Ольга Берггольц О́льга Фёдоровна Бергго́льц (3 [16] мая 1910 года, Санкт-Петербург — 13 ноября 1975 года, Ленинград) — русская советская поэтесса, прозаик.
Мать — Мария Тимофеевна Берггольц (1884—1957, похоронена на Шуваловском кладбище в Петербурге), отец — Фёдор Христофорович Берггольц, врач-хирург (фамилия латышская, по деду со стороны отца), младшая сестра — Мария (Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища). Детские годы прошли на окраине Невской заставы. С 1918 по 1920 годы вместе с семьёй жила в Угличе в бывших кельях Богоявленского монастыря. Росла и училась в трудовой школе, которую окончила в 1926 году. Первое стихотворение поэтессы «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, первый рассказ «Заколдованная тропинка» — в журнале «Красный галстук». В 1925 году пришла в литературное объединение рабочей молодежи — «Смена», где встретила поэта Бориса Корнилова (первого мужа), с которым позднее училась на Высших курсах при Институте истории искусств. Здесь преподавали такие учителя, как Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский, выступали Багрицкий, Маяковский, И. Уткин. Поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Преддипломную практику проходила во Владикавказе летом 1930 года, в газете «Власть труда». Освещала строительство ряда народнохозяйственных объектов, в частности, Гизельдонской ГЭС. Позже, в 1939 году она написала об этом периоде своей биографии стихотворение «Дорога в горы»: … На Мамисонском перевале остановились мы на час. Снега бессмертные сияли, короной окружая нас. Не наш, высокий, запредельный простор, казалось, говорил: «А я живу без вас, отдельно, тысячелетьями, как жил». И диким этим безучастьем была душа поражена. И как зенит земного счастья в душе возникла тишина… … Окончив в 1930 году университет, уезжает в Казахстан, работая корреспондентом газеты «Советская степь», о чём рассказала в книге «Глубинка» (1932). Вернувшись в Ленинград, работала редактором в газете завода «Электросила» (1931—1934). В 1933—1935 годах выходят книги: очерки «Годы штурма», сборник рассказов «Ночь в Новом мире», сборник «Стихотворения», с которых начинается поэтическая известность Берггольц. 13 декабря 1938 года была арестована по обвинению «в связи с врагами народа» и как участник контрреволюционного заговора, в заключении после побоев разрешилась мертворождённым ребёнком (обе её дочери умерли прежде). 3 июля 1939 года была освобождена и полностью реабилитирована; вскоре после освобождения вспоминала «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!». Первый муж — Борис Корнилов — был расстрелян 21 февраля 1938 года в Ленинграде. В 1940 году вступила в ВКП(б). В годы Великой Отечественной войны, оставаясь в осажденном Ленинграде, работала на радио, почти ежедневно обращаясь к мужеству жителей города. Её второй муж, литературовед Н. Молчанов, умер от голода. Отец, Фёдор Берггольц, за отказ стать осведомителем в марте 1942 года был выслан из блокадного Ленинграда органами НКВД в Минусинск (Красноярский край). В это время Берггольц создала свои лучшие поэмы, посвящённые защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» (1942), «Ленинградскую поэму». После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся 470 000 ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно её слова: Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане — мужчины, женщины, дети. Рядом с ними солдаты-красноармейцы. Всею жизнью своею Они защищали тебя, Ленинград, Колыбель революции. Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем, Так их много под вечной охраной гранита. Но знай, внимающий этим камням: Никто не забыт и ничто не забыто. После войны выходит книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны. Написала пьесу «Они жили в Ленинграде», поставленную в театре А. Таирова. В 1952 году — цикл стихов о Сталинграде. После командировки в освобождённый Севастополь создала трагедию «Верность» (1954). Новой ступенью в творчестве Берггольц явилась прозаическая книга «Дневные звезды» (1959), позволяющая понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения. В дни прощания с И. В. Сталиным в газете «Правда» были опубликованы следующие строки поэтессы: Обливается сердце кровью… Наш любимый, наш дорогой! Обхватив твоё изголовье, Плачет Родина над Тобой.
При этом в стихах не для печати Берггольц так отозвалась о смерти Сталина: О, не твои ли трубы рыдали Четыре ночи, четыре дня С пятого марта в Колонном зале Над прахом, при жизни кромсавшим меня… («Пять обращений к трагедии»)
В середине 1950 — начале 1960-х несколько стихотворений Берггольц были распространены в самиздате. В 1960-е вышли её поэтические сборники: «Узел», «Испытание», в 1970-е — «Верность», «Память». Умерла Ольга Берггольц в Ленинграде 13 ноября 1975 года. Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища. Памятник на могиле поэтессы появился только в 2005 году.
Ольга Берггольц О́льга Фёдоровна Бергго́льц (3 [16] мая 1910 года, Санкт-Петербург — 13 ноября 1975 года, Ленинград) — русская советская поэтесса, прозаик.
Мать — Мария Тимофеевна Берггольц (1884—1957, похоронена на Шуваловском кладбище в Петербурге), отец — Фёдор Христофорович Берггольц, врач-хирург (фамилия латышская, по деду со стороны отца), младшая сестра — Мария (Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища). Детские годы прошли на окраине Невской заставы. С 1918 по 1920 годы вместе с семьёй жила в Угличе в бывших кельях Богоявленского монастыря. Росла и училась в трудовой школе, которую окончила в 1926 году. Первое стихотворение поэтессы «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, первый рассказ «Заколдованная тропинка» — в журнале «Красный галстук». В 1925 году пришла в литературное объединение рабочей молодежи — «Смена», где встретила поэта Бориса Корнилова (первого мужа), с которым позднее училась на Высших курсах при Институте истории искусств. Здесь преподавали такие учителя, как Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский, выступали Багрицкий, Маяковский, И. Уткин. Поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Преддипломную практику проходила во Владикавказе летом 1930 года, в газете «Власть труда». Освещала строительство ряда народнохозяйственных объектов, в частности, Гизельдонской ГЭС. Позже, в 1939 году она написала об этом периоде своей биографии стихотворение «Дорога в горы»: … На Мамисонском перевале остановились мы на час. Снега бессмертные сияли, короной окружая нас. Не наш, высокий, запредельный простор, казалось, говорил: «А я живу без вас, отдельно, тысячелетьями, как жил». И диким этим безучастьем была душа поражена. И как зенит земного счастья в душе возникла тишина… … Окончив в 1930 году университет, уезжает в Казахстан, работая корреспондентом газеты «Советская степь», о чём рассказала в книге «Глубинка» (1932). Вернувшись в Ленинград, работала редактором в газете завода «Электросила» (1931—1934). В 1933—1935 годах выходят книги: очерки «Годы штурма», сборник рассказов «Ночь в Новом мире», сборник «Стихотворения», с которых начинается поэтическая известность Берггольц. 13 декабря 1938 года была арестована по обвинению «в связи с врагами народа» и как участник контрреволюционного заговора, в заключении после побоев разрешилась мертворождённым ребёнком (обе её дочери умерли прежде). 3 июля 1939 года была освобождена и полностью реабилитирована; вскоре после освобождения вспоминала «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!». Первый муж — Борис Корнилов — был расстрелян 21 февраля 1938 года в Ленинграде. В 1940 году вступила в ВКП(б). В годы Великой Отечественной войны, оставаясь в осажденном Ленинграде, работала на радио, почти ежедневно обращаясь к мужеству жителей города. Её второй муж, литературовед Н. Молчанов, умер от голода. Отец, Фёдор Берггольц, за отказ стать осведомителем в марте 1942 года был выслан из блокадного Ленинграда органами НКВД в Минусинск (Красноярский край). В это время Берггольц создала свои лучшие поэмы, посвящённые защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» (1942), «Ленинградскую поэму». После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся 470 000 ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно её слова: Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане — мужчины, женщины, дети. Рядом с ними солдаты-красноармейцы. Всею жизнью своею Они защищали тебя, Ленинград, Колыбель революции. Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем, Так их много под вечной охраной гранита. Но знай, внимающий этим камням: Никто не забыт и ничто не забыто. После войны выходит книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны. Написала пьесу «Они жили в Ленинграде», поставленную в театре А. Таирова. В 1952 году — цикл стихов о Сталинграде. После командировки в освобождённый Севастополь создала трагедию «Верность» (1954). Новой ступенью в творчестве Берггольц явилась прозаическая книга «Дневные звезды» (1959), позволяющая понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения. В дни прощания с И. В. Сталиным в газете «Правда» были опубликованы следующие строки поэтессы: Обливается сердце кровью… Наш любимый, наш дорогой! Обхватив твоё изголовье, Плачет Родина над Тобой.
При этом в стихах не для печати Берггольц так отозвалась о смерти Сталина: О, не твои ли трубы рыдали Четыре ночи, четыре дня С пятого марта в Колонном зале Над прахом, при жизни кромсавшим меня… («Пять обращений к трагедии»)
В середине 1950 — начале 1960-х несколько стихотворений Берггольц были распространены в самиздате. В 1960-е вышли её поэтические сборники: «Узел», «Испытание», в 1970-е — «Верность», «Память». Умерла Ольга Берггольц в Ленинграде 13 ноября 1975 года. Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища. Памятник на могиле поэтессы появился только в 2005 году.SERGEYg
Друзья твердят: «Все средства хороши, чтобы спасти от злобы и напасти хоть часть Трагедии, хоть часть души...» А кто сказал, что я делюсь на части?
И как мне скрыть — наполовину — страсть, чтоб страстью быть она не перестала? Как мне отдать на зов народа часть, когда и жизни слишком мало? Нет, если боль, то вся душа болит, а радость — вся пред всеми пламенеет. И ей не страх открытой быть велит — ее свобода, та, что всех сильнее.
Я так хочу, так верю, так люблю. Не смейте проявлять ко мне участья. Я даже гибели своей не уступлю за ваше принудительное счастье…
Друзья твердят: «Все средства хороши, чтобы спасти от злобы и напасти хоть часть Трагедии, хоть часть души...» А кто сказал, что я делюсь на части?
И как мне скрыть — наполовину — страсть, чтоб страстью быть она не перестала? Как мне отдать на зов народа часть, когда и жизни слишком мало? Нет, если боль, то вся душа болит, а радость — вся пред всеми пламенеет. И ей не страх открытой быть велит — ее свобода, та, что всех сильнее.
Я так хочу, так верю, так люблю. Не смейте проявлять ко мне участья. Я даже гибели своей не уступлю за ваше принудительное счастье…SERGEYg
… … Я тайно и горько ревную, угрюмую думу тая: тебе бы, наверно, иную — светлей и отрадней, чем я…
За мною такие утраты и столько любимых могил! Пред ними я так виновата, что если б ты знал — не простил. Я стала так редко смеяться, так злобно порою шутить, что люди со мною боятся о счастье своем говорить. Недаром во время беседы, смолкая, глаза отвожу, как будто по тайному следу далеко одна ухожу. Туда, где ни мрака, ни света — сырая рассветная дрожь… И ты окликаешь: «Ну, где ты?» О, знал бы, откуда зовешь! Еще ты не знаешь, что будут такие минуты, когда тебе не откликнусь оттуда, назад не вернусь никогда.
Я тайно и горько ревную, но ты погоди — не покинь. Тебе бы меня, но иную, не знавшую этих пустынь: до этого смертного лета, когда повстречалися мы, до горестной славы, до этой полсердца отнявшей зимы.
Подумать — и точно осколок, горя, шевельнется в груди… Я стану простой и веселой — тверди ж мне, что любишь, тверди!
… … Я тайно и горько ревную, угрюмую думу тая: тебе бы, наверно, иную — светлей и отрадней, чем я…
За мною такие утраты и столько любимых могил! Пред ними я так виновата, что если б ты знал — не простил. Я стала так редко смеяться, так злобно порою шутить, что люди со мною боятся о счастье своем говорить. Недаром во время беседы, смолкая, глаза отвожу, как будто по тайному следу далеко одна ухожу. Туда, где ни мрака, ни света — сырая рассветная дрожь… И ты окликаешь: «Ну, где ты?» О, знал бы, откуда зовешь! Еще ты не знаешь, что будут такие минуты, когда тебе не откликнусь оттуда, назад не вернусь никогда.
Я тайно и горько ревную, но ты погоди — не покинь. Тебе бы меня, но иную, не знавшую этих пустынь: до этого смертного лета, когда повстречалися мы, до горестной славы, до этой полсердца отнявшей зимы.
Подумать — и точно осколок, горя, шевельнется в груди… Я стану простой и веселой — тверди ж мне, что любишь, тверди! SERGEYg
… Я сердце свое никогда не щадила: ни в песне, ни в дружбе, ни в горе, ни в страсти… Прости меня, милый. Что было, то было Мне горько. И все-таки всё это — счастье.
И то, что я страстно, горюче тоскую, и то, что, страшась небывалой напасти, на призрак, на малую тень негодую. Мне страшно… И все-таки всё это — счастье.
Пускай эти слезы и это удушье, пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье. Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье. Любовь не прощает. И всё это — счастье.
Я знаю теперь, что она убивает, не ждет состраданья, не делится властью. Покуда прекрасна, покуда живая, покуда она не утеха, а — счастье.
…
… Я сердце свое никогда не щадила: ни в песне, ни в дружбе, ни в горе, ни в страсти… Прости меня, милый. Что было, то было Мне горько. И все-таки всё это — счастье.
И то, что я страстно, горюче тоскую, и то, что, страшась небывалой напасти, на призрак, на малую тень негодую. Мне страшно… И все-таки всё это — счастье.
Пускай эти слезы и это удушье, пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье. Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье. Любовь не прощает. И всё это — счастье.
Я знаю теперь, что она убивает, не ждет состраданья, не делится властью. Покуда прекрасна, покуда живая, покуда она не утеха, а — счастье.SERGEYg
… Сегодня вновь растрачено души на сотни лет, на тьмы и тьмы ничтожеств… Хотя бы часть ее в ночной тиши, как пепел в горсть, собрать в стихи… И что же? Уже не вспомнить и не повторить высоких дум, стремительных и чистых, которыми посмела одарить лжецов неверующих и речистых. И щедрой доброте не просиять, не озарить души потайным светом; я умудрилась всю ее отдать жестоким, не нуждающимся в этом.
Всё роздано: влачащимся — полет, трусливым и безгласным — дерзновенье, и тем, кто всех глумливей осмеет,- глубинный жемчуг сердца — умиленье. Как нищенка, перед столом стою. Как мать, дитя родившая до срока. А завтра вновь иду и отдаю всё, что осталось, не приняв урока. А может быть — мечты заветней нет,- вдруг чье-то сердце просто и открыто такую искру высечет в ответ, что будут все утраты позабыты?
… Сегодня вновь растрачено души на сотни лет, на тьмы и тьмы ничтожеств… Хотя бы часть ее в ночной тиши, как пепел в горсть, собрать в стихи… И что же? Уже не вспомнить и не повторить высоких дум, стремительных и чистых, которыми посмела одарить лжецов неверующих и речистых. И щедрой доброте не просиять, не озарить души потайным светом; я умудрилась всю ее отдать жестоким, не нуждающимся в этом.
Всё роздано: влачащимся — полет, трусливым и безгласным — дерзновенье, и тем, кто всех глумливей осмеет,- глубинный жемчуг сердца — умиленье. Как нищенка, перед столом стою. Как мать, дитя родившая до срока. А завтра вновь иду и отдаю всё, что осталось, не приняв урока. А может быть — мечты заветней нет,- вдруг чье-то сердце просто и открыто такую искру высечет в ответ, что будут все утраты позабыты?SERGEYg
… Сейчас тебе всё кажется тобой: и треугольный парус на заливе, и стриж над пропастью, и стих чужой, и след звезды, упавшей торопливо. Всё — о тебе, всё — вызов и намек. Так полон ты самим собою, так рад, что ты, как парус, одинок, и так жесток к друзьям своим порою. О, пусть продлится время волшебства. Тебе докажет мир неотвратимо, что ты — лишь ты, без сходства, без родства, что одиночество — невыносимо.
… Сейчас тебе всё кажется тобой: и треугольный парус на заливе, и стриж над пропастью, и стих чужой, и след звезды, упавшей торопливо. Всё — о тебе, всё — вызов и намек. Так полон ты самим собою, так рад, что ты, как парус, одинок, и так жесток к друзьям своим порою. О, пусть продлится время волшебства. Тебе докажет мир неотвратимо, что ты — лишь ты, без сходства, без родства, что одиночество — невыносимо. SERGEYg
А я вам говорю, что нет напрасно прожитых мной лет, ненужно пройденных путей, впустую слышанных вестей. Нет невоспринятых миров, нет мнимо розданных даров, любви напрасной тоже нет, любви обманутой, больной, ее нетленно чистый свет всегда во мне, всегда со мной.
И никогда не поздно снова начать всю жизнь, начать весь путь, и так, чтоб в прошлом бы — ни слова, ни стона бы не зачеркнуть.
ОТВЕТ
А я вам говорю, что нет напрасно прожитых мной лет, ненужно пройденных путей, впустую слышанных вестей. Нет невоспринятых миров, нет мнимо розданных даров, любви напрасной тоже нет, любви обманутой, больной, ее нетленно чистый свет всегда во мне, всегда со мной.
И никогда не поздно снова начать всю жизнь, начать весь путь, и так, чтоб в прошлом бы — ни слова, ни стона бы не зачеркнуть.SERGEYg
Ленинградский дневник ФЕВРАЛЬСКИЙ ДНЕВНИК 1 Был день как день. Ко мне пришла подруга, не плача, рассказала, что вчера единственного схоронила друга, и мы молчали с нею до утра. Какие ж я могла найти слова? Я тоже -- ленинградская вдова. Мы съели хлеб, что был отложен на день, в один платок закутались вдвоем, и тихо-тихо стало в Ленинграде, Один, стуча, трудился метроном. И стыли ноги, и томилась свечка... Вокруг ее слепого огонька образовалось лунное колечко, похожее на радугу слегка. Когда немного посветлело небо, мы вместе вышли за водой и хлебом и услыхали дальней канонады рыдающий, тяжелый, мерный гул: то армия рвала кольцо блокады, вела огонь по нашему врагу. 2 А город был в дремучий убран иней. Уездные сугробы, тишина. Не отыскать в снегах трамвайных линий, одних полозьев жалоба слышна. Скрипят, скрипят по Невскому полозья: на детских сапках, узеньких, смешных, в кастрюльках воду голубую возят, дрова и скарб, умерших и больных. Так с декабря кочуют горожане, -- за много верст, в густой туманной мгле, в глуши слепых обледеневших зданий отыскивая угол потеплей. Вот женщина ведет куда-то мужа: седая полумаска на лице, в руках бидончик -- это суп на ужин...- Свистят снаряды, свирепеет стужа. Товарищи, мы в огненном кольце! А девушка с лицом заиндевелым, упрямо стиснув почерневший рот, завернутое в одеяло тело на Охтенское кладбище везет. Везет, качаясь, -- к вечеру добраться б... Глаза бесстрастно смотрят в темноту. Скинь шапку, гражданин. Провозят ленинградца. погибшего на боевом посту. Скрипят полозья в городе, скрипят... Как многих нам уже не досчитаться! Но мы не плачем: правду говорят, что слезы вымерзли у ленинградцев. Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало. Нам ненависть заплакать не дает. Нам ненависть залогом жизни стала: объединяет, греет и ведет. О том, чтоб не прощала, не щадила, чтоб мстила, мстила, мстила, как могу, ко мне взывает братская могила на охтенском, на правом берегу. 3 Как мы в ту ночь молчали, как молчали... Но я должна, мне надо говорить с тобой, сестра по гневу и печали: прозрачны мысли, и душа горит. Уже страданьям нашим не найти ни меры, ни названья, ни сравненья. Но мы в конце тернистого пути и знаем -- близок день освобожденья. Наверно, будет грозный этот день давно забытой радостью отмечен: наверное, огонь дадут везде, во все дома дадут, на целый вечер. Двойною жизнью мы сейчас живем: в грязи, во мраке, в голоде, в печали, мы дышим завтрашним -- свободным, щедрым днем. Мы этот день уже завоевали. 4 Враги ломились в город наш свободный, крошились камни городских ворот. Но вышел на проспект Международный вооруженный трудовой народ. Он шел с бессмертным возгласом в груди: -- Умрем, но Красный Питер не сдадим! Красногвардейцы, вспомнив о былом, формировали новые отряды, в собирал бутылки каждый дом и собственную строил баррикаду. И вот за это -- долгими ночами пытал нас враг железом и огнем. -- Ты сдашься, струсишь, -- бомбы нам кричали, забьешься в землю, упадешь ничком... Дрожа, запросят плена, как пощады, не только люди -- камни Ленинграда. Но мы стояли на высоких крышах с закинутою к небу головой, не покидали хрупких наших вышек, лопату сжав немеющей рукой. ...Наступит день, и, радуясь, спеша, еще печальных не убрав развалин, мы будем так наш город украшать, как люди никогда не украшали. И вот тогда на самом стройном зданье лицом к восходу солнца самого поставим мраморное изваянье простого труженика ПВО. Пускай стоит, всегда зарей объятый, так, как стоял, держа неравный бой: с закинутою к небу головой, с единственным оружием -- лопатой. 5 О древнее орудие земное, лопата, верная сестра земли, какой мы путь немыслимый с тобою от баррикад до кладбища прошли! Мне и самой порою не понять всего, что выдержали мы с тобою. Пройдя сквозь пытки страха и огня, мы выдержали испытанье боем. И каждый, защищавший Ленинград, вложивший руку в пламенные раны. не просто горожанин, а солдат, по мужеству подобный ветерану. 6 Я никогда героем не была. Не жаждала ни славы, ни награды. Дыша одним дыханьем с Ленинградом, я не геройствовала, а жила. И не хвалюсь я тем, что в дни блокады не изменяла радости земной, что, как роса, сияла эта радость, угрюмо озаренная войной. И если чем-нибудь могу гордиться, то, как и все друзья мои вокруг, горжусь, что до сих пор могу трудиться, не складывая ослабевших рук. Горжусь, что в эти дни, как никогда, мы знали вдохновение труда. В грязи, во мраке, в голоде, в печали, где смерть, как тень, тащилась по пятам, такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам. О да, мы счастье страшное открыли, -- достойно не воспетое пока, когда последней коркою делились, последнею щепоткой табака, когда вели полночные беседы у бедного и дымного огня, как будем жить, когда придет победа, всю нашу жизнь по-новому ценя. И ты, мой друг, ты даже в годы мира, как полдень жизни будешь вспоминать дом на проспекте Красных Командиров, где тлел огонь и дуло от окна. Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод. Ликуя, плача, сердце позовет и эту тьму, и голос мой, и холод, и баррикаду около ворот. Да здравствует, да царствует всегда простая человеческая радость, основа обороны и труда, бессмертие и сила Ленинграда. Да здравствует суровый и спокойный, глядевший смерти в самое лицо, удушливое вынесший кольцо как Человек, как Труженик, как Воин. Сестра моя, товарищ, друг и брат: ведь это мы, крещенные блокадой. Нас вместе называют -- Ленинград; и шар земной гордится Ленинградом. Двойною жизнью мы сейчас живем: в кольце и стуже, в голоде, в печали мы дышим завтрашним -- счастливым, щедрым днем. Мы этот день уже завоевали- И ночь ли будет, утро или вечер, но в этот день мы встанем и пойдем воительнице-армии навстречу в освобожденном городе своем. Мы выйдем без цветов, в помятых касках, в тяжелых ватниках, в промерзших полумасках, как равные -- приветствуя войска. И, крылья мечевидные расправив, над нами встанет бронзовая слава, держа венок в обугленных руках. Январь- февраль 1942 г.
Ленинградский дневник ФЕВРАЛЬСКИЙ ДНЕВНИК 1 Был день как день. Ко мне пришла подруга, не плача, рассказала, что вчера единственного схоронила друга, и мы молчали с нею до утра. Какие ж я могла найти слова? Я тоже -- ленинградская вдова. Мы съели хлеб, что был отложен на день, в один платок закутались вдвоем, и тихо-тихо стало в Ленинграде, Один, стуча, трудился метроном. И стыли ноги, и томилась свечка... Вокруг ее слепого огонька образовалось лунное колечко, похожее на радугу слегка. Когда немного посветлело небо, мы вместе вышли за водой и хлебом и услыхали дальней канонады рыдающий, тяжелый, мерный гул: то армия рвала кольцо блокады, вела огонь по нашему врагу. 2 А город был в дремучий убран иней. Уездные сугробы, тишина. Не отыскать в снегах трамвайных линий, одних полозьев жалоба слышна. Скрипят, скрипят по Невскому полозья: на детских сапках, узеньких, смешных, в кастрюльках воду голубую возят, дрова и скарб, умерших и больных. Так с декабря кочуют горожане, -- за много верст, в густой туманной мгле, в глуши слепых обледеневших зданий отыскивая угол потеплей. Вот женщина ведет куда-то мужа: седая полумаска на лице, в руках бидончик -- это суп на ужин...- Свистят снаряды, свирепеет стужа. Товарищи, мы в огненном кольце! А девушка с лицом заиндевелым, упрямо стиснув почерневший рот, завернутое в одеяло тело на Охтенское кладбище везет. Везет, качаясь, -- к вечеру добраться б... Глаза бесстрастно смотрят в темноту. Скинь шапку, гражданин. Провозят ленинградца. погибшего на боевом посту. Скрипят полозья в городе, скрипят... Как многих нам уже не досчитаться! Но мы не плачем: правду говорят, что слезы вымерзли у ленинградцев. Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало. Нам ненависть заплакать не дает. Нам ненависть залогом жизни стала: объединяет, греет и ведет. О том, чтоб не прощала, не щадила, чтоб мстила, мстила, мстила, как могу, ко мне взывает братская могила на охтенском, на правом берегу. 3 Как мы в ту ночь молчали, как молчали... Но я должна, мне надо говорить с тобой, сестра по гневу и печали: прозрачны мысли, и душа горит. Уже страданьям нашим не найти ни меры, ни названья, ни сравненья. Но мы в конце тернистого пути и знаем -- близок день освобожденья. Наверно, будет грозный этот день давно забытой радостью отмечен: наверное, огонь дадут везде, во все дома дадут, на целый вечер. Двойною жизнью мы сейчас живем: в грязи, во мраке, в голоде, в печали, мы дышим завтрашним -- свободным, щедрым днем. Мы этот день уже завоевали. 4 Враги ломились в город наш свободный, крошились камни городских ворот. Но вышел на проспект Международный вооруженный трудовой народ. Он шел с бессмертным возгласом в груди: -- Умрем, но Красный Питер не сдадим! Красногвардейцы, вспомнив о былом, формировали новые отряды, в собирал бутылки каждый дом и собственную строил баррикаду. И вот за это -- долгими ночами пытал нас враг железом и огнем. -- Ты сдашься, струсишь, -- бомбы нам кричали, забьешься в землю, упадешь ничком... Дрожа, запросят плена, как пощады, не только люди -- камни Ленинграда. Но мы стояли на высоких крышах с закинутою к небу головой, не покидали хрупких наших вышек, лопату сжав немеющей рукой. ...Наступит день, и, радуясь, спеша, еще печальных не убрав развалин, мы будем так наш город украшать, как люди никогда не украшали. И вот тогда на самом стройном зданье лицом к восходу солнца самого поставим мраморное изваянье простого труженика ПВО. Пускай стоит, всегда зарей объятый, так, как стоял, держа неравный бой: с закинутою к небу головой, с единственным оружием -- лопатой. 5 О древнее орудие земное, лопата, верная сестра земли, какой мы путь немыслимый с тобою от баррикад до кладбища прошли! Мне и самой порою не понять всего, что выдержали мы с тобою. Пройдя сквозь пытки страха и огня, мы выдержали испытанье боем. И каждый, защищавший Ленинград, вложивший руку в пламенные раны. не просто горожанин, а солдат, по мужеству подобный ветерану. 6 Я никогда героем не была. Не жаждала ни славы, ни награды. Дыша одним дыханьем с Ленинградом, я не геройствовала, а жила. И не хвалюсь я тем, что в дни блокады не изменяла радости земной, что, как роса, сияла эта радость, угрюмо озаренная войной. И если чем-нибудь могу гордиться, то, как и все друзья мои вокруг, горжусь, что до сих пор могу трудиться, не складывая ослабевших рук. Горжусь, что в эти дни, как никогда, мы знали вдохновение труда. В грязи, во мраке, в голоде, в печали, где смерть, как тень, тащилась по пятам, такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам. О да, мы счастье страшное открыли, -- достойно не воспетое пока, когда последней коркою делились, последнею щепоткой табака, когда вели полночные беседы у бедного и дымного огня, как будем жить, когда придет победа, всю нашу жизнь по-новому ценя. И ты, мой друг, ты даже в годы мира, как полдень жизни будешь вспоминать дом на проспекте Красных Командиров, где тлел огонь и дуло от окна. Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод. Ликуя, плача, сердце позовет и эту тьму, и голос мой, и холод, и баррикаду около ворот. Да здравствует, да царствует всегда простая человеческая радость, основа обороны и труда, бессмертие и сила Ленинграда. Да здравствует суровый и спокойный, глядевший смерти в самое лицо, удушливое вынесший кольцо как Человек, как Труженик, как Воин. Сестра моя, товарищ, друг и брат: ведь это мы, крещенные блокадой. Нас вместе называют -- Ленинград; и шар земной гордится Ленинградом. Двойною жизнью мы сейчас живем: в кольце и стуже, в голоде, в печали мы дышим завтрашним -- счастливым, щедрым днем. Мы этот день уже завоевали- И ночь ли будет, утро или вечер, но в этот день мы встанем и пойдем воительнице-армии навстречу в освобожденном городе своем. Мы выйдем без цветов, в помятых касках, в тяжелых ватниках, в промерзших полумасках, как равные -- приветствуя войска. И, крылья мечевидные расправив, над нами встанет бронзовая слава, держа венок в обугленных руках. Январь- февраль 1942 г.SERGEYg
