Когда спящий проснется».[1] Во время войны руководил фронтовым театром. Весной 1945 года приехал в Томск в качестве режиссёра Томского областного драматического театра имени В. П. Чкалова.[2] Поэма «Сын» (1943, посвящена памяти его погибшего на войне сына Владимира). Переводил произведения французских, болгарских, грузинских, азербайджанских поэтов. Среди переводов — повесть Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти». П. Г. Антокольский умер 9 октября 1978 года. Похоронен в Москве, на Востряковском кладбище, рядом с умершей десятью годами ранее его женой и музой, актрисой Вахтанговской студии З. К. Бажановой.
Кончен день. И в балагане жутком Я воспользовался промежутком Между «сколько света» и «ни зги». Кончен день, изображенный резко, Полный визга, дребезга и треска, Он непрочен, как сырая фреска, От которой сыплются куски.
Все, что было, смазано и стерто. Так какого – спросите вы – черта Склеивать расколотый горшок? Правильно, не стоит! Неприлично Перед нашей публикой столичной Славить каждый свой поступок личный, Хаять каждый личный свой грешок.
Вот она – предельная вершина! Вот моя прядильная машина,– Ход ее не сложен, не хитер. Я, слагатель басен и куплетов, Инфракрасен, ультрафиолетов, Ваш слуга, сограждане,– и следов... Вательно – Бродяга и Актер,
Сказочник и Выдумщик Вселенной, Фауст со Спартанскою Еленой, Дон-Кихот со скотницей своей, Дон-Жуан с любою первой встречной, Вечный муж с подругой безупречной, Новосел приморский и приречный, Праотец несчетных сыновей.
Век недолог. Время беспощадно. Но на той же сцене, на площадной, Жизнь беспечна и недорога. Трачу я последние излишки И рифмую бледные мыслишки, А о смерти знаю понаслышке. Так и существую. Ваш слуга.
БАЛАГАННЫЙ ЗАЗЫВАЛА
Кончен день. И в балагане жутком Я воспользовался промежутком Между «сколько света» и «ни зги». Кончен день, изображенный резко, Полный визга, дребезга и треска, Он непрочен, как сырая фреска, От которой сыплются куски.
Все, что было, смазано и стерто. Так какого – спросите вы – черта Склеивать расколотый горшок? Правильно, не стоит! Неприлично Перед нашей публикой столичной Славить каждый свой поступок личный, Хаять каждый личный свой грешок.
Вот она – предельная вершина! Вот моя прядильная машина,– Ход ее не сложен, не хитер. Я, слагатель басен и куплетов, Инфракрасен, ультрафиолетов, Ваш слуга, сограждане,– и следов... Вательно – Бродяга и Актер,
Сказочник и Выдумщик Вселенной, Фауст со Спартанскою Еленой, Дон-Кихот со скотницей своей, Дон-Жуан с любою первой встречной, Вечный муж с подругой безупречной, Новосел приморский и приречный, Праотец несчетных сыновей.
Век недолог. Время беспощадно. Но на той же сцене, на площадной, Жизнь беспечна и недорога. Трачу я последние излишки И рифмую бледные мыслишки, А о смерти знаю понаслышке. Так и существую. Ваш слуга. SERGEYg
...Она скончалась в бедности. По странной случайности гроб ее повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву. Из старой энциклопедии
Ей давно не спалось в дому деревянном. Подходила старуха, как тень, к фортепьянам, Напевала романс о мгновенье чудном Голоском еле слышным, дыханьем трудным. А по чести сказать, о мгновенье чудном Не осталось грусти в быту ее скудном, Потому что барыня в глухой деревеньке Проживала как нищенка, на медные деньги.
Да и, господи боже, когда это было! Да и вправду ли было, старуха забыла, Как по лунной дорожке, в сверканье снега Приезжала к нему - вся томленье и нега. Как в объятиях жарких, в молчанье ночи Он ее заклинал, целовал ей очи, Как уснул на груди и дышал неровно, Позабыла голубушка Анна Петровна. А потом пришел ее час последний. И всесветная слава и светские сплетни Отступили, потупясь, пред мирной кончиной. Возгласил с волнением сам благочинный: "Во блаженном успении вечный покой ей!" Что в сравненье с этим счастье мирское! Ничего не слыша, спала, бездыханна, Раскрасавица Керн, боярыня Анна.
Отслужили службу, панихиду отпели. По Тверскому тракту полозья скрипели. И брели за гробом, колыхались в поле Из родни и знакомцев десяток - не боле, Не сановный люд, не знатные гости, Поспешали зарыть ее на погосте. Да лошадка по грудь в сугробе завязла. Да крещенский мороз крепчал как назло.
Но пришлось процессии той сторониться. Осадил, придержал правее возница, Потому что в Москву, по воле народа, Возвращался путник особого рода. И горячие кони били оземь копытом, Звонко ржали о чем-то еще не забытом. И январское солнце багряным диском Рассиялось о чем-то навеки близком.
Вот он - отлит на диво из гулкой бронзы, Шляпу снял, загляделся на день морозный. Вот в крылатом плаще, в гражданской одежде, Он стоит, кудрявый и смелый, как прежде. Только страшно вырос,- прикиньте, смерьте, Сколько весит на глаз такое бессмертье! Только страшно юн и страшно спокоен,- Поглядите, правнуки,- точно такой он!
Так в последний раз они повстречались, Ничего не помня, ни о чем не печалясь. Так метель крылом своим безрассудным Осенила их во мгновенье чудном. Так метель обвенчала нежно и грозно Смертный прах старухи с бессмертной бронзой, Двух любовников страстных, отпылавших розно, Что простились рано, а встретились поздно.
БАЛЛАДА О ЧУДНОМ МГНОВЕНИИ
...Она скончалась в бедности. По странной случайности гроб ее повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву. Из старой энциклопедии
Ей давно не спалось в дому деревянном. Подходила старуха, как тень, к фортепьянам, Напевала романс о мгновенье чудном Голоском еле слышным, дыханьем трудным. А по чести сказать, о мгновенье чудном Не осталось грусти в быту ее скудном, Потому что барыня в глухой деревеньке Проживала как нищенка, на медные деньги.
Да и, господи боже, когда это было! Да и вправду ли было, старуха забыла, Как по лунной дорожке, в сверканье снега Приезжала к нему - вся томленье и нега. Как в объятиях жарких, в молчанье ночи Он ее заклинал, целовал ей очи, Как уснул на груди и дышал неровно, Позабыла голубушка Анна Петровна. А потом пришел ее час последний. И всесветная слава и светские сплетни Отступили, потупясь, пред мирной кончиной. Возгласил с волнением сам благочинный: "Во блаженном успении вечный покой ей!" Что в сравненье с этим счастье мирское! Ничего не слыша, спала, бездыханна, Раскрасавица Керн, боярыня Анна.
Отслужили службу, панихиду отпели. По Тверскому тракту полозья скрипели. И брели за гробом, колыхались в поле Из родни и знакомцев десяток - не боле, Не сановный люд, не знатные гости, Поспешали зарыть ее на погосте. Да лошадка по грудь в сугробе завязла. Да крещенский мороз крепчал как назло.
Но пришлось процессии той сторониться. Осадил, придержал правее возница, Потому что в Москву, по воле народа, Возвращался путник особого рода. И горячие кони били оземь копытом, Звонко ржали о чем-то еще не забытом. И январское солнце багряным диском Рассиялось о чем-то навеки близком.
Вот он - отлит на диво из гулкой бронзы, Шляпу снял, загляделся на день морозный. Вот в крылатом плаще, в гражданской одежде, Он стоит, кудрявый и смелый, как прежде. Только страшно вырос,- прикиньте, смерьте, Сколько весит на глаз такое бессмертье! Только страшно юн и страшно спокоен,- Поглядите, правнуки,- точно такой он!
Так в последний раз они повстречались, Ничего не помня, ни о чем не печалясь. Так метель крылом своим безрассудным Осенила их во мгновенье чудном. Так метель обвенчала нежно и грозно Смертный прах старухи с бессмертной бронзой, Двух любовников страстных, отпылавших розно, Что простились рано, а встретились поздно.
В моей комнате, краской и лаком блестя, Школьный глобус гостит, как чужое дитя. Он стоит, на косую насаженный ось, И летит сквозь пространство и время и сквозь Неоглядную даль, непроглядную тьму, Почему я смотрю на него - не пойму.
Школьный глобус,- нехитрая, кажется, вещь. Почему же он так одинок и зловещ? Чтобы это понять, я широко раскрыл Мои окна, как шесть серафических крыл.
Еще сини моря, и пустыни желты, И коричневых гор различимы хребты. Различима еще и сверкает огнем Вся Европа, бессонная ночью, как днем, Вся вмещенная в миг, воплощенная в миф, Красотою своей мудрецов истомив, Финикийская девочка дышит пока И целует могучую морду быка, Средиземным седым омываемая, Обожаемая, не чужая - моя! Школьный глобус! Он школьным пособием был, Но прямое свое назначенье забыл. И завыл, зарыдал на короткой волне, Телеграфным столбом загудел в вышине:
- Люди! Два с половиной мильярда людей, Самый добрый чудак, самый черный злодей, Рудокопы, министры, бойцы, скрипачи, Гончары, космонавты, поэты, врачи, Повелители волн, властелины огня, Мастера скоростей, пощадите меня!
b]В МОЕЙ КОМНАТЕ [/b]
Геннадию Фишу
В моей комнате, краской и лаком блестя, Школьный глобус гостит, как чужое дитя. Он стоит, на косую насаженный ось, И летит сквозь пространство и время и сквозь Неоглядную даль, непроглядную тьму, Почему я смотрю на него - не пойму.
Школьный глобус,- нехитрая, кажется, вещь. Почему же он так одинок и зловещ? Чтобы это понять, я широко раскрыл Мои окна, как шесть серафических крыл.
Еще сини моря, и пустыни желты, И коричневых гор различимы хребты. Различима еще и сверкает огнем Вся Европа, бессонная ночью, как днем, Вся вмещенная в миг, воплощенная в миф, Красотою своей мудрецов истомив, Финикийская девочка дышит пока И целует могучую морду быка, Средиземным седым омываемая, Обожаемая, не чужая - моя! Школьный глобус! Он школьным пособием был, Но прямое свое назначенье забыл. И завыл, зарыдал на короткой волне, Телеграфным столбом загудел в вышине:
- Люди! Два с половиной мильярда людей, Самый добрый чудак, самый черный злодей, Рудокопы, министры, бойцы, скрипачи, Гончары, космонавты, поэты, врачи, Повелители волн, властелины огня, Мастера скоростей, пощадите меня!
Я рифмовал твое имя с грозою, Золотом зноя осыпал тебя. Ждал на вокзалах полуночных Зою, То есть по-гречески - жизнь. И, трубя В хриплые трубы, под сказочной тучей Мчался наш поезд с добычей летучей.
Дождь еще хлещет. И, напряжена, Ночь еще блещет отливом лиловым. Если скажу я, что ты мне жена, Я ничего не скажу этим словом. Милой немыслимо мне устеречь На людях, в шуме прощаний и встреч.
Нет. О другом! Не напрасно бушуя, Движется рядом природа. Смотри В раму зари, на картину большую. Рельсы, леса, облака, пустыри. За Ленинградом, за Магнитогорском Тонкая тень в оперенье заморском!
Сколько меж нас километров легло, Сколько - о, сколько - столетий промчало! Дождь еще хлещет в жилое стекло, Ночь еще блещет красой одичалой. Не окончательно созданный мир Рвется на волю из книг и квартир.
Вот он! В знаменах, и в песнях и в грубых Контурах будущих дней. Преврати Нашу вселенную в свадебный кубок! Чокнемся в честь прожитого пути!
ВОТ НАШЕ ПРОШЛОЕ...
Я рифмовал твое имя с грозою, Золотом зноя осыпал тебя. Ждал на вокзалах полуночных Зою, То есть по-гречески - жизнь. И, трубя В хриплые трубы, под сказочной тучей Мчался наш поезд с добычей летучей.
Дождь еще хлещет. И, напряжена, Ночь еще блещет отливом лиловым. Если скажу я, что ты мне жена, Я ничего не скажу этим словом. Милой немыслимо мне устеречь На людях, в шуме прощаний и встреч.
Нет. О другом! Не напрасно бушуя, Движется рядом природа. Смотри В раму зари, на картину большую. Рельсы, леса, облака, пустыри. За Ленинградом, за Магнитогорском Тонкая тень в оперенье заморском!
Сколько меж нас километров легло, Сколько - о, сколько - столетий промчало! Дождь еще хлещет в жилое стекло, Ночь еще блещет красой одичалой. Не окончательно созданный мир Рвется на волю из книг и квартир.
Вот он! В знаменах, и в песнях и в грубых Контурах будущих дней. Преврати Нашу вселенную в свадебный кубок! Чокнемся в честь прожитого пути!
Ты сойдешь с фонарем по скрипучим ступеням, Двери настежь — и прямо в ненастную тишь. Но с каким сожаленьем, с каким исступленьем Ты на этой земле напоследок гостишь!
Всё как было. И снова к загадочным звездам Жадно тычется глазом слепой звездочет. Это значит, что мир окончательно создан, И пространство недвижно, и время течет.
Всё как было! Да только тебя уже нету. Ты не юн, не красив, не художник, не бог, Ненароком забрел на чужую планету, Оскорбил ее кашлем и скрипом сапог.
Припади к ней губами, согрей, рассмотри хоть Этих мелких корней и травинок черты. Если даже она — твоя смертная прихоть, Всё равно она мать, понимаешь ли ты?
Расскажи ей о горе своем человечьем. Всех, кого схоронил ты, она сберегла. Всё как было... С тобою делиться ей нечем. Только глина, да пыль у нее, да зола.
ВСЁ КАК БЫЛО
Ты сойдешь с фонарем по скрипучим ступеням, Двери настежь — и прямо в ненастную тишь. Но с каким сожаленьем, с каким исступленьем Ты на этой земле напоследок гостишь!
Всё как было. И снова к загадочным звездам Жадно тычется глазом слепой звездочет. Это значит, что мир окончательно создан, И пространство недвижно, и время течет.
Всё как было! Да только тебя уже нету. Ты не юн, не красив, не художник, не бог, Ненароком забрел на чужую планету, Оскорбил ее кашлем и скрипом сапог.
Припади к ней губами, согрей, рассмотри хоть Этих мелких корней и травинок черты. Если даже она — твоя смертная прихоть, Всё равно она мать, понимаешь ли ты?
Расскажи ей о горе своем человечьем. Всех, кого схоронил ты, она сберегла. Всё как было... С тобою делиться ей нечем. Только глина, да пыль у нее, да зола.
