великий русский духовидец, мыслитель, писатель и поэт.
С юности Даниил Андреев открывает в себе дар видеть и слышать то, что лежит за гранью физики: иные миры, их ландшафты, их обитателей, их связь с жизнью и судьбой мира нашего. С годами этот дар только углубляется и впоследствии будет назван Андреевым способностью к метаисторическому и трансфизическому познанию.
Писать стихи и прозу Даниил начинает с детства, а в молодые годы проявляет себя уже как очень талантливый и оригинальный поэт.
В 30 лет Даниил знакомится с Аллой, своей будущей женой и музой. К 35-ти годам Андреев является автором многих стихотворных циклов и поэм, а также создаёт основной массив романа «Странники ночи», работу над которым прерывает великая отечественная война.
В 36 лет Даниил Андреев уходит на фронт, но по состоянию здоровья становится нестроевым рядовым. В составе своей дивизии участвует в страшном переходе по Ладожскому озеру в блокадный Ленинград. Служит в похоронной бригаде, читая над убитыми заупокойные молитвы. Работает санитаром в медсанбате.
Вернувшись с войны домой, в Москву, Даниил продолжает работу над романом и стихами. Будучи сыном известного писателя-эмигранта Леонида Андреева, печататься возможности не имеет. На жизнь зарабатывает скромной работой художника-шрифтовика, а всё свободное время отдаёт творчеству. Свои стихи и главы из романа читает небольшому кругу друзей и близких.
В 1947 году Даниила Андреева и многих его родных и знакомых арестовывают органы госбезопасности. Их обвиняют по нескольким пунктам 58-й статьи: антисоветская агитация, создание террористической группы, подготовка к покушению на Сталина. Всё обвинение выстраивается на основе художественного романа «Странники ночи», о персонажах которого следователи спрашивают, как о реальных людях. Странники в романе – это небольшая группа русских интеллигентов, пытающихся духовно противостоять страшной ночи, простёршейся над Россией 30-х и 40-х годов.
По сфабрикованному делу Даниил Андреев получает 25 лет тюремного заключения, – смертную казнь тогда ненадолго отменили. Его отправляют во Владимирскую тюрьму. Алла Андреева и ещё несколько человек получают по 25 лет лагерей строгого режима. Остальным дают по 10 лет.
Отобранные при аресте рукописи, письма и дневники уничтожаются. Роман «Странники ночи» невозвратно погибает. Сегодня, к великому сожалению, у нас имеются только несколько черновых обрывков этого романа и краткий пересказ от Аллы Андреевой.
Именно в тюрьме Даниил Андреев создаёт основные свои произведения. Пишет насыщенный духовным и визионерским опытом трактат «Роза Мира», поэтический сборник «Русские боги», драматическую поэму «Железная Мистерия». Восстанавливает многие ранние стихи. Пишет на клочках бумаги, которые иногда отбираются при шмонах, и ему приходится начинать всё сначала.
После смерти Сталина хрущёвская комиссия снижает сроки заключения до 10 лет. В 1957 году, отбыв срок от звонка до звонка, Даниил Леонидович выходит на свободу, где его встречает Алла Александровна, освободившаяся чуть раньше. Выходит Андреев тяжело больным от последствий перенесённого в тюрьме инфаркта.
Ему остаётся прожить около двух лет, за которые он успевает привести в порядок свои тюремные рукописи. Сейчас кажется невероятным, как этот человек, прошедший репрессии, войну, тюрьму, столько переживший и смертельно больной, смог оставить после себя несколько томов поразительных сочинений.
Творчество Даниил Андреева – это прежде всего «Роза Мира», рассказывающая нам о Боге и дьяволе, о добре и зле, о многослойной вселенной и разноматериальной структуре человека, о жизни после смерти, о небесных городах и странах, о смысле ключевых событий истории и культуры, о возможном Золотом веке человечества, названным духовидцем Розой Мира.
Творчество Даниила Андреева – это также множество стихотворений и поэм, выражающих художественными средствами те же образы, идеи и идеалы, которые были так мощно и документально обозначены на страницах «Розы Мира».
Умер Даниил Андреев в 1959 году, в возрасте 52-х лет. Умер, не успев дописать многое из намеченного, не успев построить школу для этически одарённых детей, о которой мечтал, не успев увидеть своих читателей и единомышленников.
Даниил Андреев
Даниил Леонидович Андреев
великий русский духовидец, мыслитель, писатель и поэт.
С юности Даниил Андреев открывает в себе дар видеть и слышать то, что лежит за гранью физики: иные миры, их ландшафты, их обитателей, их связь с жизнью и судьбой мира нашего. С годами этот дар только углубляется и впоследствии будет назван Андреевым способностью к метаисторическому и трансфизическому познанию.
Писать стихи и прозу Даниил начинает с детства, а в молодые годы проявляет себя уже как очень талантливый и оригинальный поэт.
В 30 лет Даниил знакомится с Аллой, своей будущей женой и музой. К 35-ти годам Андреев является автором многих стихотворных циклов и поэм, а также создаёт основной массив романа «Странники ночи», работу над которым прерывает великая отечественная война.
В 36 лет Даниил Андреев уходит на фронт, но по состоянию здоровья становится нестроевым рядовым. В составе своей дивизии участвует в страшном переходе по Ладожскому озеру в блокадный Ленинград. Служит в похоронной бригаде, читая над убитыми заупокойные молитвы. Работает санитаром в медсанбате.
Вернувшись с войны домой, в Москву, Даниил продолжает работу над романом и стихами. Будучи сыном известного писателя-эмигранта Леонида Андреева, печататься возможности не имеет. На жизнь зарабатывает скромной работой художника-шрифтовика, а всё свободное время отдаёт творчеству. Свои стихи и главы из романа читает небольшому кругу друзей и близких.
В 1947 году Даниила Андреева и многих его родных и знакомых арестовывают органы госбезопасности. Их обвиняют по нескольким пунктам 58-й статьи: антисоветская агитация, создание террористической группы, подготовка к покушению на Сталина. Всё обвинение выстраивается на основе художественного романа «Странники ночи», о персонажах которого следователи спрашивают, как о реальных людях. Странники в романе – это небольшая группа русских интеллигентов, пытающихся духовно противостоять страшной ночи, простёршейся над Россией 30-х и 40-х годов.
По сфабрикованному делу Даниил Андреев получает 25 лет тюремного заключения, – смертную казнь тогда ненадолго отменили. Его отправляют во Владимирскую тюрьму. Алла Андреева и ещё несколько человек получают по 25 лет лагерей строгого режима. Остальным дают по 10 лет.
Отобранные при аресте рукописи, письма и дневники уничтожаются. Роман «Странники ночи» невозвратно погибает. Сегодня, к великому сожалению, у нас имеются только несколько черновых обрывков этого романа и краткий пересказ от Аллы Андреевой.
Именно в тюрьме Даниил Андреев создаёт основные свои произведения. Пишет насыщенный духовным и визионерским опытом трактат «Роза Мира», поэтический сборник «Русские боги», драматическую поэму «Железная Мистерия». Восстанавливает многие ранние стихи. Пишет на клочках бумаги, которые иногда отбираются при шмонах, и ему приходится начинать всё сначала.
После смерти Сталина хрущёвская комиссия снижает сроки заключения до 10 лет. В 1957 году, отбыв срок от звонка до звонка, Даниил Леонидович выходит на свободу, где его встречает Алла Александровна, освободившаяся чуть раньше. Выходит Андреев тяжело больным от последствий перенесённого в тюрьме инфаркта.
Ему остаётся прожить около двух лет, за которые он успевает привести в порядок свои тюремные рукописи. Сейчас кажется невероятным, как этот человек, прошедший репрессии, войну, тюрьму, столько переживший и смертельно больной, смог оставить после себя несколько томов поразительных сочинений.
Творчество Даниил Андреева – это прежде всего «Роза Мира», рассказывающая нам о Боге и дьяволе, о добре и зле, о многослойной вселенной и разноматериальной структуре человека, о жизни после смерти, о небесных городах и странах, о смысле ключевых событий истории и культуры, о возможном Золотом веке человечества, названным духовидцем Розой Мира.
Творчество Даниила Андреева – это также множество стихотворений и поэм, выражающих художественными средствами те же образы, идеи и идеалы, которые были так мощно и документально обозначены на страницах «Розы Мира».
Умер Даниил Андреев в 1959 году, в возрасте 52-х лет. Умер, не успев дописать многое из намеченного, не успев построить школу для этически одарённых детей, о которой мечтал, не успев увидеть своих читателей и единомышленников.SERGEYg
Встреча с Блоком (Отрывок из неоконченной поэмы) [10]
...Еле брезжило "я" в завихрившемся водовороте, У границ бытия бесполезную бросив борьбу. Что свершается: смерть? предназначенный выход из плоти? Непроглядная твердь... И пространство черно, как в гробу. Только там, надо мной - (непонятно: далёко иль близко) - Завладел вышиной титанический облик царя[11] В вихре тёмных пучин нерушим, как базальт обелиска, Он остался один, с миром дольним без слов говоря. Фосфорический лик трупной зеленью тлел среди ночи, Но ни шёпот, ни крик не звучал ни вблизи, ни вдали. Он меня не видал. Опустив пламеневшие очи, Он склонялся и ждал чьих-то знаков с кромешной земли. Я не смел разглядеть: он в тумане ли? в латах? в плаще ли? Облекла его медь или облачные пелены?.. Я искал, трепеща, тесной скважины, впадины, щели, Чтоб два ока - меча - не вонзились в меня с вышины. И тогда я вокруг разглядел, наконец, среди мрака Смутный мир: виадук... пятна, схожие с башнею... мост... Алый, тлеющий свет излучался от них, как от знака, Что немыслимый бред разрывает мой стонущий мозг. Кто я? где?.. И за кем он в погоне? за мною?.. Я ранен? (Боль юркнула, как мышь.) Пустота. - Я убит? Я ослеп? Он, как кладбище, нем, этот мир, эти тусклые грани!.. Непробудная тишь. Ленинград? или сон? или склеп?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Точно лёгкую вязь из мерцающей мглы голубой Я тогда увидал - но не в аспидно-чёрном зените, Где ни туч, ни светил, но поблизости, здесь, над собой. Эта лёгкая мгла средоточивалась и плотнела, Строгий абрис чела наклонялся в темницу мою... Кто?.. Надёжно, как брат, заслонив моё дымное тело, Он, казалось, был рад нашей встрече в угрюмом краю. Этот гордый разрез светлых глаз, словно в горных озёрах Блик суровых небес и по кручам змеящихся троп; Очерк властного рта, молчаливого в распрях и спорах, И простой, как уста, затуманенный пепельный лоб. Был он странно знаком мне с далёкого, мирного детства, Будто эти черты часто видел я на полотне; Смутной тягой влеком, в этот облик вникал, как в наследство Несвершённой мечты, предназначенной в будущем мне. Помню? Знаю!.. Тогда был он юным и стройным, как стансы, Но клубились года, и вино, и любовь, и разгул, И в изгибах волос, так похожих на нимб Ренессанса, Точно ранний мороз, иней русских ночей проглянул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но он здесь! предо мной! О, не прежний: бессонное горе, Иссушающий зной, точно пеплом покрыли черты, Только в синих глазах - просветлённое, синее море... Где же страстность? где прах? И - невольный вопрос - Это ты?
Январь 1950
Встреча с Блоком (Отрывок из неоконченной поэмы) [10]
...Еле брезжило "я" в завихрившемся водовороте, У границ бытия бесполезную бросив борьбу. Что свершается: смерть? предназначенный выход из плоти? Непроглядная твердь... И пространство черно, как в гробу. Только там, надо мной - (непонятно: далёко иль близко) - Завладел вышиной титанический облик царя[11] В вихре тёмных пучин нерушим, как базальт обелиска, Он остался один, с миром дольним без слов говоря. Фосфорический лик трупной зеленью тлел среди ночи, Но ни шёпот, ни крик не звучал ни вблизи, ни вдали. Он меня не видал. Опустив пламеневшие очи, Он склонялся и ждал чьих-то знаков с кромешной земли. Я не смел разглядеть: он в тумане ли? в латах? в плаще ли? Облекла его медь или облачные пелены?.. Я искал, трепеща, тесной скважины, впадины, щели, Чтоб два ока - меча - не вонзились в меня с вышины. И тогда я вокруг разглядел, наконец, среди мрака Смутный мир: виадук... пятна, схожие с башнею... мост... Алый, тлеющий свет излучался от них, как от знака, Что немыслимый бред разрывает мой стонущий мозг. Кто я? где?.. И за кем он в погоне? за мною?.. Я ранен? (Боль юркнула, как мышь.) Пустота. - Я убит? Я ослеп? Он, как кладбище, нем, этот мир, эти тусклые грани!.. Непробудная тишь. Ленинград? или сон? или склеп?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Точно лёгкую вязь из мерцающей мглы голубой Я тогда увидал - но не в аспидно-чёрном зените, Где ни туч, ни светил, но поблизости, здесь, над собой. Эта лёгкая мгла средоточивалась и плотнела, Строгий абрис чела наклонялся в темницу мою... Кто?.. Надёжно, как брат, заслонив моё дымное тело, Он, казалось, был рад нашей встрече в угрюмом краю. Этот гордый разрез светлых глаз, словно в горных озёрах Блик суровых небес и по кручам змеящихся троп; Очерк властного рта, молчаливого в распрях и спорах, И простой, как уста, затуманенный пепельный лоб. Был он странно знаком мне с далёкого, мирного детства, Будто эти черты часто видел я на полотне; Смутной тягой влеком, в этот облик вникал, как в наследство Несвершённой мечты, предназначенной в будущем мне. Помню? Знаю!.. Тогда был он юным и стройным, как стансы, Но клубились года, и вино, и любовь, и разгул, И в изгибах волос, так похожих на нимб Ренессанса, Точно ранний мороз, иней русских ночей проглянул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но он здесь! предо мной! О, не прежний: бессонное горе, Иссушающий зной, точно пеплом покрыли черты, Только в синих глазах - просветлённое, синее море... Где же страстность? где прах? И - невольный вопрос - Это ты?
Александру Коваленскому и моей сестре - Александре Филипповне Добровой-Коваленской
(Отрывок из юношеской поэмы)
...Но папоротник абажура Сквозит цветком нездешних стран... Бывало, ночью сядет Шура У тихой лампы на диван. Чуть слышен дождь по ближним крышам. Да свет каминный на полу Светлеет, тлеет - тише, тише, Улыбкой дружеской - во мглу.
Он - рядом с ней. Он тих и важен. Тетрадь раскрытая в руке... Вот плавно заструилась пряжа Стихов, как мягких струй в реке. Созвездий стройные станицы Поэтом-магом зажжены, Уже сверкают сквозь страницы "Неопалимой Купины". И разверзает странный гений Мир за мирами, сон за сном, Огни немыслимых видений, Осколки солнц в краю земном. Но вдаль до поздних поколений Дойдут ли скудные листы Сквозь шквалы бурь и всесожжений, Гонений, казней, немоты? Иль небывалое творенье Живой цветок нездешних стран - Увянет с тем, кому горенья Суровый жребий свыше дан? Сквозь щель гардин шумит ненастье, Но здесь - покой, здесь нет тоски, Здесь молча светится причастье Благословляющей руки. Здесь многокнижными ночами Монах, склонившись на копьё, Следит недвижными очами Крещенье странное моё. Годину наших дней свинцовых Он осенил своим крестом, Он из глубин средневековых Благословляет бедный дом; И под тенями капюшона, На глади древнего щита, Лишь слово Zeit[1] - печать закона - Ясна, нетронута, чиста.
Текут часы. Звучат размеры, Ткут звуковой шатёр, скользя... И прежней правды, дальней веры Чуть брезжит синяя стезя. Но над лазурью - башни, башни, Другой кумир, иной удел...
Так говорит сестра. Но мигом Уж не рассеется дурман... Она откладывает книгу На свой синеющий диван. Все измышленья в темень канут От этой ласковой струи...
- Спокойной ночи, мальчик, - глянут Глаза сестры в глаза мои. И еле-зримо, - смутно, смутно - Не знаю где, какой, когда - Нездешней правды луч минутный Скользнёт в громаду тьмы и льда.
. . . . . . . . . . . . . .
Александру Коваленскому и моей сестре - Александре Филипповне Добровой-Коваленской
(Отрывок из юношеской поэмы)
...Но папоротник абажура Сквозит цветком нездешних стран... Бывало, ночью сядет Шура У тихой лампы на диван. Чуть слышен дождь по ближним крышам. Да свет каминный на полу Светлеет, тлеет - тише, тише, Улыбкой дружеской - во мглу.
Он - рядом с ней. Он тих и важен. Тетрадь раскрытая в руке... Вот плавно заструилась пряжа Стихов, как мягких струй в реке. Созвездий стройные станицы Поэтом-магом зажжены, Уже сверкают сквозь страницы "Неопалимой Купины". И разверзает странный гений Мир за мирами, сон за сном, Огни немыслимых видений, Осколки солнц в краю земном. Но вдаль до поздних поколений Дойдут ли скудные листы Сквозь шквалы бурь и всесожжений, Гонений, казней, немоты? Иль небывалое творенье Живой цветок нездешних стран - Увянет с тем, кому горенья Суровый жребий свыше дан? Сквозь щель гардин шумит ненастье, Но здесь - покой, здесь нет тоски, Здесь молча светится причастье Благословляющей руки. Здесь многокнижными ночами Монах, склонившись на копьё, Следит недвижными очами Крещенье странное моё. Годину наших дней свинцовых Он осенил своим крестом, Он из глубин средневековых Благословляет бедный дом; И под тенями капюшона, На глади древнего щита, Лишь слово Zeit[1] - печать закона - Ясна, нетронута, чиста.
Текут часы. Звучат размеры, Ткут звуковой шатёр, скользя... И прежней правды, дальней веры Чуть брезжит синяя стезя. Но над лазурью - башни, башни, Другой кумир, иной удел...
Так говорит сестра. Но мигом Уж не рассеется дурман... Она откладывает книгу На свой синеющий диван. Все измышленья в темень канут От этой ласковой струи...
- Спокойной ночи, мальчик, - глянут Глаза сестры в глаза мои. И еле-зримо, - смутно, смутно - Не знаю где, какой, когда - Нездешней правды луч минутный Скользнёт в громаду тьмы и льда.
За днями дни... Дела, заботы, скука Да книжной мудрости отбитые куски. Дни падают, как дробь, их мертвенного стука Не заглушит напев тоски. Вся жизнь - как изморозь. Лишь на устах осанна. Не отступаю вспять, не настигаю вскачь. То на таких, как я, презренье Иоанна - Не холоден и не горяч!
1928
* * *
За днями дни... Дела, заботы, скука Да книжной мудрости отбитые куски. Дни падают, как дробь, их мертвенного стука Не заглушит напев тоски. Вся жизнь - как изморозь. Лишь на устах осанна. Не отступаю вспять, не настигаю вскачь. То на таких, как я, презренье Иоанна - Не холоден и не горяч!
Мой город, мрачный, как власяница, Лежал на скудном краю пустыни, И ни одно дерево, ни одна птица Не осеняли его твердыни. И когда на закатах в горящую даль мы Полуослепший вперяли взор - За горизонтом качались пальмы И серебряный блеск озёр.
И тогда бунт пронёсся в толпах. Правитель пал. Озверев, мы Ринулись, как стада, с топотом, По камням пустынь, из тюрьмы. Я был ребёнком. Влачим матерью, Видел: меркли миражи пальм И ровною, как стена, скатертью Раскалённая легла даль.
Мать, умирая, ломала руки. Люд дичал от бед и обид. Вождь уверял, что увидят внуки Страну блаженных - и был убит. И возмужал я. В ночном небе Видит сердце, как звездочёт, Бунт <...> и <...> жребий, Пути народов и времени счёт.
И по ночам, когда, обессилев, Уйдёт люд изнывать в шатры, Мне в небесах голубой светильник Горит, ярчайший, сквозь все миры. Он горит, чтоб на смертной тризне Вознесли мы сердца горе', Мы, обманутые снами жизни, Заблудившиеся в их игре.
1932
* * * [2]
Мой город, мрачный, как власяница, Лежал на скудном краю пустыни, И ни одно дерево, ни одна птица Не осеняли его твердыни. И когда на закатах в горящую даль мы Полуослепший вперяли взор - За горизонтом качались пальмы И серебряный блеск озёр.
И тогда бунт пронёсся в толпах. Правитель пал. Озверев, мы Ринулись, как стада, с топотом, По камням пустынь, из тюрьмы. Я был ребёнком. Влачим матерью, Видел: меркли миражи пальм И ровною, как стена, скатертью Раскалённая легла даль.
Мать, умирая, ломала руки. Люд дичал от бед и обид. Вождь уверял, что увидят внуки Страну блаженных - и был убит. И возмужал я. В ночном небе Видит сердце, как звездочёт, Бунт <...> и <...> жребий, Пути народов и времени счёт.
И по ночам, когда, обессилев, Уйдёт люд изнывать в шатры, Мне в небесах голубой светильник Горит, ярчайший, сквозь все миры. Он горит, чтоб на смертной тризне Вознесли мы сердца горе', Мы, обманутые снами жизни, Заблудившиеся в их игре.
Над талыми кровлями ранней весной Призывные ветры нам шлёт юго-запад: В них - жизнь непохожих народов, и зной, Густых виноградников приторный запах.
Пьянящие образы их на лету Лови, и услышишь - в горячем просторе - Лязг якорной цепи в далёком порту И ропот и смех лучезарного моря.
И, в море отчалив, споют издали Солёные, пёстрые, рваные флаги Про женщин тебе неизвестной земли, Про гавани, бури и архипелаги.
Мечта зазвенит, как натянутый лук, В младое скитальчество, в мир многолюдный, И звонкими брызгами блещущий юг Ворвётся в твои безысходные будни.
И станет постылым знакомый причал, Твое ремесло и поденная плата... О, бросить бы жизнь на кочующий вал, Поверив лишь морю, как старшему брату!
Но ветру и волнам, их вольной хвале Ответишь ты страстным и жалобным стоном, Прикован, недвижен, - как кедр на скале - Меж синью морей и песком раскалённым.
* * *[5]
Над талыми кровлями ранней весной Призывные ветры нам шлёт юго-запад: В них - жизнь непохожих народов, и зной, Густых виноградников приторный запах.
Пьянящие образы их на лету Лови, и услышишь - в горячем просторе - Лязг якорной цепи в далёком порту И ропот и смех лучезарного моря.
И, в море отчалив, споют издали Солёные, пёстрые, рваные флаги Про женщин тебе неизвестной земли, Про гавани, бури и архипелаги.
Мечта зазвенит, как натянутый лук, В младое скитальчество, в мир многолюдный, И звонкими брызгами блещущий юг Ворвётся в твои безысходные будни.
И станет постылым знакомый причал, Твое ремесло и поденная плата... О, бросить бы жизнь на кочующий вал, Поверив лишь морю, как старшему брату!
Но ветру и волнам, их вольной хвале Ответишь ты страстным и жалобным стоном, Прикован, недвижен, - как кедр на скале - Меж синью морей и песком раскалённым.
Есть строки Памяти, - не истребить, не сжечь их, Где волны времени, журча среди камней, В заливах сумрачных лелеют сонный жемчуг Невозвратимых чувств, необратимых дней. И, в тёмных завитках хранящая годами Волн юности моей давно утихший гул, Там раковина есть - как бледный лунный камень, Чей голос я любил, чьё сердце разомкнул. Любил - забвенья нет. И в ночь тоски широкой Склонясь на перламутр устами прежних дней, Я слушаю, томясь, глухой протяжный рокот, - Напев моей судьбы, запечатлённый в ней.
* * *
Есть строки Памяти, - не истребить, не сжечь их, Где волны времени, журча среди камней, В заливах сумрачных лелеют сонный жемчуг Невозвратимых чувств, необратимых дней. И, в тёмных завитках хранящая годами Волн юности моей давно утихший гул, Там раковина есть - как бледный лунный камень, Чей голос я любил, чьё сердце разомкнул. Любил - забвенья нет. И в ночь тоски широкой Склонясь на перламутр устами прежних дней, Я слушаю, томясь, глухой протяжный рокот, - Напев моей судьбы, запечатлённый в ней.
