Семён Надсон - поэт. Родился 14 декабря 1862 г. и со стороны отца был еврейского происхождения; отец его, как говорят, не был лишен дарований и обладал музыкальными способностями; он умер когда Семёну было 2 года от психического расстройства, оставив двух детей — сына и дочь. Мать — из русской дворянской семьи Мамонтовых. Оставшаяся без всяких средств вдова сначала жила экономкой и гувернанткой в Киеве, потом вышла вторично замуж. Этот брак был крайне несчастлив. В памяти поэта осталось неизгладимое впечатление от тяжелых семейных сцен, закончившихся самоубийством отчима, после чего мать Н., вместе с детьми, поселилась в СПб. у брата, но вскоре умерла.
Его отец, родившийся православным, происходил из еврейской семьи, и это обстоятельство давало повод родным Н. оскорблять сироту. В своих автобиографических заметках, написанных в 1880 г., Н. пишет о своем пребывании в доме дяди (по матери): «Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, и я, один, беззащитный, в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили — опять начинается жидовская комедия, с нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца». Одно свое стихотворение Н. посвятил еврейскому народу. Оно начинается словами: «Я рос тебе чужим, отверженный народ, и не тебе я пел в минуты вдохновенья»; если бы еврейский народ был счастлив, поэт, «иным стремлением согрет и увлечен», не пришел бы к нему с приветом; но в дни, «когда одно название еврей в устах толпы звучит как символ отвержения», поэт приходит к страдающему народу и говорит: «Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою!» Стихотворение появилось впервые в сборнике «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая» (СПб., 1901 г.) с отметкой, что, выписанное из подлинной тетради Н., оно относится, по-видимому, к 1886 г. В сборнике же «Недопетые песни» (из посмертных бумаг Н.; СПб., 1902 г.), стихотворение помещено под 1885 г. Здесь же напечатаны упомянутые автобиографические заметки.
Оставшийся на попечении дяди, с которым мало ладил, Н. в 1872 г. был отдан пансионером во 2-ю военную гимназию, где окончил курс в 1879 г. По окончании курса в гимназии Надсон, мечтавший поступить в университет, поступил, по желанию опекуна, в Павловское училище. Вскоре простудившись на ученье, он заболел и, пролежав довольно долго в лазарете, был отправлен для излечения катара легких в Тифлис, где прожил около года у своих родственников. Кое-как оправившись, он вернулся осенью 1880 г. в Петербург и вновь поступил, лишь в силу необходимости, в Павловское училище, где провел два года. За это время он успел написать и напечатать немало стихотворений, сделавших имя его более или менее известным. В 1882 г. Н. выпущен подпоручиком в Каспийский полк, расположенный в Кронштадте. Это был лучший период его жизни, когда он впервые почувствовал некоторое довольство и отразил свое светлое настроение в одном из немногих, не отравленных тяжелым раздумьем стихотворений:
Сбылося все, о чем за школьными стенами Мечтал я юношей, в грядущее смотря.
Осенью 1881 г. Надсон познакомился через одного из своих товарищей — сына поэта Плещеева — с А. Н. Плещеевым, принявшим близкое и теплое участие в судьбе молодого поэта; по крайней мере, Надсон в своей автобиографии говорит, что он «бесконечно обязан теплоте, вкусу и образованию А. Н. Плещеева, воспитавшего его музу». При содействии Плещеева стихи Надсона, печатавшиеся до того времени в «Мысли», «Слове», «Устоях», «Русской Речи», стали появляться и в «Отеч. Зап.".
К военной службе он, по-видимому, не питал расположения, хотя в Кронштадте на первых порах ему жилось недурно. «Кронштадт производит на меня, — писал Надсон, — благоприятное впечатление. В полном смысле слова сбываются мои мечты»... В Кронштадте же он собрал около себя кружок начинающих поэтов, «любителей драматического и всяких других искусств», принимал деятельное участие в устройстве спектаклей и концертов, нередко выступая в них в качестве исполнителя. Но чувство одиночества, угнетавшее Надсона в годы сиротливого детства, не оставляло его и теперь, в обстановке более или менее благоприятной. «Я продолжаю тешиться — писал он, — ухаживаю за барышнями, устраиваю спектакли и литературно-музыкальные вечера; но скелет жизни уже начинает сквозить сквозь цветы, которыми я его убираю. Ночи не сплю, тоска иногда нападает страшная».
Быстро растущая литературная известность, живой нрав, остроумный разговор, доброе сердце — все это располагало товарищей и знакомых к Н.; его баловали и окружали всякого рода заботами и попечениями. Летом 1883 г. у Надсона открылась на ноге туберкулезная фистула, и он все лето пролежал больным в Петербурге. Зиму он провел в Кронштадте, в хлопотах об освобождении от военной службы. Решив сделаться народным учителем, он подготовился к экзамену и сдал его, но вскоре по предложению П. А. Гайдебурова занял место секретаря редакции «Недели». Отдохнув половину лета 1884 г. на даче, в семье Плещеевых, Надсон в июле начал занятия в редакции, но уже в октябре того же года по настоянию врачей был вынужден уехать для лечения за границу на средства, предоставленные ему литературным фондом и частными благотворителями. Поэт побывал в Висбадене, Ментоне, Ницце, Берне; но ни теплый климат, ни ряд операций не принесли облегчений. Отсутствие средств и тоска по родине заставили его вернуться в Петербург, куда он прибыл осенью 1885 г.
Много видел он хорошего за это время: популярность его все росла, вышедшее в 1885 г. собрание стихотворений быстро разошлось, потребовалось второе и третье, Акад. наук присудила ему Пушкинскую премию, иллюстрированные издания помещали его портреты, он получал множество сочувственных писем. Когда он в Киеве устроил вечер в пользу литературного фонда, его встретили бурной овацией, а после чтения вынесли на руках. Живя под Киевом и ища заработка, чтобы не нуждаться в помощи друзей и литературного фонда, Н. стал писать литературные фельетоны в киевской газете «Заря». Это вовлекло его в полемику с критиком «Нового Времени», В. П. Бурениным, который в прозрачных намеках взвел на Н. обвинение в том, что болезнь его притворная и служит для него только предлогом вымаливать пособия. Умирающий поэт, глубоко пораженный тяжким, незаслуженным обвинением, собирался ехать в СПб. и устроить суд чести, но не был допущен к тому друзьями. Через несколько времени нападки возобновились с новой силой; последний направленный против Н. фельетон «Нового Времени» пришел в Ялту уже после его смерти.
Доктора решительно запретили ему оставаться надолго в столице, и он, пробыв здесь несколько недель, принял предложение одного знакомого семейства провести зиму в Подольской губ. Впрочем, деревня, по собственному признанию поэта, ему «скоро надоела»: он мечтал поселиться в Киеве, Москве, или даже в Петербурге, лишь бы иметь «постоянную литературную работу». В апреле 1886 г. он ненадолго съездил в Киев, где убедился в том, что болезнь его прогрессирует: «одним словом», — писал он, — «я иду в гору и погибаю от чахотки». С этих пор мысль о близкой смерти уже не покидала Надсона. Чтобы сколько-нибудь обойтись без материальной помощи благотворителей, он взялся вести литературные фельетоны в киевской газете «Заря». Между тем, врачи настаивали на отъезде Надсона за границу, а за отказом последовать их совету рекомендовали ему поселиться в Ялте, куда он и переехал осенью 1886 г. совершенно изнеможенным. Через три месяца —19 января 1887 г. — он скончался. Тело его было перевезено из Ялты в Петербург и 4 февраля торжественно погребено на Волковском кладбище. Через несколько лет, на собранные по подписке деньги, над могилой Н. поставлен памятник.
По материалам ПРЕССЫ
Семён Надсон - поэт. Родился 14 декабря 1862 г. и со стороны отца был еврейского происхождения; отец его, как говорят, не был лишен дарований и обладал музыкальными способностями; он умер когда Семёну было 2 года от психического расстройства, оставив двух детей — сына и дочь. Мать — из русской дворянской семьи Мамонтовых. Оставшаяся без всяких средств вдова сначала жила экономкой и гувернанткой в Киеве, потом вышла вторично замуж. Этот брак был крайне несчастлив. В памяти поэта осталось неизгладимое впечатление от тяжелых семейных сцен, закончившихся самоубийством отчима, после чего мать Н., вместе с детьми, поселилась в СПб. у брата, но вскоре умерла.
Его отец, родившийся православным, происходил из еврейской семьи, и это обстоятельство давало повод родным Н. оскорблять сироту. В своих автобиографических заметках, написанных в 1880 г., Н. пишет о своем пребывании в доме дяди (по матери): «Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, и я, один, беззащитный, в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили — опять начинается жидовская комедия, с нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца». Одно свое стихотворение Н. посвятил еврейскому народу. Оно начинается словами: «Я рос тебе чужим, отверженный народ, и не тебе я пел в минуты вдохновенья»; если бы еврейский народ был счастлив, поэт, «иным стремлением согрет и увлечен», не пришел бы к нему с приветом; но в дни, «когда одно название еврей в устах толпы звучит как символ отвержения», поэт приходит к страдающему народу и говорит: «Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою!» Стихотворение появилось впервые в сборнике «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая» (СПб., 1901 г.) с отметкой, что, выписанное из подлинной тетради Н., оно относится, по-видимому, к 1886 г. В сборнике же «Недопетые песни» (из посмертных бумаг Н.; СПб., 1902 г.), стихотворение помещено под 1885 г. Здесь же напечатаны упомянутые автобиографические заметки.
Оставшийся на попечении дяди, с которым мало ладил, Н. в 1872 г. был отдан пансионером во 2-ю военную гимназию, где окончил курс в 1879 г. По окончании курса в гимназии Надсон, мечтавший поступить в университет, поступил, по желанию опекуна, в Павловское училище. Вскоре простудившись на ученье, он заболел и, пролежав довольно долго в лазарете, был отправлен для излечения катара легких в Тифлис, где прожил около года у своих родственников. Кое-как оправившись, он вернулся осенью 1880 г. в Петербург и вновь поступил, лишь в силу необходимости, в Павловское училище, где провел два года. За это время он успел написать и напечатать немало стихотворений, сделавших имя его более или менее известным. В 1882 г. Н. выпущен подпоручиком в Каспийский полк, расположенный в Кронштадте. Это был лучший период его жизни, когда он впервые почувствовал некоторое довольство и отразил свое светлое настроение в одном из немногих, не отравленных тяжелым раздумьем стихотворений:
Сбылося все, о чем за школьными стенами Мечтал я юношей, в грядущее смотря.
Осенью 1881 г. Надсон познакомился через одного из своих товарищей — сына поэта Плещеева — с А. Н. Плещеевым, принявшим близкое и теплое участие в судьбе молодого поэта; по крайней мере, Надсон в своей автобиографии говорит, что он «бесконечно обязан теплоте, вкусу и образованию А. Н. Плещеева, воспитавшего его музу». При содействии Плещеева стихи Надсона, печатавшиеся до того времени в «Мысли», «Слове», «Устоях», «Русской Речи», стали появляться и в «Отеч. Зап.".
К военной службе он, по-видимому, не питал расположения, хотя в Кронштадте на первых порах ему жилось недурно. «Кронштадт производит на меня, — писал Надсон, — благоприятное впечатление. В полном смысле слова сбываются мои мечты»... В Кронштадте же он собрал около себя кружок начинающих поэтов, «любителей драматического и всяких других искусств», принимал деятельное участие в устройстве спектаклей и концертов, нередко выступая в них в качестве исполнителя. Но чувство одиночества, угнетавшее Надсона в годы сиротливого детства, не оставляло его и теперь, в обстановке более или менее благоприятной. «Я продолжаю тешиться — писал он, — ухаживаю за барышнями, устраиваю спектакли и литературно-музыкальные вечера; но скелет жизни уже начинает сквозить сквозь цветы, которыми я его убираю. Ночи не сплю, тоска иногда нападает страшная».
Быстро растущая литературная известность, живой нрав, остроумный разговор, доброе сердце — все это располагало товарищей и знакомых к Н.; его баловали и окружали всякого рода заботами и попечениями. Летом 1883 г. у Надсона открылась на ноге туберкулезная фистула, и он все лето пролежал больным в Петербурге. Зиму он провел в Кронштадте, в хлопотах об освобождении от военной службы. Решив сделаться народным учителем, он подготовился к экзамену и сдал его, но вскоре по предложению П. А. Гайдебурова занял место секретаря редакции «Недели». Отдохнув половину лета 1884 г. на даче, в семье Плещеевых, Надсон в июле начал занятия в редакции, но уже в октябре того же года по настоянию врачей был вынужден уехать для лечения за границу на средства, предоставленные ему литературным фондом и частными благотворителями. Поэт побывал в Висбадене, Ментоне, Ницце, Берне; но ни теплый климат, ни ряд операций не принесли облегчений. Отсутствие средств и тоска по родине заставили его вернуться в Петербург, куда он прибыл осенью 1885 г.
Много видел он хорошего за это время: популярность его все росла, вышедшее в 1885 г. собрание стихотворений быстро разошлось, потребовалось второе и третье, Акад. наук присудила ему Пушкинскую премию, иллюстрированные издания помещали его портреты, он получал множество сочувственных писем. Когда он в Киеве устроил вечер в пользу литературного фонда, его встретили бурной овацией, а после чтения вынесли на руках. Живя под Киевом и ища заработка, чтобы не нуждаться в помощи друзей и литературного фонда, Н. стал писать литературные фельетоны в киевской газете «Заря». Это вовлекло его в полемику с критиком «Нового Времени», В. П. Бурениным, который в прозрачных намеках взвел на Н. обвинение в том, что болезнь его притворная и служит для него только предлогом вымаливать пособия. Умирающий поэт, глубоко пораженный тяжким, незаслуженным обвинением, собирался ехать в СПб. и устроить суд чести, но не был допущен к тому друзьями. Через несколько времени нападки возобновились с новой силой; последний направленный против Н. фельетон «Нового Времени» пришел в Ялту уже после его смерти.
Доктора решительно запретили ему оставаться надолго в столице, и он, пробыв здесь несколько недель, принял предложение одного знакомого семейства провести зиму в Подольской губ. Впрочем, деревня, по собственному признанию поэта, ему «скоро надоела»: он мечтал поселиться в Киеве, Москве, или даже в Петербурге, лишь бы иметь «постоянную литературную работу». В апреле 1886 г. он ненадолго съездил в Киев, где убедился в том, что болезнь его прогрессирует: «одним словом», — писал он, — «я иду в гору и погибаю от чахотки». С этих пор мысль о близкой смерти уже не покидала Надсона. Чтобы сколько-нибудь обойтись без материальной помощи благотворителей, он взялся вести литературные фельетоны в киевской газете «Заря». Между тем, врачи настаивали на отъезде Надсона за границу, а за отказом последовать их совету рекомендовали ему поселиться в Ялте, куда он и переехал осенью 1886 г. совершенно изнеможенным. Через три месяца —19 января 1887 г. — он скончался. Тело его было перевезено из Ялты в Петербург и 4 февраля торжественно погребено на Волковском кладбище. Через несколько лет, на собранные по подписке деньги, над могилой Н. поставлен памятник.
Н. начал писать очень рано; уже в 1878 г. одно его стихотворение было напечатано в «Свете» Н. П. Вагнера; затем он помещал стихи в «Слове»; «Устоях», «Мысли». В 1882 г. с ним пожелал познакомиться А. Н. Плещеев. Н. считал его своим литературным крестным отцом — и действительно, Плещеев чрезвычайно тепло отнесся к дебютанту и открыл ему дорогу в «Отеч. Зап.". Помещенные здесь три стихотворения Н. сразу обратили на него всеобщее внимание и возбудили большие надежды. В течение 10 лет собрание стихотворений Н. выдержало 14 изд. и разошлось в количестве свыше 50 тыс. экземпляров. Право собственности на них, по завещанию Н., принадлежит литературному фонду, которому он, таким образом, сторицей заплатил за поддержку. Небывалый успех Н., равного которому нет в истории русской поэзии (в таком количестве до истечения срока литературной собственности не расходились ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Некрасов), многие приписывали сначала сочувствию к несчастной судьбе безвременно погибшего поэта и как бы протесту против клеветы, отравившей ему последние дни жизни. Прошел, однако, ряд лет, невзгоды забыты, а успех стихотворений Н. остается прежний. Нужно, значит, искать его объяснения в самых стихах Н., тем более, что авторитетная критика мало занималась ими, относясь к Н., большей частью, как к поэту второстепенному. В Н. отразилось то переходное настроение, которым характеризуется и деятельность лучшего представителя литературного поколения конца 70-х и начала 80-х годов — Гаршина. Н. — олицетворение Рябинина в известном рассказе Гаршина: «Художники». Подобно Рябинину, он восклицает: «Но молчать, когда вокруг звучат рыданья и когда так жадно рвешься их унять, под грозой борьбы и пред лицом страданья... Брат, я не хочу, я не могу молчать». Было время, когда «поэзия несла с собой неведомые чувства, гармонию небес и преданность мечте, и был закон ее — искусство для искусства и был завет ее — служенье красоте». Но «с первых же шагов с чела ее сорвали и растоптали в прах роскошные цветы — и темным облаком сомнений и печали покрылись девственно прекрасные черты». Однако, отказавшись от поэзии наслаждения и безмятежного созерцания, Н., подобно тому же гаршинскому Рябинину, не нашел своего назначения и в борьбе со злом. Он сам очень хорошо это сознает: «И посреди бойцов я не боец суровый, а только стонущий, усталый инвалид, смотрящий с завистью на их венец терновый». Далеко не соответствует, поэтому, ансамблю поэтической деятельности Н. представление о нем как о поэте «гражданском» по преимуществу. «Гражданское» настроение Н., как и все вообще его настроения, было глубоко искренно, но оно только часть его творческих порывов и является как бы долгом совести, исполнением того, что он считал нравственной обязанностью каждого любящего родину человека и гражданина. По чисто литературным качествам своего таланта он тяготел к лирическим порывам, чуждым тенденции. Это видно и из многих мест его критических заметок, и из преобладающего характера стихотворений, которые он оставлял в своем портфеле и которые напечатаны только после его смерти, и из того, что особенно хороши в художественном отношении те стихотворения, в которых он больше поэт, чем гражданин: «На кладбище», «В глуши», прелестный «Отрывок из письма к М. В. Ватсон», грациозная пьеска «Закралась в угол мой тайком», «Сбылось все», «Снова лунная ночь», «Я пригляделся к ней», «Нет, муза, не зови», «Весной», «Умерла моя муза» (последнее стихотворение — одна из трогательнейших пьес русской поэзии, достойная стать рядом со стихотворением Никитина: «Вырыта заступом яма глубокая»). Уже в одном из ранних своих стихотворений, «Поэт», Н. одновременно поклоняется двум идеалам поэзии — гражданскому и чисто художественному. В позднейших стихотворениях, рядом с призывом к борьбе, в его душе идет «мучительный спор» с сомнением в необходимости борьбы («Чуть останусь один»); рядом с верой в конечное торжество добра («Друг мой, брат мой», «Весенняя сказка») слагается горький вывод, «что в борьбе и смуте мирозданья цель одна — покой небытия» («Грядущее»), царит «мгла безнадежности в измученной груди» («Завеса сброшена») и крепнет сознание ничтожества усилий «пред льющейся века страдальческою кровью, пред вечным злом людским и вечною враждой» («Я не щадил себя»). Наконец, иногда в душе поэта возникает коллизия со стремлением к личному счастью. В одном из популярнейших своих стихотворений Н. с удивительной искренностью рассказал, как он «вчера еще рад был отречься от счастья» — но «сегодня весна, вся в цветах, и в его заглянула окно», и «безумно, мучительно хочется счастья, женской ласки, и слез, и любви без конца». Однако, в этом отсутствии у Н. прямолинейности нет ничего общего с неустойчивостью; его колебания, как и у Гаршина, объединены общим гуманным настроением, не холодным и надуманным, а глубоко органическим. Идеал Н. — Христос: «Мой Бог — Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог-человек и брат с небесною душой, и пред страданием и чистой любовью склоняюсь я с моей горячею мольбою». Определение своей поэзии сам Н. дал в стихотворении «Грезы»: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю и утомленному я руку подаю». В этих словах заключается и определение места, занимаемого Н. в истории русской поэзия. Родная дочь музы Некрасова, муза Н. имеет свои индивидуальные черты, которые и дороги нервному, надломленному поколению последних лет. Она более склонна к жалобам, чем к протесту, но зато и менее сурова. Не принадлежа к сильным и ярким художникам, Н. обладает, тем не менее, серьезными поэтическими достоинствами. У него очень музыкальный, иногда образный стих, замечательно задушевный тон, а главное — он владеет большой сжатостью. Любимым изречением его было правило: «Чтобы словам было тесно, мыслям просторно». Ему удалось создать несколько очень метких поэтических формул, врезавшихся в память. Стихи: «Как мало прожито, как много пережито», «Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает», «Облетели цветы, догорели огни» — стали крылатыми и вошли в обиход речи. К сильным сторонам Н. следует также причислить полное отсутствие искусственной приподнятости и риторичности. Поэзия Н. ясна и доступна каждому среднему читателю — и, может быть, в этом даже главная тайна ее успеха. Критические опыты Н., собранные в книжке «Литерат. Очерки» (СПб., 1888), не представляют ничего выдающегося.
Надсон сошел в могилу, только что увенчанный Академией Наук, присудившей ему Пушкинскую премию (1886 г.); собрание его сочинений, завещанных покойным Литературному Фонду, переиздавалось чуть не ежегодно и в настоящее время вышло уже 22-м изданием (СПб., 1906). Однако, вопрос о значении Надсона в русской литературе остается открытым, и в оценке творчества поэта критики не приходили и не пришли ни до, ни после смерти его, к решению, не возбуждающему споров. Соразмерно ли с чисто внешним успехом было дарование Надсона, и в чем заключается причина этого успеха, вот главные вопросы, на которых в особенности останавливались критики Надсона. Любопытно, что в то самое время, когда даже наиболее ярые противники поэта не отрицали в нем несомненного дарования, — самые горячие почитатели Надсона не без оговорок решались называть его крупным талантом, имевшим вполне заслуженный успех. Очевидно было нечто, что одних останавливало от положительного осуждения, других — от рискованных похвал: первых останавливала несомненная гармония стиха, искренность поэта, других удерживало сознание, что как бы ни было крупно дарование Надсона, ему, однако, не суждено было стать настолько значительной литературной величиной, вокруг которой сгруппировались бы последователи, — Надсон не создал школы, несмотря на размеры внешнего успеха. Не сошлись критики и в объяснении причин необычайного успеха произведений Надсона: одни, не отрицая художественных красот его поэзии, значительную долю успеха его произведений приписывают участию общества к трагической судьбе рано умершего поэта, а равно и его обаятельной личности, художественно отразившейся в его стихах, этих — по выражению одного критика — «нежных слезах его женственного лиризма». Другие видят причину успеха поэзии Надсона в его искреннем идеализме, гуманности, глубине мысли, наконец, в высоких гражданских чувствах, присущих поэту, а главное в том, что он был «блестящим выразителем чувств и мыслей своего поколения», того, так наз., «переходного настроения», которым характеризуется и деятельность некоторых лучших представителей нашей литературы конца 1870 и начала 1880-х гг. Не замечается единодушия и в оценке произведений Надсона как с внешней, так и с внутренней стороны. Одни находили, что в Надсоне гармонично соединялись «глубоко развитой вкус изящного, тонкое понимание такта и меры, нежная и кипучая душа, страстная любовь к природе, уменье мыслить яркими и красивыми образами, распоряжаться всеми звуками и красками богатого русского языка, наконец, широко образованный ум» и т. д.; а напрель, проф. Царевский, отведя Надсону место «в ряду новейших наших поэтов, как доблестному члену славной пушкинской семьи», приблизил его по «чистоте стиля», «красоте стиха», «мощности» и пр., к Лермонтову и поставил выше Некрасова... Однако, были критики, которые отметили в произведениях Надсона и немало весьма существенных недостатков, в большинстве случаев объясняемых молодостью, недостаточным образованием, а также и неполнотой дарования поэта. Так, напрель, рецензент Академии Наук путем детального рассмотрения произведений Надсона, пришел к следующему заключению: «Надсон владеет, как говорится, стихом, но еще весьма далек от того совершенства, от той законченности внешней поэтической формы, образцы которых нам даны нашими поэтами 30-х, 40-х и 50-х годов, с Пушкиным во главе». Переходя затем к содержанию поэзии Надсона, рецензент затрудняется сделать «определение внутренних свойств его дарования», находя, что «творчество Надсона положительно находится еще в периоде первоначального развития»; в общем, он считает Надсона еще не вышедшим из «туманной области юношеского разочарования и гражданской скорби». Другой исследователь поэзии Надсона (г-н Меньшиков) замечает: «страдать во времена Надсона было некоторою модой», причем критик приводит примеры увлечения этой «модой» и со стороны Надсона, в произведениях которого он вообще видит много юношеского незнания жизни и не находит буквально ни одной мысли, «которой нельзя было бы опровергнуть его же словами»; вся поэзия Надсона, по его мнению, «не более как хоть и чарующий, но смутный сон»... По мнению А. Н. Веселовского, «правильнее всего характеризовать Надсона, как поэта беспрестанно чередовавшихся восторженных надежд и мечтаний и холодного раздумья, разъедающего разочарования».
Более единодушия замечается в критических отзывах о Надсоне, как о лирике по преимуществу; а также о некоторых характерных особенностях его музы, напрель пессимизме, источниках последнего, уменье чувствовать и передавать красоты природы и т. п.
Кроме стихотворений, Надсон писал и критические отзывы, сначала в «Отеч. Зап.", а в 1886 году в киевской газете «Заря», где он состоял (с мая по сентябрь) журнальным обозревателем; по смерти автора его критические опыты вышли особой книжкой, в и здании общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (СПб., 1888 г.). Чего-либо выдающегося эти опыты Надсона не составляют и ничем не отличаются от заурядных рецензий и критических заметок его времени; но они могут служить хорошим материалом для более близкого знакомства с литературными вкусами и взглядами поэта.
Произведения Надсона, не вошедшие в собрание «Стихотворений» его, в том числе и начало трагедии «Царевна Софья», были изданы, по смерти поэта, Обществом для пособия нуждающимся литераторам и ученым особой книжкой, озаглавленной: «Недопетые песни» (Из посмертных бумаг). СПб., 1902.
Многие стихотворения Надсона положены на музыку. Первые стихи Н. окрашены в народнические тона и продолжают традиции некрасовской школы. Надсон напоминает о «меньшем брате» и призывает «на грозный бой с глубокой мглою». «Гражданские» мотивы встречаются иногда в дальнейшем творчестве Н. В поэме «Грезы» Н. провозглашает разрыв с романтическими фантазиями детства и заявляет: «Я стал в ряды бойцов поруганной свободы,/ Я стал певцом труда, познанья и скорбей!". Патетикой этого рода проникнуто и стихотворение «На могиле А. И. Герцена». Но уже для первых народнических стихов Н. характерен настойчивый мотив сомнений, разъедающих революционные идеалы. Поэт убежден в бесплодности борьбы: «Для чего и жертвы и страданья/ Для чего так поздно понял я,/ Что в борьбе и смуте мирозданья/ Цель одна — покой небытия?» Н. кажется, что сама природа осуждает жертвы борьбы и оправдывает эгоистическое довольство сытых («Позабытые шумным их кругом»). И самый социализм рисуется Надсону скучным и плоским, царством покоя, не удовлетворяющим свыкшегося с «чистой скорбью» поэта («Томясь и страдая во мраке ненастья»). Под конец своей жизни Н. начал склоняться к принципам «искусства для искусства». Противоречивый и зигзагообразный путь Н. пролегал от гражданских традиций Некрасова через многообразные сомнения и колебания к индивидуализму, импрессионизму, подготовлявшим будущих символистов. В стихотворении «Мгновение» Н. вплотную подходит к столь характерной для Брюсова и Бальмонта проповеди наслаждения мигом («Нам прожить остается одну эту ночь,/ Но зато — это ночь наслаждения.../ И в объятьях любви беззаботно уснем,/ Чтоб проснуться для смертных объятий»).
Н. — выразитель переломного момента в истории разночинной интеллигенции, разуверившейся в революционных идеалах народничества, ставшей перед жизнью в недоумении, как перед сфинксом, и начавшей приспособляться к капиталистическому укладу. Эта противоречивость, двойственность, содействовали чрезвычайному успеху его поэзии среди широких кругов интеллигенции 80-х гг., переживавших ту же эволюцию. За 12 лет книга стихотворений Н. выдержала 14 изданий.
Стиль Надсона эклектичен. С одной стороны, это — эпигон гражданской поэзии, заштамповавший и автоматизировавший ее стилевые принципы, С другой — это предшественник импрессионистического стиля символистов. Бедность живописных образов, банальность эпитетов, обилие «лишних» слов — все эти «недостатки» стиля обусловлены как эпигонской автоматизацией некрасовских традиций, так в особенности переходом от ораторского говорного стиха народников, с его акцентированной семантикой, к музыкальному стилю символистов. Стилевой эклектизм Н. отвечал однако вкусам стоявшей на социальном распутье мелкобуржуазной интеллигенции, пришедшей от увлечений народничеством к буржуазному либерализму
По материалам ПРЕССЫ. Мнение автора темы может отличаться от вышеприведённых оценок
Н. начал писать очень рано; уже в 1878 г. одно его стихотворение было напечатано в «Свете» Н. П. Вагнера; затем он помещал стихи в «Слове»; «Устоях», «Мысли». В 1882 г. с ним пожелал познакомиться А. Н. Плещеев. Н. считал его своим литературным крестным отцом — и действительно, Плещеев чрезвычайно тепло отнесся к дебютанту и открыл ему дорогу в «Отеч. Зап.". Помещенные здесь три стихотворения Н. сразу обратили на него всеобщее внимание и возбудили большие надежды. В течение 10 лет собрание стихотворений Н. выдержало 14 изд. и разошлось в количестве свыше 50 тыс. экземпляров. Право собственности на них, по завещанию Н., принадлежит литературному фонду, которому он, таким образом, сторицей заплатил за поддержку. Небывалый успех Н., равного которому нет в истории русской поэзии (в таком количестве до истечения срока литературной собственности не расходились ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Некрасов), многие приписывали сначала сочувствию к несчастной судьбе безвременно погибшего поэта и как бы протесту против клеветы, отравившей ему последние дни жизни. Прошел, однако, ряд лет, невзгоды забыты, а успех стихотворений Н. остается прежний. Нужно, значит, искать его объяснения в самых стихах Н., тем более, что авторитетная критика мало занималась ими, относясь к Н., большей частью, как к поэту второстепенному. В Н. отразилось то переходное настроение, которым характеризуется и деятельность лучшего представителя литературного поколения конца 70-х и начала 80-х годов — Гаршина. Н. — олицетворение Рябинина в известном рассказе Гаршина: «Художники». Подобно Рябинину, он восклицает: «Но молчать, когда вокруг звучат рыданья и когда так жадно рвешься их унять, под грозой борьбы и пред лицом страданья... Брат, я не хочу, я не могу молчать». Было время, когда «поэзия несла с собой неведомые чувства, гармонию небес и преданность мечте, и был закон ее — искусство для искусства и был завет ее — служенье красоте». Но «с первых же шагов с чела ее сорвали и растоптали в прах роскошные цветы — и темным облаком сомнений и печали покрылись девственно прекрасные черты». Однако, отказавшись от поэзии наслаждения и безмятежного созерцания, Н., подобно тому же гаршинскому Рябинину, не нашел своего назначения и в борьбе со злом. Он сам очень хорошо это сознает: «И посреди бойцов я не боец суровый, а только стонущий, усталый инвалид, смотрящий с завистью на их венец терновый». Далеко не соответствует, поэтому, ансамблю поэтической деятельности Н. представление о нем как о поэте «гражданском» по преимуществу. «Гражданское» настроение Н., как и все вообще его настроения, было глубоко искренно, но оно только часть его творческих порывов и является как бы долгом совести, исполнением того, что он считал нравственной обязанностью каждого любящего родину человека и гражданина. По чисто литературным качествам своего таланта он тяготел к лирическим порывам, чуждым тенденции. Это видно и из многих мест его критических заметок, и из преобладающего характера стихотворений, которые он оставлял в своем портфеле и которые напечатаны только после его смерти, и из того, что особенно хороши в художественном отношении те стихотворения, в которых он больше поэт, чем гражданин: «На кладбище», «В глуши», прелестный «Отрывок из письма к М. В. Ватсон», грациозная пьеска «Закралась в угол мой тайком», «Сбылось все», «Снова лунная ночь», «Я пригляделся к ней», «Нет, муза, не зови», «Весной», «Умерла моя муза» (последнее стихотворение — одна из трогательнейших пьес русской поэзии, достойная стать рядом со стихотворением Никитина: «Вырыта заступом яма глубокая»). Уже в одном из ранних своих стихотворений, «Поэт», Н. одновременно поклоняется двум идеалам поэзии — гражданскому и чисто художественному. В позднейших стихотворениях, рядом с призывом к борьбе, в его душе идет «мучительный спор» с сомнением в необходимости борьбы («Чуть останусь один»); рядом с верой в конечное торжество добра («Друг мой, брат мой», «Весенняя сказка») слагается горький вывод, «что в борьбе и смуте мирозданья цель одна — покой небытия» («Грядущее»), царит «мгла безнадежности в измученной груди» («Завеса сброшена») и крепнет сознание ничтожества усилий «пред льющейся века страдальческою кровью, пред вечным злом людским и вечною враждой» («Я не щадил себя»). Наконец, иногда в душе поэта возникает коллизия со стремлением к личному счастью. В одном из популярнейших своих стихотворений Н. с удивительной искренностью рассказал, как он «вчера еще рад был отречься от счастья» — но «сегодня весна, вся в цветах, и в его заглянула окно», и «безумно, мучительно хочется счастья, женской ласки, и слез, и любви без конца». Однако, в этом отсутствии у Н. прямолинейности нет ничего общего с неустойчивостью; его колебания, как и у Гаршина, объединены общим гуманным настроением, не холодным и надуманным, а глубоко органическим. Идеал Н. — Христос: «Мой Бог — Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог-человек и брат с небесною душой, и пред страданием и чистой любовью склоняюсь я с моей горячею мольбою». Определение своей поэзии сам Н. дал в стихотворении «Грезы»: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю и утомленному я руку подаю». В этих словах заключается и определение места, занимаемого Н. в истории русской поэзия. Родная дочь музы Некрасова, муза Н. имеет свои индивидуальные черты, которые и дороги нервному, надломленному поколению последних лет. Она более склонна к жалобам, чем к протесту, но зато и менее сурова. Не принадлежа к сильным и ярким художникам, Н. обладает, тем не менее, серьезными поэтическими достоинствами. У него очень музыкальный, иногда образный стих, замечательно задушевный тон, а главное — он владеет большой сжатостью. Любимым изречением его было правило: «Чтобы словам было тесно, мыслям просторно». Ему удалось создать несколько очень метких поэтических формул, врезавшихся в память. Стихи: «Как мало прожито, как много пережито», «Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает», «Облетели цветы, догорели огни» — стали крылатыми и вошли в обиход речи. К сильным сторонам Н. следует также причислить полное отсутствие искусственной приподнятости и риторичности. Поэзия Н. ясна и доступна каждому среднему читателю — и, может быть, в этом даже главная тайна ее успеха. Критические опыты Н., собранные в книжке «Литерат. Очерки» (СПб., 1888), не представляют ничего выдающегося.
Надсон сошел в могилу, только что увенчанный Академией Наук, присудившей ему Пушкинскую премию (1886 г.); собрание его сочинений, завещанных покойным Литературному Фонду, переиздавалось чуть не ежегодно и в настоящее время вышло уже 22-м изданием (СПб., 1906). Однако, вопрос о значении Надсона в русской литературе остается открытым, и в оценке творчества поэта критики не приходили и не пришли ни до, ни после смерти его, к решению, не возбуждающему споров. Соразмерно ли с чисто внешним успехом было дарование Надсона, и в чем заключается причина этого успеха, вот главные вопросы, на которых в особенности останавливались критики Надсона. Любопытно, что в то самое время, когда даже наиболее ярые противники поэта не отрицали в нем несомненного дарования, — самые горячие почитатели Надсона не без оговорок решались называть его крупным талантом, имевшим вполне заслуженный успех. Очевидно было нечто, что одних останавливало от положительного осуждения, других — от рискованных похвал: первых останавливала несомненная гармония стиха, искренность поэта, других удерживало сознание, что как бы ни было крупно дарование Надсона, ему, однако, не суждено было стать настолько значительной литературной величиной, вокруг которой сгруппировались бы последователи, — Надсон не создал школы, несмотря на размеры внешнего успеха. Не сошлись критики и в объяснении причин необычайного успеха произведений Надсона: одни, не отрицая художественных красот его поэзии, значительную долю успеха его произведений приписывают участию общества к трагической судьбе рано умершего поэта, а равно и его обаятельной личности, художественно отразившейся в его стихах, этих — по выражению одного критика — «нежных слезах его женственного лиризма». Другие видят причину успеха поэзии Надсона в его искреннем идеализме, гуманности, глубине мысли, наконец, в высоких гражданских чувствах, присущих поэту, а главное в том, что он был «блестящим выразителем чувств и мыслей своего поколения», того, так наз., «переходного настроения», которым характеризуется и деятельность некоторых лучших представителей нашей литературы конца 1870 и начала 1880-х гг. Не замечается единодушия и в оценке произведений Надсона как с внешней, так и с внутренней стороны. Одни находили, что в Надсоне гармонично соединялись «глубоко развитой вкус изящного, тонкое понимание такта и меры, нежная и кипучая душа, страстная любовь к природе, уменье мыслить яркими и красивыми образами, распоряжаться всеми звуками и красками богатого русского языка, наконец, широко образованный ум» и т. д.; а напрель, проф. Царевский, отведя Надсону место «в ряду новейших наших поэтов, как доблестному члену славной пушкинской семьи», приблизил его по «чистоте стиля», «красоте стиха», «мощности» и пр., к Лермонтову и поставил выше Некрасова... Однако, были критики, которые отметили в произведениях Надсона и немало весьма существенных недостатков, в большинстве случаев объясняемых молодостью, недостаточным образованием, а также и неполнотой дарования поэта. Так, напрель, рецензент Академии Наук путем детального рассмотрения произведений Надсона, пришел к следующему заключению: «Надсон владеет, как говорится, стихом, но еще весьма далек от того совершенства, от той законченности внешней поэтической формы, образцы которых нам даны нашими поэтами 30-х, 40-х и 50-х годов, с Пушкиным во главе». Переходя затем к содержанию поэзии Надсона, рецензент затрудняется сделать «определение внутренних свойств его дарования», находя, что «творчество Надсона положительно находится еще в периоде первоначального развития»; в общем, он считает Надсона еще не вышедшим из «туманной области юношеского разочарования и гражданской скорби». Другой исследователь поэзии Надсона (г-н Меньшиков) замечает: «страдать во времена Надсона было некоторою модой», причем критик приводит примеры увлечения этой «модой» и со стороны Надсона, в произведениях которого он вообще видит много юношеского незнания жизни и не находит буквально ни одной мысли, «которой нельзя было бы опровергнуть его же словами»; вся поэзия Надсона, по его мнению, «не более как хоть и чарующий, но смутный сон»... По мнению А. Н. Веселовского, «правильнее всего характеризовать Надсона, как поэта беспрестанно чередовавшихся восторженных надежд и мечтаний и холодного раздумья, разъедающего разочарования».
Более единодушия замечается в критических отзывах о Надсоне, как о лирике по преимуществу; а также о некоторых характерных особенностях его музы, напрель пессимизме, источниках последнего, уменье чувствовать и передавать красоты природы и т. п.
Кроме стихотворений, Надсон писал и критические отзывы, сначала в «Отеч. Зап.", а в 1886 году в киевской газете «Заря», где он состоял (с мая по сентябрь) журнальным обозревателем; по смерти автора его критические опыты вышли особой книжкой, в и здании общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (СПб., 1888 г.). Чего-либо выдающегося эти опыты Надсона не составляют и ничем не отличаются от заурядных рецензий и критических заметок его времени; но они могут служить хорошим материалом для более близкого знакомства с литературными вкусами и взглядами поэта.
Произведения Надсона, не вошедшие в собрание «Стихотворений» его, в том числе и начало трагедии «Царевна Софья», были изданы, по смерти поэта, Обществом для пособия нуждающимся литераторам и ученым особой книжкой, озаглавленной: «Недопетые песни» (Из посмертных бумаг). СПб., 1902.
Многие стихотворения Надсона положены на музыку. Первые стихи Н. окрашены в народнические тона и продолжают традиции некрасовской школы. Надсон напоминает о «меньшем брате» и призывает «на грозный бой с глубокой мглою». «Гражданские» мотивы встречаются иногда в дальнейшем творчестве Н. В поэме «Грезы» Н. провозглашает разрыв с романтическими фантазиями детства и заявляет: «Я стал в ряды бойцов поруганной свободы,/ Я стал певцом труда, познанья и скорбей!". Патетикой этого рода проникнуто и стихотворение «На могиле А. И. Герцена». Но уже для первых народнических стихов Н. характерен настойчивый мотив сомнений, разъедающих революционные идеалы. Поэт убежден в бесплодности борьбы: «Для чего и жертвы и страданья/ Для чего так поздно понял я,/ Что в борьбе и смуте мирозданья/ Цель одна — покой небытия?» Н. кажется, что сама природа осуждает жертвы борьбы и оправдывает эгоистическое довольство сытых («Позабытые шумным их кругом»). И самый социализм рисуется Надсону скучным и плоским, царством покоя, не удовлетворяющим свыкшегося с «чистой скорбью» поэта («Томясь и страдая во мраке ненастья»). Под конец своей жизни Н. начал склоняться к принципам «искусства для искусства». Противоречивый и зигзагообразный путь Н. пролегал от гражданских традиций Некрасова через многообразные сомнения и колебания к индивидуализму, импрессионизму, подготовлявшим будущих символистов. В стихотворении «Мгновение» Н. вплотную подходит к столь характерной для Брюсова и Бальмонта проповеди наслаждения мигом («Нам прожить остается одну эту ночь,/ Но зато — это ночь наслаждения.../ И в объятьях любви беззаботно уснем,/ Чтоб проснуться для смертных объятий»).
Н. — выразитель переломного момента в истории разночинной интеллигенции, разуверившейся в революционных идеалах народничества, ставшей перед жизнью в недоумении, как перед сфинксом, и начавшей приспособляться к капиталистическому укладу. Эта противоречивость, двойственность, содействовали чрезвычайному успеху его поэзии среди широких кругов интеллигенции 80-х гг., переживавших ту же эволюцию. За 12 лет книга стихотворений Н. выдержала 14 изданий.
Стиль Надсона эклектичен. С одной стороны, это — эпигон гражданской поэзии, заштамповавший и автоматизировавший ее стилевые принципы, С другой — это предшественник импрессионистического стиля символистов. Бедность живописных образов, банальность эпитетов, обилие «лишних» слов — все эти «недостатки» стиля обусловлены как эпигонской автоматизацией некрасовских традиций, так в особенности переходом от ораторского говорного стиха народников, с его акцентированной семантикой, к музыкальному стилю символистов. Стилевой эклектизм Н. отвечал однако вкусам стоявшей на социальном распутье мелкобуржуазной интеллигенции, пришедшей от увлечений народничеством к буржуазному либерализму
По материалам ПРЕССЫ. Мнение автора темы может отличаться от вышеприведённых оценокSERGEYg
*** Только утро любви хорошо: хороши Только первые, робкие речи, Трепет девственно-чистой, стыдливой души, Недомолвки и беглые встречи, Перекрестных намеков и взглядов игра, То надежда, то ревность слепая; Незабвенная, полная счастья пора, На земле - наслаждение рая!.. Поцелуй - первый шаг к охлаждению: мечта И возможной, и близкою стала; С поцелуем роняет венок чистота, И кумир низведен с пьедестала; Голос сердца чуть слышен, зато говорит Голос крови и мысль опьяняет: Любит тот, кто безумней желаньем кипит, Любит тот, кто безумней лобзает... Светлый храм в сладострастный гарем обращен. Смокли звуки священных молений, И греховно-пылающий жрец распален Знойной жаждой земных наслаждений. Взгляд, прикованный прежде к прекрасным очам И горевший стыдливой мольбою, Нагло бродит теперь по открытым плечам, Обнаженным бесстыдной рукою... Дальше - миг наслаждения, и пышный цветок Смят и дерзостно сорван, и снова Не отдаст его жизни кипучий поток, Беспощадные волны былого... Праздник чувства окончен... погасли огни, Сняты маски и смыты румяна; И томительно тянутся скучные дни Пошлой прозы, тоски и обмана!.. 1883
*** Только утро любви хорошо: хороши Только первые, робкие речи, Трепет девственно-чистой, стыдливой души, Недомолвки и беглые встречи, Перекрестных намеков и взглядов игра, То надежда, то ревность слепая; Незабвенная, полная счастья пора, На земле - наслаждение рая!.. Поцелуй - первый шаг к охлаждению: мечта И возможной, и близкою стала; С поцелуем роняет венок чистота, И кумир низведен с пьедестала; Голос сердца чуть слышен, зато говорит Голос крови и мысль опьяняет: Любит тот, кто безумней желаньем кипит, Любит тот, кто безумней лобзает... Светлый храм в сладострастный гарем обращен. Смокли звуки священных молений, И греховно-пылающий жрец распален Знойной жаждой земных наслаждений. Взгляд, прикованный прежде к прекрасным очам И горевший стыдливой мольбою, Нагло бродит теперь по открытым плечам, Обнаженным бесстыдной рукою... Дальше - миг наслаждения, и пышный цветок Смят и дерзостно сорван, и снова Не отдаст его жизни кипучий поток, Беспощадные волны былого... Праздник чувства окончен... погасли огни, Сняты маски и смыты румяна; И томительно тянутся скучные дни Пошлой прозы, тоски и обмана!.. 1883SERGEYg
Не гордым юношей с безоблачным челом, С избытком сил в груди и пламенной душою,- Ты встретила меня озлобленным бойцом, Усталым путником под жизненной грозою. Не торопись же мне любовь свою отдать, Не наряжай меня в цветы твоих мечтаний,- Подумай, в силах ли ты без конца прощать, Не испугаешься ль грядущих испытаний?
Дитя мое - ведь ты еще почти дитя, Твой смех так серебрист и взор так чудно ясен, Дитя мое, ты в мир глядишь еще шутя, И мир в очах твоих и светел и прекрасен; А я,- я труп давно... Я рано жизнь узнал, Я начал сердцем жить едва не с колыбели, Я дерзко рвался ввысь, где светит идеал,- И я устал... устал... и крылья одряхлели.
Моя любовь к тебе - дар нищего душой, Моя любовь полна отравою сомненья; И улыбаюсь я на взгляд твой, как больной, Сознав, что смерть близка,- на речи ободренья. Позволь же мне уйти, не поднимая глаз На чистый образ твой, стоящий предо мною,- Мне стыдно заплатить за царственный алмаз Стеклом, оправленным дешевой мишурою!.. 1883
Из песен любви
Не гордым юношей с безоблачным челом, С избытком сил в груди и пламенной душою,- Ты встретила меня озлобленным бойцом, Усталым путником под жизненной грозою. Не торопись же мне любовь свою отдать, Не наряжай меня в цветы твоих мечтаний,- Подумай, в силах ли ты без конца прощать, Не испугаешься ль грядущих испытаний?
Дитя мое - ведь ты еще почти дитя, Твой смех так серебрист и взор так чудно ясен, Дитя мое, ты в мир глядишь еще шутя, И мир в очах твоих и светел и прекрасен; А я,- я труп давно... Я рано жизнь узнал, Я начал сердцем жить едва не с колыбели, Я дерзко рвался ввысь, где светит идеал,- И я устал... устал... и крылья одряхлели.
Моя любовь к тебе - дар нищего душой, Моя любовь полна отравою сомненья; И улыбаюсь я на взгляд твой, как больной, Сознав, что смерть близка,- на речи ободренья. Позволь же мне уйти, не поднимая глаз На чистый образ твой, стоящий предо мною,- Мне стыдно заплатить за царственный алмаз Стеклом, оправленным дешевой мишурою!.. 1883SERGEYg
size=12]***[/size][/b] Не принесет, дитя, покоя и забвенья Моя любовь душе проснувшейся твоей: Тяжелый труд, нужда и горькие лишенья - Вот что нас ждет в дали грядущих наших дней! Как сладкий чад, как сон обманчиво-прекрасный, Развею я твой мир неведенья и грез, И мысль твою зажгу моей печалью страстной, И жизнь твою умчу навстречу бурь и гроз! Из сада, где вчера под липою душистой Наш первый поцелуй раздался в тишине, Когда румяный день, и кроткий и лучистый, Гас на обрывках туч в небесной вышине, Из теплого гнезда, от близких и любимых, От мирной праздности, от солнца и цветов Зову тебя для жертв и мук невыносимых В ряды истерзанных, озлобленных борцов. Зову тебя на путь тревоги и ненастья, Где меры нет труду и счету нет врагам!.. Тупого, сытого, бессмысленного счастья Не принесу я в дар сложить к твоим ногам. Но если счастье - знать, что друг твой не изменит Заветам совести и родины своей, Что выше красоты в тебе он душу ценит, Ее отзывчивость к страданиям людей,- Тогда в моей груди нет за тебя тревоги, Дай руку мне, дитя, и прочь минутный страх: Мы будем счастливы,- так счастливы, как боги На недоступных небесах!.. Декабрь 1885
size=12]***[/size][/b] Не принесет, дитя, покоя и забвенья Моя любовь душе проснувшейся твоей: Тяжелый труд, нужда и горькие лишенья - Вот что нас ждет в дали грядущих наших дней! Как сладкий чад, как сон обманчиво-прекрасный, Развею я твой мир неведенья и грез, И мысль твою зажгу моей печалью страстной, И жизнь твою умчу навстречу бурь и гроз! Из сада, где вчера под липою душистой Наш первый поцелуй раздался в тишине, Когда румяный день, и кроткий и лучистый, Гас на обрывках туч в небесной вышине, Из теплого гнезда, от близких и любимых, От мирной праздности, от солнца и цветов Зову тебя для жертв и мук невыносимых В ряды истерзанных, озлобленных борцов. Зову тебя на путь тревоги и ненастья, Где меры нет труду и счету нет врагам!.. Тупого, сытого, бессмысленного счастья Не принесу я в дар сложить к твоим ногам. Но если счастье - знать, что друг твой не изменит Заветам совести и родины своей, Что выше красоты в тебе он душу ценит, Ее отзывчивость к страданиям людей,- Тогда в моей груди нет за тебя тревоги, Дай руку мне, дитя, и прочь минутный страх: Мы будем счастливы,- так счастливы, как боги На недоступных небесах!.. Декабрь 1885SERGEYg
Цветы Я шел к тебе... На землю упадал Осенний мрак, холодный и дождливый... Огромный город глухо рокотал, Шумя своей толпою суетливой; Загадочно чернел простор реки С безжизненно-недвижными судами, И вдоль домов ночные огоньки Бежали в мглу блестящими цепями...
Я шел к тебе, измучен трудным днем, С усталостью на сердце и во взоре, Чтоб отдохнуть перед твоим огнем И позабыться в тихом разговоре; Мне грезился твой теплый уголок, Тетради нот и свечи на рояли, И ясный взгляд, и кроткий твой упрек В ответ на речь сомненья и печали,- И я спешил... А ночь была темна... Чуть фонарей струилося мерцанье... Вдруг сноп лучей, сверкнувших из окна, Прорезав мрак, привлек мое вниманье:
Там, за зеркальным, блещущим стеклом, В сиянье ламп, горевших мягким светом, Обвеяны искусственным теплом, Взлелеяны оранжерейным летом,- Цвели цветы... Жемчужной белизной Сияли ландыши... алели георгины, Пестрели бархатцы, нарциссы и левкой, И розы искрились, как яркие рубины... Роскошные, душистые цветы,- Они как будто радостно смеялись, А в вышине латании листы, Как веера, над ними колыхались!..
Садовник их в окне расставил напоказ. И за стеклом, глумясь над холодом и мглою, Они так нежили, так радовали глаз, Так сладко в душу веяли весною!.. Как очарованный стоял я пред окном: Мне чудилось ручья дремотное журчанье, И птиц веселый гам, и в небе голубом Занявшейся зари стыдливое мерцанье; Я ждал, что ласково повеет ветерок, Узорную листву лениво колыхая, И с белой лилии взовьется мотылек, И загудит пчела, на зелени мелькая... Но детский мой восторг сменился вдруг стыдом: Как!.. в эту ночь, окутанную мглою, Здесь, рядом с улицей, намокшей под дождем, Дышать таким бесстыдным торжеством, Сиять такою наглой красотою!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ты помнишь,- я пришел к тебе больной... Ты ласк моих ждала - и не дождалась: Твоя любовь казалась мне слепой, Моя любовь - преступной мне казалась!.. 1883
Цветы Я шел к тебе... На землю упадал Осенний мрак, холодный и дождливый... Огромный город глухо рокотал, Шумя своей толпою суетливой; Загадочно чернел простор реки С безжизненно-недвижными судами, И вдоль домов ночные огоньки Бежали в мглу блестящими цепями...
Я шел к тебе, измучен трудным днем, С усталостью на сердце и во взоре, Чтоб отдохнуть перед твоим огнем И позабыться в тихом разговоре; Мне грезился твой теплый уголок, Тетради нот и свечи на рояли, И ясный взгляд, и кроткий твой упрек В ответ на речь сомненья и печали,- И я спешил... А ночь была темна... Чуть фонарей струилося мерцанье... Вдруг сноп лучей, сверкнувших из окна, Прорезав мрак, привлек мое вниманье:
Там, за зеркальным, блещущим стеклом, В сиянье ламп, горевших мягким светом, Обвеяны искусственным теплом, Взлелеяны оранжерейным летом,- Цвели цветы... Жемчужной белизной Сияли ландыши... алели георгины, Пестрели бархатцы, нарциссы и левкой, И розы искрились, как яркие рубины... Роскошные, душистые цветы,- Они как будто радостно смеялись, А в вышине латании листы, Как веера, над ними колыхались!..
Садовник их в окне расставил напоказ. И за стеклом, глумясь над холодом и мглою, Они так нежили, так радовали глаз, Так сладко в душу веяли весною!.. Как очарованный стоял я пред окном: Мне чудилось ручья дремотное журчанье, И птиц веселый гам, и в небе голубом Занявшейся зари стыдливое мерцанье; Я ждал, что ласково повеет ветерок, Узорную листву лениво колыхая, И с белой лилии взовьется мотылек, И загудит пчела, на зелени мелькая... Но детский мой восторг сменился вдруг стыдом: Как!.. в эту ночь, окутанную мглою, Здесь, рядом с улицей, намокшей под дождем, Дышать таким бесстыдным торжеством, Сиять такою наглой красотою!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ты помнишь,- я пришел к тебе больной... Ты ласк моих ждала - и не дождалась: Твоя любовь казалась мне слепой, Моя любовь - преступной мне казалась!.. 1883SERGEYg
b]***[/b] Верь в великую силу любви!.. Свято верь в ее крест побеждающий, В ее свет, лучезарно спасающий, Мир, погрязший в грязи и крови, Верь в великую силу любви!
b]***[/b] Верь в великую силу любви!.. Свято верь в ее крест побеждающий, В ее свет, лучезарно спасающий, Мир, погрязший в грязи и крови, Верь в великую силу любви!SERGEYg
Жизнь Меняя каждый миг свой образ прихотливый, Капризна, как дитя, и призрачна, как дым, Кипит повсюду жизнь в тревоге суетливой, Великое смешав с ничтожным и смешным. Какой нестройный гул и как пестра картина! Здесь - поцелуй любви, а там - удар ножом; Здесь нагло прозвенел бубенчик арлекина, А там идёт пророк, согбенный под крестом. Где солнце - там и тень! Где слёзы и молитвы - Там и голодный стон мятежной нищеты; Вчера здесь был разгар кровопролитной битвы, А завтра - расцветут душистые цветы. Вот чудный перл в грязи, растоптанный толпою, А вот душистый плод, подточенный червём; Сейчас ты был герой, гордящийся собою, Теперь ты - бледный трус, подавленный стыдом! Вот жизнь, вот этот сфинкс! Закон её - мгновенье, И нет среди людей такого мудреца, Кто б мог сказать толпе - куда её движенье, Кто мог бы уловить черты её лица. То вся она - печаль, то вся она - приманка, То всё в ней - блеск и свет, то всё - позор и тьма; Жизнь - это серафим и пьяная вакханка, Жизнь - это океан и тесная тюрьма! 1886
Жизнь Меняя каждый миг свой образ прихотливый, Капризна, как дитя, и призрачна, как дым, Кипит повсюду жизнь в тревоге суетливой, Великое смешав с ничтожным и смешным. Какой нестройный гул и как пестра картина! Здесь - поцелуй любви, а там - удар ножом; Здесь нагло прозвенел бубенчик арлекина, А там идёт пророк, согбенный под крестом. Где солнце - там и тень! Где слёзы и молитвы - Там и голодный стон мятежной нищеты; Вчера здесь был разгар кровопролитной битвы, А завтра - расцветут душистые цветы. Вот чудный перл в грязи, растоптанный толпою, А вот душистый плод, подточенный червём; Сейчас ты был герой, гордящийся собою, Теперь ты - бледный трус, подавленный стыдом! Вот жизнь, вот этот сфинкс! Закон её - мгновенье, И нет среди людей такого мудреца, Кто б мог сказать толпе - куда её движенье, Кто мог бы уловить черты её лица. То вся она - печаль, то вся она - приманка, То всё в ней - блеск и свет, то всё - позор и тьма; Жизнь - это серафим и пьяная вакханка, Жизнь - это океан и тесная тюрьма! 1886SERGEYg
*** Умерла моя муза!.. Недолго она Озаряла мои одинокие дни: Облетели цветы, догорели огни, Непроглядная ночь, как могила, темна!.. Тщетно в сердце, уставшем от мук и тревог, Исцеляющих звуков я жадно ищу: Он растоптан и смят, мой душистый венок, Я без песни борюсь и без песни грущу!.. А в былые года сколько тайн и чудес Совершалось в убогой каморке моей: Захочу - и сверкающий купол небес Надо мной развернётся в потоках лучей, И раскинется даль серебристых озёр, И блеснут колоннады роскошных дворцов, И подымут в лазурь свой зубчатый узор Снеговые вершины гранитных хребтов!.. А теперь - я один... Неприютно, темно Опустевший мой угол в глаза мне глядит; Словно чёрная птица, пугливо в окно Непогодная полночь крылами стучит... Мрамор пышных дворцов разлетелся в туман, Величавые горы рассыпались в прах - И истерзано сердце от скорби и ран, И бессильные слёзы сверкают в очах!.. Умерла моя муза!.. Недолго она Озаряла мои одинокие дни: Облетели цветы, догорели огни, Непроглядная ночь, как могила, темна!.. 1885
*** Умерла моя муза!.. Недолго она Озаряла мои одинокие дни: Облетели цветы, догорели огни, Непроглядная ночь, как могила, темна!.. Тщетно в сердце, уставшем от мук и тревог, Исцеляющих звуков я жадно ищу: Он растоптан и смят, мой душистый венок, Я без песни борюсь и без песни грущу!.. А в былые года сколько тайн и чудес Совершалось в убогой каморке моей: Захочу - и сверкающий купол небес Надо мной развернётся в потоках лучей, И раскинется даль серебристых озёр, И блеснут колоннады роскошных дворцов, И подымут в лазурь свой зубчатый узор Снеговые вершины гранитных хребтов!.. А теперь - я один... Неприютно, темно Опустевший мой угол в глаза мне глядит; Словно чёрная птица, пугливо в окно Непогодная полночь крылами стучит... Мрамор пышных дворцов разлетелся в туман, Величавые горы рассыпались в прах - И истерзано сердце от скорби и ран, И бессильные слёзы сверкают в очах!.. Умерла моя муза!.. Недолго она Озаряла мои одинокие дни: Облетели цветы, догорели огни, Непроглядная ночь, как могила, темна!.. 1885SERGEYg
*** Закралась в угол мой тайком, Мои бумаги раскидала, Тут росчерк сделала пером, Там чей-то профиль набросала; К моим стихам чужой куплет Приписан беглою рукою, А бедный, пышный мой букет Ощипан будто саранчою!.. Разбой, грабёж!.. Я не нашёл На месте ничего: всё сбито, Как будто ливень здесь прошёл Неудержимо и сердито. Открыты двери на балкон, Газетный лист к кровати свеян... О, как ты нагло оскорблён, Мой мирный труд, и как осмеян! А только встретимся, - сейчас Польются звонко извиненья: «Простите, - я была у вас... Хотела книгу взять для чтенья... Да трудно что-то и читать: Жара... брожу почти без чувства... А вы к себе?.. творить?.. мечтать?.. О бедный труженик искусства!» И ждёт, склонив лукавый взгляд, Грозы сурового ответа, - А на груди ещё дрожат Цветы из моего букета!.. Первая половина 1885
*** Закралась в угол мой тайком, Мои бумаги раскидала, Тут росчерк сделала пером, Там чей-то профиль набросала; К моим стихам чужой куплет Приписан беглою рукою, А бедный, пышный мой букет Ощипан будто саранчою!.. Разбой, грабёж!.. Я не нашёл На месте ничего: всё сбито, Как будто ливень здесь прошёл Неудержимо и сердито. Открыты двери на балкон, Газетный лист к кровати свеян... О, как ты нагло оскорблён, Мой мирный труд, и как осмеян! А только встретимся, - сейчас Польются звонко извиненья: «Простите, - я была у вас... Хотела книгу взять для чтенья... Да трудно что-то и читать: Жара... брожу почти без чувства... А вы к себе?.. творить?.. мечтать?.. О бедный труженик искусства!» И ждёт, склонив лукавый взгляд, Грозы сурового ответа, - А на груди ещё дрожат Цветы из моего букета!.. Первая половина 1885SERGEYg
На кладбище На ближнем кладбище я знаю уголок: Свежее там трава, не смятая шагами, Роскошней тень от лип, склонившихся в кружок, И звонче пенье птиц над старыми крестами. Я часто там брожу, пережидая зной... Читаю надписи, грущу, когда взгрустнётся, Иль, лёжа на траве, смотрю, как надо мной, Мелькая сквозь листву молочной белизной, Куда-то облачко стремительно несётся. Сегодня крест один склонился и упал; Он падал медленно, за сучья задевая, И, подойдя к нему, на нём я прочитал: «Спеши, - я жду тебя, подруга дорогая!» Должно быть, вешний дождь вчера его подмыл. И я задумался с невольною тоскою, Задумался о том, чей прах он сторожил, И кто гниёт под этою землёю... «Спеши, - я жду тебя!» - Заветные слова!.. Услышала ль она загробный голос друга?.. Пришла ль к тебе на зов, иль всё ещё жива Твоя любимая и нежная подруга?.. Я имени её не нахожу кругом... Ты тлеешь, окружён чужой тебе толпою, Забыт и одинок, - и ни одним венком Её любовь к тебе не говорит с тобою... Жизнь увлекла её в водоворот страстей И жгучую печаль, как рану, исцелила, И не придёт она под тень густых ветвей Поплакать над твоей размытою могилой. И только этот крест, заботливой рукой Поставленный тебе когда-то к изголовью, Храня с минувшим связь, смеётся над тобой, Над памятью людской и над людской любовью! 1884
На кладбище На ближнем кладбище я знаю уголок: Свежее там трава, не смятая шагами, Роскошней тень от лип, склонившихся в кружок, И звонче пенье птиц над старыми крестами. Я часто там брожу, пережидая зной... Читаю надписи, грущу, когда взгрустнётся, Иль, лёжа на траве, смотрю, как надо мной, Мелькая сквозь листву молочной белизной, Куда-то облачко стремительно несётся. Сегодня крест один склонился и упал; Он падал медленно, за сучья задевая, И, подойдя к нему, на нём я прочитал: «Спеши, - я жду тебя, подруга дорогая!» Должно быть, вешний дождь вчера его подмыл. И я задумался с невольною тоскою, Задумался о том, чей прах он сторожил, И кто гниёт под этою землёю... «Спеши, - я жду тебя!» - Заветные слова!.. Услышала ль она загробный голос друга?.. Пришла ль к тебе на зов, иль всё ещё жива Твоя любимая и нежная подруга?.. Я имени её не нахожу кругом... Ты тлеешь, окружён чужой тебе толпою, Забыт и одинок, - и ни одним венком Её любовь к тебе не говорит с тобою... Жизнь увлекла её в водоворот страстей И жгучую печаль, как рану, исцелила, И не придёт она под тень густых ветвей Поплакать над твоей размытою могилой. И только этот крест, заботливой рукой Поставленный тебе когда-то к изголовью, Храня с минувшим связь, смеётся над тобой, Над памятью людской и над людской любовью! 1884SERGEYg
