Голоса Петербурга № 13. СПб, 2011 — 171 с. Нумерация журналов сквозная, без учета №№ месяцев. Журнал является полножанровым, помимо разделов Поэзия и Проза имеются разделы: Эссеистика, Литературная критика, Философия, Культурология, Мир кино, Городская жизнь. Но полностью в каж-дом № они не представлены. Продается в Книжной Лавке Писателей, Невский пр., 66; в галерее Борей-Арт, Литейный пр., 58 и др.
Авдеенко Наталья Амфилохиева Мария Атлантов Алексей Буркат Владимир Венедиктов Герман Глазов Денис Гусарова Тамара Игнатьев Сергей Коннан Зинаида Ладарин Сергей Мальцева Ольга Навроцкая Анна Ораевская Надежда Панова Светлана Печурчик Йозеф Плисковский Александр Руа Ирбис Cтрижов Александр Темников Александр Тройнова Инна Фунчиков Лев Шишкина Анна
Содержание
Мария Амфилохиева «Помню давнюю сказку…» …………………………………………..... 8 Сирано де Бержераку ……………………………................................... 8 «Кто в звонкий ток пространства…» ………………….......................... 9 «Озеро розово-сизое…» ………………………………………….......... 9
Владимир Буркат Пробуждение ………………...................................................................10 «Как будто времени вагон...»…………………………………………..10 На Васильевском ……………………………………………………..... 11 «Дерево росло…» ………........................................................................12 Le vie …………………………………………………………………….12
Зинаида Коннан Св. Франциск …………………………………………………………... 14 Кабардинка ………………….…………................................................. 14 «Предание гласит…» ………………………………………………….. 15 Битва на Курукшетре …………………………………………………. 16 Анна Навроцкая В моем саду …………………………………………………………..... 17 Lisbon …………………………………………………………………... 17
Александр Плисковский Из Овидия …………………………………………………………….... 19 Таране ………………………………………………………………….. 19 Ирбис …………………………………………………...….................... 20 Сердечное тепло ………………………………………………………. 20 Ступени эмпирея и паденья ………………………............................... 21 Звездное ……………………………………………………………….. 22 Лилия …………………........................................................................... 33 Сраженьем пораженный ……………………………............................ 23 Февральские заморозки ………………………………………………. 24 Солнце марта ………………………………………………………….. 24
Ольга Мальцева Ночь ……………………………………………………………………. 25 В полуденный час …………………………………………………….. 25 Петербургу ……………………………………………………………. 25 «Подслушало дерево…» …………………………….................. 26 Города-поезда …………………………………………………............ 26
Ирбис Руа Глаза ………………………………………………………………….... 27 Я не помню себя …………………………………………………….... 28 Охота ……………………………………............................................... 29 Я похожа на человека ……………………………………………….... 30 Вселенная без имени …………………………………………………. 30 Страх ………………………………………………............................... 31 Мое сердце закрыто ……………………………………………........... 32 Мои демоны молятся ……………………………………………….... 33 Я была твоей радугой ………………………………………………... 33 Дело не в бессоннице ………………………………………………… 34 Я умерла не вчера …………………………………………………….. 35
Инна Тройнова Парадный портрет .................................................................................. 37 Крепость ……………………………………………………………...... 38 Кто Ты? ……………………………………………………………….... 38 Мосты ………………………………………………………………….. 39 Осень ………………………………………………………………….... 40 «Зеркало Невы…» …………………………………………………….. 40
Александр Темников Паруса …………………………………………………………………. 41 Ты меня не гони ……………………………………………………….. 41 Ветер ………………………………………………………………….... 42 «Питаюсь близостью неблизкой…» …………………………………..43 Лет лебединый ………………………………………………………… 43
Анна Шишкина Буду ждать …………………………………………………………...... 44 Вслед любви 1—2 …………………………...................................... 44-45 Завтра ………………….……………...................................................... 45 «Мои корни не здесь…» ………………………………………............ 46 О себе ………………………….………................................................. 46 Утро ………………………………..........................................................46
Наталья Авдеенко Встреча ………………………………………………............................ 48 Обновление ……………………………………………………………. 48 «Печь гудит…» ……………………………………………………….... 48 Письмо ………………………………………………………………….. 49 Наступление зимы …………………………………………………....... 49
Гости Альманаха
Герман Венедиктов «Как ни тоскуй…» ……………………………………………………. ..51 Черемуха ………………………………………………………………... 51 «В одной бездомно-сти…»……………………………………………....51 «Бред берегов…» ………………………………………………………. 52 Игроки ……………………………………………………....................... 52 «А никто от судьбы…» ……………………………………………. 52 «Золотая была журавлиха…» …………………………......................... 53 «У травы подломились колена…» ……………………………………. 53 «Переплеты окна…» …………………………………………………… 53
Яна Дека Панцырь ………………………………………………………………... 54 Женское ………………………………………………………………… 54 Ночь …………………………………………………………………….. 55 Наполовину …………………………………………………………….. 55 Фантик ………………………………………………………………….. 56
Сергей Игнатьев «Обмануть свою судьбу…» ………………………………………….... 58 Случайная любовь ……………………………………………............... 58 О ком это я? …………………………………………………………….. 59 Бумеранг ………………………………………………………………... 60
Александр Стрижов Шорох мгновений ……………………………………………………... 67 «Трава играет…» ……………………………………………………… 67 Девочке с Набережной ………………………………………………... 68 Sophi …………………………………………………………………..... 68
Проза Алексей Атлантов. Сергей Ладарин. Потусторонний (повесть) I часть …………………………………………………………………… 70 Лев Фунчиков. О несостоявшихся -3 (мини-повесть, окончание) ………... 98 Тамара Гусарова-Матвеева. Луч Маяка ……………………………... 109 Светлана Панова. Два рассказа ……………………………………….. 122
История философии Йозеф Печурчик. Философия Ницше в свете русской философии Сереб- ряного века ……………………………………………………………...130 Алексей Атлантов. К критике марксовой критики гегелевской Филосо- фии Права …………………………………………………………….... 145
Эссеистика Денис Глазов. Одиссей как прототип мореплавателей Нового Времени ………………………………………………………………………….. 156 Алексей Атлантов. Послесловие к Манифесту Неохристианства …... 167
Мария Амфилохиева
* * *
Помню давнюю сказку ночную, Что придумал какой-то поэт: Не звезда, а фонарщик тоскует, Проливая космический свет.
Не звезда — так себе человечек — Не герой, не храбрец, но о нем Сердце певчее звонко щебечет, Зажигая светильник огнем.
И теперь мне не так уже страшно В снах повторных опять и опять На вершине кружащейся башни Со свечою над бездной стоять.
Сирано де Бержераку
Порой завидую ему: Браваде, юмору, отваге И равной острому уму Блистательно-нахальной шпаге. Готовой вечно голышом Являться молнией разящей. Враги притихли ха углом. Коль жизнь — игра, сыграем в ящик.
Сдадим экзамены судьбе По вечным каверзным вопросам, —- Так значит победим в борьбе И смерть оставим с длинным носом, Хоть носа у безносой нет, И с ней сражаться бесполезно… Мы, кровью дописав сонет, Взлетим в звездящуюся бездну.
Весь мир внизу — война, разбой, Лягушки жалкие да мыши… Любовь мы сочиним с тобой И рифмой дерзостной опишем. Пусть бродит молодым вином, Пусть у землян светлеют лица. Вставай, двойник мой, Сирано! Придумаем, за что сразиться.
* * *
Кто в звонкий ток пространства Лед-вечность обратит? Я стойкости училась у тех кариатид Что держат в безвременье Дом — ящик с кирпичом, Застывший в то мгновенье, Где Фауст не причем. Скорей! Шагнем в открытый Распахнутый зенит, Пусть облицовкой битой Столетье отзвенит. Вспорхни, рисковый голубь, Со стен, разбитых в прах, В живую неба в прорубь, Крылом отбросив страх.
* * *
Озеро розово-сизое В тон серебра с перламутром Славно дневными капризами К ночи становится мудрым. Сосны как свечи высокие, Теплятся над крутояром, Смотрятся в воды глубокие, Бредят закатным пожаром. Солнце давно уже кануло В темень лесов заозерья, Лунная яркая гранула Древние будит поверья. День завершается, падая В глубь отражений зеркальных, Душу дремотную радуя Тайной стихий изначальных. Владимир Буркат
Пробуждение
Есть между сном и явью Нейтральная земля, На ней по разнотравью Гуляем ты и я.
Соединили руки, И ловим взглядом взгляд, Забыли про недуги, Не ведаем про ад,
Не то, чтобы порхаем, Живем, как наяву, Но жизнь свою не хаем, Смакуем, как халву.
Сачком снимая тучи, Чтоб солнце било в глаз, Божок — счастливый случай Оберегает нас.
Из той земли нейтральной Обратно б рухнуть в сон, Но путь сакраментальный Нам предопределён,
Как всякое рожденье, Мучительный процесс, Приходит пробужденье — Изгнание с небес.
* * *
Как будто времени вагон, Как будто есть еще возможность Сбежать на дальний перегон Совсем забыв про осторожность,
И, опрокинувшись в траву, Что солнцем утренним согрета, Искать на облаке канву Замысловатого сюжета,
А луч, прорвавшись сквозь затвор Деревьев, сторожащих небо, Дрожит, как неудачник вор, С лотка укравший пайку хлеба.
И детство, снятое с креста, Как полный замыслов писатель, Начнет все с чистого листа, Вернув все то, что ты растратил.
На Васильевском
Что примечательного в длительном пути? Шестой трамвай с кондуктором беззубым, Проспект, который трудно перейти, Фигурным матом не испачкав губы,
Крест на соборе, метящий восток, — Спина при этом ощущает запад, Забытый проржавевший водосток, Невы слегка пьянящий влажный запах,
Десятки, сотни встречных пятен-лиц, Художником набросанных с похмелья, Тех, что почти совсем передрались У входа в катакомбы подземелья.
А надо всем — зияние шатра Дешевой синькой стиранного неба, Следящего с утра и до утра За поисками зрелища и хлеба.
* * *
Дерево росло среди бульвара, Издали виднелось, что оно
Не могло служить другому парой, И росло с рождения одно.
Ни с одним соседом несравнимо, Из других, чем здешние пород, Но зато никто из шедших мимо Взглядами его не обойдет.
Шум бродил в ветвях его как брага, Вверх плыла вершина, как стрела, И была печальная отвага В стойком одиночестве ствола.
Le vie
По Посредственному проспекту, Что к заливу ведёт как вектор, По погоде почти арктической Мчусь до станции Травматической.
Здесь, сражаясь за право входа С представителями народа, Заставляю работать бодро Плечи, локти, живот и бёдра.
Вот подземка передо мною, Повезёт меня под страною, Под трамваями, городовыми, И под пробками часовыми.
Оторвавшись от строк журнальных, Я на станции Маргинальной Выхожу на ладонь планеты, Лучше в мире которой нету.
У забора стоят пьянчужки, Рядом верные их подружки, Думу думают, где б добавить, Чтоб здоровье слегка поправить,
Социальный идёт автобус, Здесь забудь этикет и робость,
Если ты не прорвешься к двери, Дверь захватят другие звери.
А в маршрутке немного жутко. Вот джигит за рулем маршрутки, У джигитов крутые нравы, Они денег хотят и славы.
Путь проделав вполне достойный, Приезжаю в район Отстойный, По старинному, значит, Спальный, Серый, мрачный, чуть криминальный.
Здесь даю отстояться мути, Что за день набралось до жути, Чтобы завтра и неоднократно Снова в путь — туда и обратно!
Зинаида Коннан
Св. Франциск Обоймешь прокаженное тело — Раны и язвы давно не смердят. «О, Бессребреница Дева В рубище, как королевский наряд, —
Всех богаче ты, Дева Бедность, И благородней всех знатных дам. Для меня — высшая ценность — Ниц пасть к твоим истощенным ногам;
В кутежах и духовной дремоте Горько-безрадостны прежние дни; Ты, бесплотная хрупкость плоти, Руку страждущему протяни…»
Розами расцвел лепрозорий — То, что в моленье услышал — сбылось. Ты, покрывший свой дом позором, Здесь тебя ожидает Христос, —
«Боже! Мне бы нести утешенье, Понимать и любить — а не ждать того! Кто забыл о себе — тому отреченье, Быть орудием мира даруй Твоего…»
И не в келье, и даже не в храме — Здесь, вот она, полнота бытия! Рук беспалых коснуться губами — Благоуханная радость сия!
Кабардинка
Я волос вымою овечьим молоком: Он станет гуще, толще, заблестит агатом, — Чтоб горным и застенчивым цветком Предстать перед очами строгих сватов.
Я узкой дудочкой замкну себя в корсет — Запорошит лицо сквозное покрывало, — Чтоб мимо восхищённых эполет Проплыть с кувшином, укрощая залу.
Я вся — лишь косы, да ресницы, да глаза; Тщедушно-хрупкая бесплотность кабардинки… Но гибче змейки талия-лоза У плоскогрудо-женственной тростинки.
Тебя узнала средь других, печальный князь; Твои узрела затуманенные взоры… Но в пол смотрю — лишь осязаю вязь На серебре кувшинного узора.
* * *
Предание гласит: прапрадед был колдун, С густою бородой, цыганским тёмным глазом… Всю жизнь мой дух влечёт вид скандинавских рун, И космограммы круг, Таро — всё разом.
Любимым для меня сиреневый был цвет; Я знаю: суждено мне с гномами свиданье, И льётся для меня молочно-лунный свет, И нет реальней чуда состоянья…
Из четырёх стихий моя одна — вода, И кем бы ни была, я помню: я — ундина, Как лилия, бледна, прозрачна, как слюда, Чей серебристый блеск струится дивно.
Не мне судить, как те предания сбылись О предке-колдуне с тяжёлым черным глазом… Но прочно с давних пор живёт во мне девиз: «Никто меня не тронет безнаказанно!»
ИЗ ЦИКЛА «ПЕСНИ АРИЕВ»
Битва на Курукшетре
Поле нынче — не поле, а игрище Рудры: Вновь мы бьемся за воды священные Ганга. Среброкрылые в небо взмывают Гаруды; В искрах огненных стрел сотрясается Сварга.
Пусть над нами зависнет летающий город — Понесемся навстречу на страшных виманах. Колесницами выкосим; в битве — измором — У врага отвоюем соседние страны!
Здесь у нас много луков, и стрелы, и диски, Здесь и «Брахмы глава», смертоносные копья. Братья, сил не щадите: победа уж близко, Оттесним их, Пандавы, в болотные топи!
Прямо в гущу безумный летит колесничий; На колёсах мечи — что ножи мясорубки… Ты воспой наших воинов бесстрашье, возничий, — Как без роздыху бьемся мы целый сутки!
По врагу мы ударим небесным оружьем — Пусть другим неповадно играть в эти игры! Вы, бхараты-быки, мощнодланные мужи, Не жалейте себя, вы, бесстрашные тигры!..
Но когда черна ярость и чуждо смиренье, Смерть готовы низвергнуть на Ганг и Ямуну, — Разнесётся над полем под грохот сраженья Свыше Мудрого глас: «Осторожней, Арджуна!..»
В Ганге смоем мы кровь с обагрённого света, Уничтожив следы тех деяний жестоких, В Град Слона чтоб вернуться и встретить с победой Наших жён луноликих и лотосооких.
Анна Навроцкая
В моем саду (Andre)
В моем саду не так уж много роз Я не люблю из сладких ароматов. Мне простота милее гибких лоз, Что оживая в алый час заката, Глядят смиренно в зеркало пруда И шепот ветра, точно в колыбелях Качают в венчиках, и внемлют как вода Поет чуть слышно под цикад свирели. Лишь для тебя в укромном уголке, Где каменной стены седая кладка, Где в тишине, как соловей в силке Души трепещет птица и украдкой Сны бродят в сумерках, едва касаясь трав, На утро становясь росой искристой, Тень гордо властвует, реальность разорвав На междумирья лапаю когтистой, Я вырастил прекрасные цветы. Они — соитье боли и желанья... Шипы остры, а лепестки, как ты Исчадье страсти. О, венец терзаний Всех тех, кто жаждал совершенство пить Капризных, смелых губ стыда не знавших, Усмешкой дерзкой призванных губить Мечты сердец, твоих даров алкавших! Как розы чувственной коварен томный вид, Так и твоя коварна добродетель, Она спокойно кровью обагрит Клинок изящный, что остер и светел. Я видел тех кто бросить был готов Любовь и жизнь, как агнца, на закланье За томный взгляд твой — ада семь кругов, За поцелуй горячий — наказанье! Но мне не нужно милостей твоих: Любезных слов иль таинства свиданий, Касаний рук иль взоров колдовских, Обманчивых и пылких воздыханий. Я смею только одного желать: Чтоб был благословен твой лик надменный, Как падший ангел, что посмел восстать На небеса войною вдохновенной Упрям и волен, ты в делах своих. Непостижимости невидимые крылья Не ведают тенет путей земных земных, Во век они обратятся пылью... Прости, что мой несовершенный стих В твою, быть может, гордость, кинет камень, Всегда огонь намерений благих Рождает преисподней темный пламень. Проникновенные молитвы чьих-то грез День, умирая, к небу превозносит... В моем саду не так уж много роз, Сорву их все тебе под ноги бросить...
Lisbon
Когда взойдет над Лиссабоном солнце, В святые небеса вздымая стаи птиц, И поцелуем призрачным коснется Сомкнутых век твоих и бархата ресниц, Ты разорвешь объятья неги томной, Спугнув движеньем чутких мотыльков Ночного сна, чтобы взглянуть, как в домнах Дневного света мир до угольков Сгорает вновь и вновь не зная боли. И обратив две бездны темных глаз К лазурной тверди о людской юдоли С печалью вспомнишь в этот ранний час. Но не позволь в змеином поцелуе К капризному изгибу губ твоих Прильнуть тоске, пусть вкрадчиво танцуя Она пленит и мучает других. Открой окно, впуская бриз соленый, Кварталов старых суету и шум, Молитве моря внемля отдаленной, Верни в небытие химеру скорбных дум. И только ты вдохнешь прохладу утра: Отступит сумрачное воинство тревог — За облака оттенка перламутра, Где безмятежность сетью бросил бог. Когда над Лиссабоном день проснется, Взлети как прежде: горд и полон сил, Чтобы напомнить небесам и солнцу. Что не бывает ангелов без крыл... Александр Плисковский
Из Овидия
Зной проливая на землю, приблизилось время полудня. Жаром слегка разморён, я на постели прилёг. В зелени лавра сквозил лучик солнца божественно чудный — Сад за раскрытым окном нежный дарил холодок.
Дом заполнял полумрак, как бывает пред скорым закатом, Или когда поутру птицы ещё не поют. В шелковом сумраке комнат, причудами бликов богатом, Девы стыдливость порой милый находит уют.
Тут же Коринна моя в соблазнительно ветреном виде В спальню тихонько вошла, как бы без всяких причин, Яркой красою подобна божественной Семирамиде Или Лаиде самой, ведавшей знатных мужчин.
Милую я приобнял, снять прозрачные ткани пытаясь. Дева со мной из-за них спорить, играть принялась. Только боролась, как те, кто как будто бы сопротивляясь, В битве не ищут побед. Вскоре и вправду сдалась.
Мигом предстала она предо мной совершенно нагою: Бёдрами плавно крута, юностью грудей туга, Телом — стройна, как богиня. Прелестно изящной ногою Спавшие ткани поправ, словно в победе врага.
Ах, что за плечи я нежил — не сыщешь стройней и чудесней! Из-за красавиц таких в мире случались бои. Что было дальше, известно... А после — уснули мы вместе. Вот бы, как этот, и все дни пролетали мои!
Таране восточная песня любви
Пестроглавые встали цветы на полянах, Полон запахов воздух: медовых и пряных. Дорогая, твоей красоты я слуга — Ты, как спелость черешни, сладка и румяна! Твоя кожа, как в горных вершинах снега, Что щербет, дивный голос, а взгляд — что нуга! Не смотри на меня хмуро-мрачным бурьяном, Улыбнись — белых зубок яви жемчуга!
Словно мёд, нежный рот твой пленительно сладок. В каждом слове полно хитромудрых загадок. Твои шутки — шипы, в розе сердца — огонь. Ах, беда мне! Ведь каждый до сладкого падок. Уведут, украдут, унесёт тебя конь… О, как страстно твою целовал я ладонь, А коснуться мечтал алых губ-мармеладок. Но в ответ слышал только: «Не смей!» и «Не тронь!»
Говорю тогда: «Знай, от любви я сгораю! Назови цену входа в дверь милого рая». Снова: «Нет!» — мол, всем скажешь: «Купил поцелуй!» — «Я не верю красивым словам краснобая». Если вру, пусть позор меня ждёт в сабантуй! Отвечаешь тогда: «Ты меня не торгуй — Если жаждешь поспевших плодов урожая, Лишь ладонь положи мне на грудь и… целуй!»
Ирбис
Бриллиант, что прекрасней, чем ангелов слёзы в «Де Бирсе», Взгляд цепляет сияньем, да так, что попробуй-ка вырвись. Ювелирная девушка в час расставанья на пирсе Нареклась странным именем: «Знаешь, зови меня Ирбис!»
Снежный барс по-другому, но с виду не барс, только Барсик — Ирбисёнок точней. Раны сердца, как чёрные звёзды. Не обманет меня, что алмаз заискрился по-царски: На поверхности блещет, а в недрах — незримые слёзы.
Серебристые ливни, нахлынув когтистою кошкой, Затопили весь город, и стиснули сердце до боли. А призывные трубы над вспыхнувшим светом в окошке Застонали, вибрируя, гимны о гибельной соли.
Эти блёстки кристалликов, звёзд рассыпаемый бисер, Влагой глаз раздвигают пространства в ином измеренье. И котёнок грифона, влетев златокрылою рысью, С очевидным сверканьем взбирается мне на колени.
Сердечное тепло
Замёрзшие пальчики стынущих девичьих рук Я бережно грел в своих тёплых и крепких ладонях. А сердце в груди моей дикий вело перестук С сердечком её — безответным, подобно иконе.
Улыбка неловкости и благодарность в глазах, Плюс песня молчанья — иного блаженства не надо! В безмолвье есть нечто, чего не опишешь в словах… О, капелька счастья, ты мука душе и отрада!
Вдруг вспомнил я друга, мою охлаждавшего прыть: Мол, души девиц это лёд — такова неизбежность; Застывшее сердце сумеет лишь тот растопить, Кого называют: рождающий в девушке нежность.
Жар сердца в ладони направил, чтоб деву согреть. И пальцы теплеют, но горек момент отчужденья – Мне кажется, счастье уже не предвидится впредь, Хоть вижу в глазах её… нежности лёгкой свеченье.
Ступени эмпирея и паденья
Возношусь в эмпиреи, свершая полёт вдохновенья По духовному небу, в возвышенность чувств и эмоций — От любви к милосердью и, вскоре, ступень размышленья Предстаёт, как врата — чтоб войти, мне не надобно лоций!
Философское небо встречает толпой лабиринтов С паутиной понятий. Но острым мечом пониманья Разрубаю все путы. И вот, как летающий спринтер, Проникаю я в царство красивых идей и мечтаний.
В небе замков с дворцами у пристаней дремлют фрегаты, А принцессы с пажами бредут по садовым аллеям, Чьих тропинок песок — бриллианты весомых каратов. Но из сказочных грёз я в леса улетаю скорее.
Там в небесных лесах: ароматы, и краски, и звуки, Сладость спелых плодов и пронзительный рой ощущений! Там ласкают меня, обвивая, возлюбленной руки — Как русалочий хвост, разделяю девичьи колени.
И, в огне поцелуя по нежному чем-то царапнув, Извиняюсь за грубость — смешным извиваюсь паяцем, Чтоб загладить вину… И вот тут понимаю внезапно, Что я снова упал, в эмпиреи мечтая подняться!
Звёздное
Звезда моя, за хмарью облаков Ты не видна, но светишь мне, я знаю — Я чувствую, как неземной покров Твоей любви пульсирует, родная.
Мерцай, мерцай над городом Петра, Стоящим над Невой, как на ладони. Пусть неба закулисная игра Во мне замрёт, как бронзовые кони.
Поэта сердце — водяная рябь, Мерцания пульсаций отраженье. Пускай же эта зябнущая хлябь, Застынув, обретёт преображенье.
Я чувствую, как неземной покров Любви твоей пульсирует, родная Моя звезда — за хмарью облаков Ты мне мерцаешь: верю, помню, знаю!
Лилия
Проходя в саду между цветами, Вспоминаю о счастливых днях — Жаль, что больше не ловлю губами Лилии в целуемых губах.
Как любил я день, когда несмело Ты в мои объятия идёшь, Ласкам губ сдаваясь, хладным телом К жарким поцелуям нежно льнёшь.
С лилией в губах тигровой, красной, В пламени любви дыша едва, Как ты волновалась, и напрасно, От предвосхищенья чуть жива.
Голоса Петербурга
Общегородской альманах поэзии и прозы Союза поэтов Санкт-Петербурга
13
Санкт-Петербург 2011
ББК 84(2Рос=Рус) 6-5 УДК 821.161.1.2. Г 61
Союз поэтов Санкт-Петербурга Голоса Петербурга
Главный редактор — Алексей Атлантов Соредактор — Зинаида Коннан Технический редактор — Анна Шишкина
Голоса Петербурга № 13. СПб, 2011 — 171 с. Нумерация журналов сквозная, без учета №№ месяцев. Журнал является полножанровым, помимо разделов Поэзия и Проза имеются разделы: Эссеистика, Литературная критика, Философия, Культурология, Мир кино, Городская жизнь. Но полностью в каж-дом № они не представлены. Продается в Книжной Лавке Писателей, Невский пр., 66; в галерее Борей-Арт, Литейный пр., 58 и др.
Авдеенко Наталья Амфилохиева Мария Атлантов Алексей Буркат Владимир Венедиктов Герман Глазов Денис Гусарова Тамара Игнатьев Сергей Коннан Зинаида Ладарин Сергей Мальцева Ольга Навроцкая Анна Ораевская Надежда Панова Светлана Печурчик Йозеф Плисковский Александр Руа Ирбис Cтрижов Александр Темников Александр Тройнова Инна Фунчиков Лев Шишкина Анна
Содержание
Мария Амфилохиева «Помню давнюю сказку…» …………………………………………..... 8 Сирано де Бержераку ……………………………................................... 8 «Кто в звонкий ток пространства…» ………………….......................... 9 «Озеро розово-сизое…» ………………………………………….......... 9
Владимир Буркат Пробуждение ………………...................................................................10 «Как будто времени вагон...»…………………………………………..10 На Васильевском ……………………………………………………..... 11 «Дерево росло…» ………........................................................................12 Le vie …………………………………………………………………….12
Зинаида Коннан Св. Франциск …………………………………………………………... 14 Кабардинка ………………….…………................................................. 14 «Предание гласит…» ………………………………………………….. 15 Битва на Курукшетре …………………………………………………. 16 Анна Навроцкая В моем саду …………………………………………………………..... 17 Lisbon …………………………………………………………………... 17
Александр Плисковский Из Овидия …………………………………………………………….... 19 Таране ………………………………………………………………….. 19 Ирбис …………………………………………………...….................... 20 Сердечное тепло ………………………………………………………. 20 Ступени эмпирея и паденья ………………………............................... 21 Звездное ……………………………………………………………….. 22 Лилия …………………........................................................................... 33 Сраженьем пораженный ……………………………............................ 23 Февральские заморозки ………………………………………………. 24 Солнце марта ………………………………………………………….. 24
Ольга Мальцева Ночь ……………………………………………………………………. 25 В полуденный час …………………………………………………….. 25 Петербургу ……………………………………………………………. 25 «Подслушало дерево…» …………………………….................. 26 Города-поезда …………………………………………………............ 26
Ирбис Руа Глаза ………………………………………………………………….... 27 Я не помню себя …………………………………………………….... 28 Охота ……………………………………............................................... 29 Я похожа на человека ……………………………………………….... 30 Вселенная без имени …………………………………………………. 30 Страх ………………………………………………............................... 31 Мое сердце закрыто ……………………………………………........... 32 Мои демоны молятся ……………………………………………….... 33 Я была твоей радугой ………………………………………………... 33 Дело не в бессоннице ………………………………………………… 34 Я умерла не вчера …………………………………………………….. 35
Инна Тройнова Парадный портрет .................................................................................. 37 Крепость ……………………………………………………………...... 38 Кто Ты? ……………………………………………………………….... 38 Мосты ………………………………………………………………….. 39 Осень ………………………………………………………………….... 40 «Зеркало Невы…» …………………………………………………….. 40
Александр Темников Паруса …………………………………………………………………. 41 Ты меня не гони ……………………………………………………….. 41 Ветер ………………………………………………………………….... 42 «Питаюсь близостью неблизкой…» …………………………………..43 Лет лебединый ………………………………………………………… 43
Анна Шишкина Буду ждать …………………………………………………………...... 44 Вслед любви 1—2 …………………………...................................... 44-45 Завтра ………………….……………...................................................... 45 «Мои корни не здесь…» ………………………………………............ 46 О себе ………………………….………................................................. 46 Утро ………………………………..........................................................46
Наталья Авдеенко Встреча ………………………………………………............................ 48 Обновление ……………………………………………………………. 48 «Печь гудит…» ……………………………………………………….... 48 Письмо ………………………………………………………………….. 49 Наступление зимы …………………………………………………....... 49
Гости Альманаха
Герман Венедиктов «Как ни тоскуй…» ……………………………………………………. ..51 Черемуха ………………………………………………………………... 51 «В одной бездомно-сти…»……………………………………………....51 «Бред берегов…» ………………………………………………………. 52 Игроки ……………………………………………………....................... 52 «А никто от судьбы…» ……………………………………………. 52 «Золотая была журавлиха…» …………………………......................... 53 «У травы подломились колена…» ……………………………………. 53 «Переплеты окна…» …………………………………………………… 53
Яна Дека Панцырь ………………………………………………………………... 54 Женское ………………………………………………………………… 54 Ночь …………………………………………………………………….. 55 Наполовину …………………………………………………………….. 55 Фантик ………………………………………………………………….. 56
Сергей Игнатьев «Обмануть свою судьбу…» ………………………………………….... 58 Случайная любовь ……………………………………………............... 58 О ком это я? …………………………………………………………….. 59 Бумеранг ………………………………………………………………... 60
Александр Стрижов Шорох мгновений ……………………………………………………... 67 «Трава играет…» ……………………………………………………… 67 Девочке с Набережной ………………………………………………... 68 Sophi …………………………………………………………………..... 68
Проза Алексей Атлантов. Сергей Ладарин. Потусторонний (повесть) I часть …………………………………………………………………… 70 Лев Фунчиков. О несостоявшихся -3 (мини-повесть, окончание) ………... 98 Тамара Гусарова-Матвеева. Луч Маяка ……………………………... 109 Светлана Панова. Два рассказа ……………………………………….. 122
История философии Йозеф Печурчик. Философия Ницше в свете русской философии Сереб- ряного века ……………………………………………………………...130 Алексей Атлантов. К критике марксовой критики гегелевской Филосо- фии Права …………………………………………………………….... 145
Эссеистика Денис Глазов. Одиссей как прототип мореплавателей Нового Времени ………………………………………………………………………….. 156 Алексей Атлантов. Послесловие к Манифесту Неохристианства …... 167
Мария Амфилохиева
* * *
Помню давнюю сказку ночную, Что придумал какой-то поэт: Не звезда, а фонарщик тоскует, Проливая космический свет.
Не звезда — так себе человечек — Не герой, не храбрец, но о нем Сердце певчее звонко щебечет, Зажигая светильник огнем.
И теперь мне не так уже страшно В снах повторных опять и опять На вершине кружащейся башни Со свечою над бездной стоять.
Сирано де Бержераку
Порой завидую ему: Браваде, юмору, отваге И равной острому уму Блистательно-нахальной шпаге. Готовой вечно голышом Являться молнией разящей. Враги притихли ха углом. Коль жизнь — игра, сыграем в ящик.
Сдадим экзамены судьбе По вечным каверзным вопросам, —- Так значит победим в борьбе И смерть оставим с длинным носом, Хоть носа у безносой нет, И с ней сражаться бесполезно… Мы, кровью дописав сонет, Взлетим в звездящуюся бездну.
Весь мир внизу — война, разбой, Лягушки жалкие да мыши… Любовь мы сочиним с тобой И рифмой дерзостной опишем. Пусть бродит молодым вином, Пусть у землян светлеют лица. Вставай, двойник мой, Сирано! Придумаем, за что сразиться.
* * *
Кто в звонкий ток пространства Лед-вечность обратит? Я стойкости училась у тех кариатид Что держат в безвременье Дом — ящик с кирпичом, Застывший в то мгновенье, Где Фауст не причем. Скорей! Шагнем в открытый Распахнутый зенит, Пусть облицовкой битой Столетье отзвенит. Вспорхни, рисковый голубь, Со стен, разбитых в прах, В живую неба в прорубь, Крылом отбросив страх.
* * *
Озеро розово-сизое В тон серебра с перламутром Славно дневными капризами К ночи становится мудрым. Сосны как свечи высокие, Теплятся над крутояром, Смотрятся в воды глубокие, Бредят закатным пожаром. Солнце давно уже кануло В темень лесов заозерья, Лунная яркая гранула Древние будит поверья. День завершается, падая В глубь отражений зеркальных, Душу дремотную радуя Тайной стихий изначальных. Владимир Буркат
Пробуждение
Есть между сном и явью Нейтральная земля, На ней по разнотравью Гуляем ты и я.
Соединили руки, И ловим взглядом взгляд, Забыли про недуги, Не ведаем про ад,
Не то, чтобы порхаем, Живем, как наяву, Но жизнь свою не хаем, Смакуем, как халву.
Сачком снимая тучи, Чтоб солнце било в глаз, Божок — счастливый случай Оберегает нас.
Из той земли нейтральной Обратно б рухнуть в сон, Но путь сакраментальный Нам предопределён,
Как всякое рожденье, Мучительный процесс, Приходит пробужденье — Изгнание с небес.
* * *
Как будто времени вагон, Как будто есть еще возможность Сбежать на дальний перегон Совсем забыв про осторожность,
И, опрокинувшись в траву, Что солнцем утренним согрета, Искать на облаке канву Замысловатого сюжета,
А луч, прорвавшись сквозь затвор Деревьев, сторожащих небо, Дрожит, как неудачник вор, С лотка укравший пайку хлеба.
И детство, снятое с креста, Как полный замыслов писатель, Начнет все с чистого листа, Вернув все то, что ты растратил.
На Васильевском
Что примечательного в длительном пути? Шестой трамвай с кондуктором беззубым, Проспект, который трудно перейти, Фигурным матом не испачкав губы,
Крест на соборе, метящий восток, — Спина при этом ощущает запад, Забытый проржавевший водосток, Невы слегка пьянящий влажный запах,
Десятки, сотни встречных пятен-лиц, Художником набросанных с похмелья, Тех, что почти совсем передрались У входа в катакомбы подземелья.
А надо всем — зияние шатра Дешевой синькой стиранного неба, Следящего с утра и до утра За поисками зрелища и хлеба.
* * *
Дерево росло среди бульвара, Издали виднелось, что оно
Не могло служить другому парой, И росло с рождения одно.
Ни с одним соседом несравнимо, Из других, чем здешние пород, Но зато никто из шедших мимо Взглядами его не обойдет.
Шум бродил в ветвях его как брага, Вверх плыла вершина, как стрела, И была печальная отвага В стойком одиночестве ствола.
Le vie
По Посредственному проспекту, Что к заливу ведёт как вектор, По погоде почти арктической Мчусь до станции Травматической.
Здесь, сражаясь за право входа С представителями народа, Заставляю работать бодро Плечи, локти, живот и бёдра.
Вот подземка передо мною, Повезёт меня под страною, Под трамваями, городовыми, И под пробками часовыми.
Оторвавшись от строк журнальных, Я на станции Маргинальной Выхожу на ладонь планеты, Лучше в мире которой нету.
У забора стоят пьянчужки, Рядом верные их подружки, Думу думают, где б добавить, Чтоб здоровье слегка поправить,
Социальный идёт автобус, Здесь забудь этикет и робость,
Если ты не прорвешься к двери, Дверь захватят другие звери.
А в маршрутке немного жутко. Вот джигит за рулем маршрутки, У джигитов крутые нравы, Они денег хотят и славы.
Путь проделав вполне достойный, Приезжаю в район Отстойный, По старинному, значит, Спальный, Серый, мрачный, чуть криминальный.
Здесь даю отстояться мути, Что за день набралось до жути, Чтобы завтра и неоднократно Снова в путь — туда и обратно!
Зинаида Коннан
Св. Франциск Обоймешь прокаженное тело — Раны и язвы давно не смердят. «О, Бессребреница Дева В рубище, как королевский наряд, —
Всех богаче ты, Дева Бедность, И благородней всех знатных дам. Для меня — высшая ценность — Ниц пасть к твоим истощенным ногам;
В кутежах и духовной дремоте Горько-безрадостны прежние дни; Ты, бесплотная хрупкость плоти, Руку страждущему протяни…»
Розами расцвел лепрозорий — То, что в моленье услышал — сбылось. Ты, покрывший свой дом позором, Здесь тебя ожидает Христос, —
«Боже! Мне бы нести утешенье, Понимать и любить — а не ждать того! Кто забыл о себе — тому отреченье, Быть орудием мира даруй Твоего…»
И не в келье, и даже не в храме — Здесь, вот она, полнота бытия! Рук беспалых коснуться губами — Благоуханная радость сия!
Кабардинка
Я волос вымою овечьим молоком: Он станет гуще, толще, заблестит агатом, — Чтоб горным и застенчивым цветком Предстать перед очами строгих сватов.
Я узкой дудочкой замкну себя в корсет — Запорошит лицо сквозное покрывало, — Чтоб мимо восхищённых эполет Проплыть с кувшином, укрощая залу.
Я вся — лишь косы, да ресницы, да глаза; Тщедушно-хрупкая бесплотность кабардинки… Но гибче змейки талия-лоза У плоскогрудо-женственной тростинки.
Тебя узнала средь других, печальный князь; Твои узрела затуманенные взоры… Но в пол смотрю — лишь осязаю вязь На серебре кувшинного узора.
* * *
Предание гласит: прапрадед был колдун, С густою бородой, цыганским тёмным глазом… Всю жизнь мой дух влечёт вид скандинавских рун, И космограммы круг, Таро — всё разом.
Любимым для меня сиреневый был цвет; Я знаю: суждено мне с гномами свиданье, И льётся для меня молочно-лунный свет, И нет реальней чуда состоянья…
Из четырёх стихий моя одна — вода, И кем бы ни была, я помню: я — ундина, Как лилия, бледна, прозрачна, как слюда, Чей серебристый блеск струится дивно.
Не мне судить, как те предания сбылись О предке-колдуне с тяжёлым черным глазом… Но прочно с давних пор живёт во мне девиз: «Никто меня не тронет безнаказанно!»
ИЗ ЦИКЛА «ПЕСНИ АРИЕВ»
Битва на Курукшетре
Поле нынче — не поле, а игрище Рудры: Вновь мы бьемся за воды священные Ганга. Среброкрылые в небо взмывают Гаруды; В искрах огненных стрел сотрясается Сварга.
Пусть над нами зависнет летающий город — Понесемся навстречу на страшных виманах. Колесницами выкосим; в битве — измором — У врага отвоюем соседние страны!
Здесь у нас много луков, и стрелы, и диски, Здесь и «Брахмы глава», смертоносные копья. Братья, сил не щадите: победа уж близко, Оттесним их, Пандавы, в болотные топи!
Прямо в гущу безумный летит колесничий; На колёсах мечи — что ножи мясорубки… Ты воспой наших воинов бесстрашье, возничий, — Как без роздыху бьемся мы целый сутки!
По врагу мы ударим небесным оружьем — Пусть другим неповадно играть в эти игры! Вы, бхараты-быки, мощнодланные мужи, Не жалейте себя, вы, бесстрашные тигры!..
Но когда черна ярость и чуждо смиренье, Смерть готовы низвергнуть на Ганг и Ямуну, — Разнесётся над полем под грохот сраженья Свыше Мудрого глас: «Осторожней, Арджуна!..»
В Ганге смоем мы кровь с обагрённого света, Уничтожив следы тех деяний жестоких, В Град Слона чтоб вернуться и встретить с победой Наших жён луноликих и лотосооких.
Анна Навроцкая
В моем саду (Andre)
В моем саду не так уж много роз Я не люблю из сладких ароматов. Мне простота милее гибких лоз, Что оживая в алый час заката, Глядят смиренно в зеркало пруда И шепот ветра, точно в колыбелях Качают в венчиках, и внемлют как вода Поет чуть слышно под цикад свирели. Лишь для тебя в укромном уголке, Где каменной стены седая кладка, Где в тишине, как соловей в силке Души трепещет птица и украдкой Сны бродят в сумерках, едва касаясь трав, На утро становясь росой искристой, Тень гордо властвует, реальность разорвав На междумирья лапаю когтистой, Я вырастил прекрасные цветы. Они — соитье боли и желанья... Шипы остры, а лепестки, как ты Исчадье страсти. О, венец терзаний Всех тех, кто жаждал совершенство пить Капризных, смелых губ стыда не знавших, Усмешкой дерзкой призванных губить Мечты сердец, твоих даров алкавших! Как розы чувственной коварен томный вид, Так и твоя коварна добродетель, Она спокойно кровью обагрит Клинок изящный, что остер и светел. Я видел тех кто бросить был готов Любовь и жизнь, как агнца, на закланье За томный взгляд твой — ада семь кругов, За поцелуй горячий — наказанье! Но мне не нужно милостей твоих: Любезных слов иль таинства свиданий, Касаний рук иль взоров колдовских, Обманчивых и пылких воздыханий. Я смею только одного желать: Чтоб был благословен твой лик надменный, Как падший ангел, что посмел восстать На небеса войною вдохновенной Упрям и волен, ты в делах своих. Непостижимости невидимые крылья Не ведают тенет путей земных земных, Во век они обратятся пылью... Прости, что мой несовершенный стих В твою, быть может, гордость, кинет камень, Всегда огонь намерений благих Рождает преисподней темный пламень. Проникновенные молитвы чьих-то грез День, умирая, к небу превозносит... В моем саду не так уж много роз, Сорву их все тебе под ноги бросить...
Lisbon
Когда взойдет над Лиссабоном солнце, В святые небеса вздымая стаи птиц, И поцелуем призрачным коснется Сомкнутых век твоих и бархата ресниц, Ты разорвешь объятья неги томной, Спугнув движеньем чутких мотыльков Ночного сна, чтобы взглянуть, как в домнах Дневного света мир до угольков Сгорает вновь и вновь не зная боли. И обратив две бездны темных глаз К лазурной тверди о людской юдоли С печалью вспомнишь в этот ранний час. Но не позволь в змеином поцелуе К капризному изгибу губ твоих Прильнуть тоске, пусть вкрадчиво танцуя Она пленит и мучает других. Открой окно, впуская бриз соленый, Кварталов старых суету и шум, Молитве моря внемля отдаленной, Верни в небытие химеру скорбных дум. И только ты вдохнешь прохладу утра: Отступит сумрачное воинство тревог — За облака оттенка перламутра, Где безмятежность сетью бросил бог. Когда над Лиссабоном день проснется, Взлети как прежде: горд и полон сил, Чтобы напомнить небесам и солнцу. Что не бывает ангелов без крыл... Александр Плисковский
Из Овидия
Зной проливая на землю, приблизилось время полудня. Жаром слегка разморён, я на постели прилёг. В зелени лавра сквозил лучик солнца божественно чудный — Сад за раскрытым окном нежный дарил холодок.
Дом заполнял полумрак, как бывает пред скорым закатом, Или когда поутру птицы ещё не поют. В шелковом сумраке комнат, причудами бликов богатом, Девы стыдливость порой милый находит уют.
Тут же Коринна моя в соблазнительно ветреном виде В спальню тихонько вошла, как бы без всяких причин, Яркой красою подобна божественной Семирамиде Или Лаиде самой, ведавшей знатных мужчин.
Милую я приобнял, снять прозрачные ткани пытаясь. Дева со мной из-за них спорить, играть принялась. Только боролась, как те, кто как будто бы сопротивляясь, В битве не ищут побед. Вскоре и вправду сдалась.
Мигом предстала она предо мной совершенно нагою: Бёдрами плавно крута, юностью грудей туга, Телом — стройна, как богиня. Прелестно изящной ногою Спавшие ткани поправ, словно в победе врага.
Ах, что за плечи я нежил — не сыщешь стройней и чудесней! Из-за красавиц таких в мире случались бои. Что было дальше, известно... А после — уснули мы вместе. Вот бы, как этот, и все дни пролетали мои!
Таране восточная песня любви
Пестроглавые встали цветы на полянах, Полон запахов воздух: медовых и пряных. Дорогая, твоей красоты я слуга — Ты, как спелость черешни, сладка и румяна! Твоя кожа, как в горных вершинах снега, Что щербет, дивный голос, а взгляд — что нуга! Не смотри на меня хмуро-мрачным бурьяном, Улыбнись — белых зубок яви жемчуга!
Словно мёд, нежный рот твой пленительно сладок. В каждом слове полно хитромудрых загадок. Твои шутки — шипы, в розе сердца — огонь. Ах, беда мне! Ведь каждый до сладкого падок. Уведут, украдут, унесёт тебя конь… О, как страстно твою целовал я ладонь, А коснуться мечтал алых губ-мармеладок. Но в ответ слышал только: «Не смей!» и «Не тронь!»
Говорю тогда: «Знай, от любви я сгораю! Назови цену входа в дверь милого рая». Снова: «Нет!» — мол, всем скажешь: «Купил поцелуй!» — «Я не верю красивым словам краснобая». Если вру, пусть позор меня ждёт в сабантуй! Отвечаешь тогда: «Ты меня не торгуй — Если жаждешь поспевших плодов урожая, Лишь ладонь положи мне на грудь и… целуй!»
Ирбис
Бриллиант, что прекрасней, чем ангелов слёзы в «Де Бирсе», Взгляд цепляет сияньем, да так, что попробуй-ка вырвись. Ювелирная девушка в час расставанья на пирсе Нареклась странным именем: «Знаешь, зови меня Ирбис!»
Снежный барс по-другому, но с виду не барс, только Барсик — Ирбисёнок точней. Раны сердца, как чёрные звёзды. Не обманет меня, что алмаз заискрился по-царски: На поверхности блещет, а в недрах — незримые слёзы.
Серебристые ливни, нахлынув когтистою кошкой, Затопили весь город, и стиснули сердце до боли. А призывные трубы над вспыхнувшим светом в окошке Застонали, вибрируя, гимны о гибельной соли.
Эти блёстки кристалликов, звёзд рассыпаемый бисер, Влагой глаз раздвигают пространства в ином измеренье. И котёнок грифона, влетев златокрылою рысью, С очевидным сверканьем взбирается мне на колени.
Сердечное тепло
Замёрзшие пальчики стынущих девичьих рук Я бережно грел в своих тёплых и крепких ладонях. А сердце в груди моей дикий вело перестук С сердечком её — безответным, подобно иконе.
Улыбка неловкости и благодарность в глазах, Плюс песня молчанья — иного блаженства не надо! В безмолвье есть нечто, чего не опишешь в словах… О, капелька счастья, ты мука душе и отрада!
Вдруг вспомнил я друга, мою охлаждавшего прыть: Мол, души девиц это лёд — такова неизбежность; Застывшее сердце сумеет лишь тот растопить, Кого называют: рождающий в девушке нежность.
Жар сердца в ладони направил, чтоб деву согреть. И пальцы теплеют, но горек момент отчужденья – Мне кажется, счастье уже не предвидится впредь, Хоть вижу в глазах её… нежности лёгкой свеченье.
Ступени эмпирея и паденья
Возношусь в эмпиреи, свершая полёт вдохновенья По духовному небу, в возвышенность чувств и эмоций — От любви к милосердью и, вскоре, ступень размышленья Предстаёт, как врата — чтоб войти, мне не надобно лоций!
Философское небо встречает толпой лабиринтов С паутиной понятий. Но острым мечом пониманья Разрубаю все путы. И вот, как летающий спринтер, Проникаю я в царство красивых идей и мечтаний.
В небе замков с дворцами у пристаней дремлют фрегаты, А принцессы с пажами бредут по садовым аллеям, Чьих тропинок песок — бриллианты весомых каратов. Но из сказочных грёз я в леса улетаю скорее.
Там в небесных лесах: ароматы, и краски, и звуки, Сладость спелых плодов и пронзительный рой ощущений! Там ласкают меня, обвивая, возлюбленной руки — Как русалочий хвост, разделяю девичьи колени.
И, в огне поцелуя по нежному чем-то царапнув, Извиняюсь за грубость — смешным извиваюсь паяцем, Чтоб загладить вину… И вот тут понимаю внезапно, Что я снова упал, в эмпиреи мечтая подняться!
Звёздное
Звезда моя, за хмарью облаков Ты не видна, но светишь мне, я знаю — Я чувствую, как неземной покров Твоей любви пульсирует, родная.
Мерцай, мерцай над городом Петра, Стоящим над Невой, как на ладони. Пусть неба закулисная игра Во мне замрёт, как бронзовые кони.
Поэта сердце — водяная рябь, Мерцания пульсаций отраженье. Пускай же эта зябнущая хлябь, Застынув, обретёт преображенье.
Я чувствую, как неземной покров Любви твоей пульсирует, родная Моя звезда — за хмарью облаков Ты мне мерцаешь: верю, помню, знаю!
Лилия
Проходя в саду между цветами, Вспоминаю о счастливых днях — Жаль, что больше не ловлю губами Лилии в целуемых губах.
Как любил я день, когда несмело Ты в мои объятия идёшь, Ласкам губ сдаваясь, хладным телом К жарким поцелуям нежно льнёшь.
С лилией в губах тигровой, красной, В пламени любви дыша едва, Как ты волновалась, и напрасно, От предвосхищенья чуть жива.SERGEYg
В неге разжималось губ колечко, Выпавший цветок сминался в ком И взлетало ввысь твоё сердечко, Окрыляясь смелым языком.
О, как жаль, что дивный миг умчался В прошлое и не вернуть назад. На моих губах навек остался Лепестков цветочный аромат.
И хоть вторит сердце, что напрасно Взглядом с той поры сады ловлю, Я теперь из всех цветов прекрасных Больше прочих лилию люблю!
Сраженьем поражённый
Это просто вторжение слова… Ольга Добрицына
Взгляд коснётся плеча, память сразу прольёт ощущения Не сраженья любви, но атаки души обольщением. И пронзятся сквозь тучи, что солнце, сияния пятна Хмельным током во плоть, как мохито, мир делая мятным.
Осознание близкого в чём-то, но всё же инакого — Мы свой странный спектакль понимаем до дна одинаково. Чувство проще простого, как вкус мармелада, как нежность: Нас томит невозможно, друг к другу маня, незалежность.
Проходимец трубит: Королева, стою за воротами! Я простой миннезингер — порадуйте душу щедротами: Восхищая до вздохов, сыграю на скрипке, на флейте, Развлеку сердце ритмом, размером арабского бейта.
Будет день, будет ночь. И познанье, хотя не прочтение, До сердечных глубин к неизведанным тайнам почтение. Может, лишь до стенаний, а может — до славного стона Исполнителя труд и конец с неизменным поклоном.
Но оставит нам память от ближнего боя в сражении Не вторжения боль, а серебряных струн поражение, Озарение музыки в миг завершенья осады — Это только полёт к ароматам из райского сада! Февральские заморозки
С утра подморозило: воздух прозрачен и чист. В проталинах иней — хрустит, как разбитый хрусталь. Ногой из-под снега вдруг вынул пожухнувший лист, Что бабочки саван… Как мёртвого прошлого жаль!
Хоть день удивителен: солнце не топит ледок, А светит бодряще — весна уже явно близка, Под вечер — туман: лишь покрылся чернилью восток, В усталое сердце нагрянула болью тоска.
Я с другом расстался и путь его ныне далёк. А мне, значит, пить одиночества злое вино. Приду лишь домой, сяду в кресло, зажгу камелёк, И ночь буду с грустью смотреть в нежилое окно.
Солнце марта
Солнце марта взошло на небесный амвон. Синекрылое небо, как купол глубокий, Излучая в сердца благодатные токи, Дарит слуху сосулек серебряный звон.
Дуновенье кадит запах мокрых снегов И подтаявших льдин аромат разливает. Ветка вербы, как весточка сердцу благая, Шлёт призыв к очищенью от зимних оков.
Ждёт омытья грехов и душа, чтоб чиста Вновь могла она верой расцвесть беззаботно — Разрыдавшись, как Лазарь, оживший в субботу, Окунуться всем сердцем в объятья Христа!
Ольга Мальцева
Ночь
Когда на лунном небе звёздам тесно, Мечтаю под серебряным лучом, Но и самой бывает неизвестно, Что нарисует ночь моим пером. И в этот час услышу, что пророчат, Как наяву, предутренние сны, И ощущаю после зимней ночи Прикосновенье чудное весны, Её мотив из юности звенящий, И незабытый памяти укор, И во Вселенной небосвод летящий, И дальних звёзд безмолвный разговор.
В полуденный час
В полуденный час увязался за мною Толпой суетливой навеянный страх, Тоскливо плетётся, пыхтит за спиною — Боюсь потерять вдохновенье в стихах. Как с тенью борюсь, но напрасны старанья, — К следам прилипая, крадётся, назло, Но день заспешил и сказал: «До свиданья», Усталое солнце на отдых ушло. И тихие звёзды зажглись на спасенье, И вышла Луна, что живёт за углом. В ночи страх растаял, и в то же мгновенье — Мне Муза спокойно взмахнула крылом.
Петербургу
Неизвестным перстом околдован, Красотой недоступной пленён, Петербург в крепость камня закован, Как заложник античных времён. Здесь привычны седые туманы Силуэтам проспектов-лучей, А мосты, и судов караваны Дополняют загадку ночей. Горделиво смотря на прохожих, Наградив параллельной судьбой, Город годы былые итожит Под осенний балтийский прибой. Но устав гордецом быть надменным, Со слезами расплачется вдруг, Под колючим дождём откровенным, Словно близкий, доверчивый друг.
* * *
Послушало дерево птицу, Что пела про даль и моря, И стало под небо стремится, Но корни в земле — якоря — Судили лихую вершину, Что ветренно тянется ввысь: «Запомни кормилицу глину, Смотри, от ствола не сорвись» Окрасилось лето закатом На ветках, что сока полны, Листва о полёте крылатом Мечтала без чувства вины. Ворвался гуляющий ветер, И листья, прощально кружась, Увидели счастье на свете: И взлёта, и гибели — связь.
Года-поезда
Где-то юность на станции дальней, От которой ушли поезда, Откликаются песней прощальной, За спиной не смолкая, года. То стоим на весеннем перроне, То осенний пронзает гудок, Будто едем в каком-то вагоне, А билет нам — летящий листок… Мчатся скорым составы-недели, И когда просто ждём поездов: Через сердце идут параллели Самых главных событий и слов. Ирбис Руа
Глаза — это исповеди души? Ну, кто сказал, что будто бы глаза — Две точных исповеди пойманной души? И на ресницах, будто на весах Колеблется отчет, что пишет совесть? Что будто в сердца тихих голосах Ты разобрался и словарь сложил, Растолковал по пунктам чудеса И написал коротенькую повесть…
А в ней все просто: «в королевстве слез Средь хаоса и взорванных пустот, Преодолев страстей анабиоз (Коль опустить ненужные детали), В глазах с восторгом чудо родилось, Как будто бы в подземный сердца грот Переместив вовнутрь земную ось, Мгновенно встроили огромный планетарий…»
А что потом? Глаза — псалтырь измен? Костры во тьме? Иль молнии зигзаг? Сетчатки глаз мой образ брали в плен (Там оседал он на любовь надеясь?) Но на мели давал кораблик крен И каждый взгляд вновь отступал на шаг, И видел ты любви своей взамен — Внутри зрачков плескающийся херес…
Смотри в глаза… ты изучая их, Увидел радуг весь диапазон… Ты опытным путем почти достиг Мгновенной смены у зрачков окраски… Но сколько раз ты слышал сердца крик? Но сколько раз ты слышал этот стон? Но тихо… Ведь читая этот стих Голосовые повредило сердце связки…
И нет огня… И едок этот дым… Легко молчать, два слова не связав… Читай меня ты по глазам моим, Я слишком много зря произносила… Движенье вверх — так недотепа-мим Рисует неподвижные глаза…
Так улыбаются по-доброму живым… Так смотрят мертвые с портретов на могилах…
Я не помню себя
Я не помню себя, Эти мысли и тело — чужие, Будто кто-то сменил код на двери в мой внутренний храм, И в глазах воробья, Первовстречного, — странное имя, Незнакомое мне. Я читаю себя по слогам.
Я не помню себя… Мне чужие все воспоминанья: Разве это со мной было всё лишь минуту назад?! Свои мысли дробя На бессмысленные оправданья, На вопросы: «ты как?» отвечаю всегда наугад.
Мне себя не узнать. Нет! Не так! — Не узнать мне «другую», Что была до меня… в моей жизни, хотя и своей! Что умела кричать От ударов и от поцелуев, Что любила любовь до врастающих в сердце корней.
Я не помню «ЕЁ», Я себя бы собой не назвала… Будто кто-то вживил в мою память сюжет мелодрам, — Чип в сознанье моём С фантастичным нелепым накалом, Сериал про любовь — на сто серий любви лишь на грамм.
Остальное, угар… Одиночество, боль, смех в процессе Между вдохом тепла и холодной на выдох струёй, — Непригодной на пар В эволюции острых депрессий, Но далеких от тех, что кончаются жесткой петлёй.
Я не помню себя. Будто дали мне роль самозванки, И приписано мне милосердие, словно порок. Во мне — взгляд воробья, Что поставил высокую планку… Во мне взгляд воробья, но с крикливостью старых сорок.
Охота
Посмейтесь надо мной, я ошибалась, Что прутья у вольеров — лишь защита, Что Боль у жизни — это только малость, Что можно новое купить, если разбито, И что от сквозняков спасает свитер.
Бывает небо ясным и не в радость, А счастье иногда и в ураганы… Бывает, что нет времени на святость… Нет времени мне обходить капканы, Нет времени зализывать и раны.
С промокших щек я слизываю воздух, С соленым привкусом осеннего восхода, Я для забавы брошена на остров, Открыта на меня теперь охота Нечестная, с бесшумных вертолетов.
Две сотни избалованные «гончих Судьбы» натасканы на мой кровавый запах, Они обучены охотиться и ночью На металлических и сильных своих лапах. Стучащих по земле в висках-набатах.
Бежать? Зачем? Ведь есть предел у страха, И до него осталось мне немного, Рвет позвоночник ткань моей рубахи Смирительной, до наполненья вдоха, Я — у вершины болевых порогов… Оскалюсь я до судорог бубонных, Поймаю в перекрестье взглядов Лихо, Убить меня — пожалуй, не резонно, Ложатся раны в плечи как погоны…
У боли тоже кончатся патроны… Когда-то точно кончатся патроны… И будет в этом мире слишком тихо.
Я похожа на человека
Я похожа на человека, который Не боится ни смерти, ни боли; Для которого плети и шпоры Идеально подходят под ребра… Я похожа (и это бесспорно) На того, кто в дымящейся смоли Остается холодным… Который Смотрит в мир взглядом раненой кобры.
Сходство есть?.. С человеком, который Улыбается с завистью в морге? В окруженьи столовых приборов Ест руками горячие блюда? Заливает глазничные норы Не слезами, а песнями волка? Сходство есть с человеком, который Не надеется больше на чудо?
Где во мне человечек, который Мне казался живым — бесконечно?! Переменно он грустно-веселым Строил гнезда любви для ночлега… Но всегда есть конец у историй, И порою он БЕСчеловечный… Так скажи мне, небесная свора, Я ПОХОЖА ЛИ НА… ЧЕЛОВЕКА?!!
Вселенная без имени
Мой мир — вселенная без имени, без статуса, И звездочетами опознана едва ль. Ее открытию заранее не радуйся, Мой мир — любовь под именем Печаль.
Взгляни вокруг: три солнца ослепительно Так светят, что ты словно в темноте Идешь наощупь по ветрам медлительным, Что, будто паутиной крепкой — нитями Ведут тебя по скользкой пустоте.
Напалмом воздух выжигает легкие, Ты лучше здесь всей грудью не дыши. Ведь в храмах витражи лежат осколками, И все дороги выложены стеклами, И безднами пугают миражи.
Моей душе напрасно ты не радуйся, И придержи всех барабанов дробь. Мой мир — пустыня, где цветут лишь кактусы, Мой мир — любовь под псевдонимом Скорбь.
Страх
Ядовитой и липкой смолой Обволакивал грудь мою страх, Эта взвесь с растворённой золой, Мне купирует в легких сонату. Захлебнувшись в своих же словах, Я здоровалась: «Вечер Вам злой», Голос мой заржавевшей иглой Рвал июля ночную прохладу.
Пусть сорочкой смирительной дня Меня держат оковы забот, С каждой новою дыркой ремня Я в оковах уюта, как в латах. Но слепой и настойчивый крот Портит клумбы надежд у меня, И покой мой — всего западня, Как обитая мягким палата.
Не виню этот мир, кто же знал, Что щенок этот — новый шакал, Его стертых зубов белизна — Вот улыбка, познавшая зрелость. Улыбнусь я в ответ на оскал, В его череп змеей я вползла, И шепчу, словно страх, сквозь глаза, Что в жестокости есть своя прелесть…
Мое сердце закрыто
Мое сердце закрыто, Я уже не ищу в мире вечность, Я молюсь, — эту жизнь Уже выпить однажды до дна. У старухи корыто Украду, в трещине поперечной Скрыта истин людских Столь бесценная сердцу казна.
Я не хаю свой путь, Это путь для выносливо-сильных. Но слабеет спина, И изношено сто башмаков. И с дороги свернуть — Жалко мне после тысячной мили. Посох сломан на два, И короче пробел у шагов.
Моя память черствее, В ней осталась одна лишь горбушка. Точно срезана плесень С мякотью ей изъеденных чувств. НЕ хожу по траве я, Чтоб не медлить в судьбе малодушно. Мир на вкус чей-то пресен, Только мой — очень странный на вкус.
Мне довольно глотка, Чтоб хмельною тоской захлебнуться. И потом умирать От похмелья и рвать в клочья плащ. И смотреть свысока На спокойных вальяжных «безумцев». И шептать невпопад На их смех неуместный «Не плачь».
Не читайте меня, Не пишите, я просто на площадь, Выхожу каждый раз Покричать на грядущий свой сон. Но таких не казнят, — Выходящих бродягою в полночь, Что как ставни у глаз Днем спускают до плеч капюшон.
Мои демоны молятся
Мои демоны напрасно красят крылья В розоватый цвет чужих рассветов, Зря вплетала я им в космы ленты, И вонзала в спину бандерильи, Чтоб они слабели от запретов.
Мои демоны напрасно смотрят нежно, Слизывая с рук смесь цианидов, И заранее прощают все обиды… Норовят вернуться в стан безгрешных, В стан «предательски невинными убитых».
Мои демоны напрасно пьют лишь воду, И едят лишь хлеб заплесневелый, Молят о добре на свете белом, Им не изменить свою природу, Не годятся для корзинок стрелы.
Мои демоны напрасно сердобольны, Что они еще бы учудили?! Пусть они отмоют свои крылья, И вернут себе зловещий облик, Если ангелы так душу разорили.
Я была твоей радугой
Спешило солнце по Свири на Мандроги, Плескалось в непрогретом темном небе… Ты никогда такой не видел радуги, Ты так давно, наверно, счастлив не был.
Ты в меру хладнокровен, чтоб не думали. Портной-судьба знал наизусть размеры Костюмов чувств с естественною убылью, С годами прогрессирующей в меру.
А, может, и не в меру… Что тут дивного? «Любовь — хворь детская… Как и ветрянки вирус», — Ты видел в этом много позитивного, И потому-то убыль шла на «минус».
Не то, чтоб жизнь твоя была, как каторга, Но были в жизни пропасти и беды, И за дождями не искал ты радугу, Да и не ждал ненужные ответы.
Таких… Удача не покинет надолго, Но годы — фотографии без цвета, А помнишь, я была тебе, как радуга, Как дождь слепой в засушливое лето?
Ты сам — как лето… Слез из глаз не выдавить, Язык не знал слова молитв и жалоб, Но в этот вечер сердце просит исповедь, Чтоб выслушал его средь волн и палуб…
Ему тоскливо в межозерье Ладоги, Где все напоминает об ушедшем Восторге от одной любви, как радуги, Похожей на меня, чуть сумасшедшей….
_______
И в этот миг Печаль просилась на руки, Предчувствие шептало, как Оракул, Что никогда не будет больше радуги… И ты давно так искренне не плакал…
Дело не в бессоннице
Нет, дело вовсе, знаешь, не в бессоннице… Я просто жду, что на краю земли Однажды время в полночь остановится, Моих снегов застынут корабли Над твоим домом… Я — слепой невольницей Войду к тебе, — заснувшему вдали,
Там, где печаль никак не успокоится, И так прилежно светят фонари…
Прольюсь, как свет, улыбкой полнолунною И лягу на подушку у лица… И буду целовать тебя безумно я От губ до обручального кольца… И ни о чем другом уже не думая, Я вытащу осколочек свинца Из сердца твоего немного шумного, что выполнило миссию «живца».
Вдыхая запах щек с густой щетиною, Царапать губы, прижимаясь к ней. И плакать, не жонглируя причинами, О накопившемся за столько долгих дней, С чертами боли, еле различимыми, Но от того лишь ставшими родней… О чем-то важном, что молчим, кричим ли мы… Но что с закрытыми глазами нам видней.
Пока ты спишь, к вискам прижмусь ладонями, Губами мокрыми целуя тихий пульс… Пусть мой порыв — болезненная молния, Но боли мне знаком соленый вкус… Но не ее «о нас» сегодня помню я, И не ее сегодня я боюсь… Боюсь, что ночью новою бессонною Опять к тебе душой не прикоснусь…
Как видишь, дело вовсе не в бессоннице Я просто жду, что на краю земли Однажды время в полночь остановится, И отвернутся в небо фонари… И обо мне тебе невольно вспомнится, Во сне… как я целую до зари…
Я умерла не вчера
Я давно умерла… Не сегодня, не даже вчера… Я не помню сама, когда я захлебнулась любовью, Как смолою роса Залила мне в глазах небеса, и пожухлый венок кто-то бросил, смеясь, к изголовью…
Не волнуйся ты зря, я жила долго — до сентября… Целых восемь ночей билась в стекла, забитые ставни, Я случайно жила, И была безнадежно мила, Просто я родилась в этой странной могиле случайно.
Просто кто-то зерно Посадил под чужое окно, Глубоко под землей… Было сложно прорваться побегу. И когда же оно Все ж пробилось под грузной луной, Оказалось, что мир был уже под декабрьским снегом.
Мне, наверно, пора… Слишком теплые эти ветра… Слишком ярко вокруг, приспособилась я уже к ночи. Я давно умерла… Не сегодня, не даже вчера… Просто верить еще в это сердце ни капли не хочет…
Инна Тройнова
Парадный Портрет
Он ещё не стар. На портрете — юн! Это город чар, Россыпь звёзд и лун.
Он ночами — бел И лучами полн. Это город дел И высоких волн.
В нем хозяин — ветр. Его pater — Пётр. Его каждый метр — Колыбель и одр.
Крепок глыб форпост — К ним не липнет грязь. Это город-мост, Это город-связь.
Враг побойся, сгинь! Ангел здешних мест Над мостами в стынь Воздымает крест.
Сей крещёный — горд, Венценосный — смел: Не боится орд, Не боится стрел.
Конь из меди лит, На дыбах взъярен! Скачку время длит: Триста лет — силён! —
Царь свой град хранит. Посягать не смей! Под пятой — гранит. Под копытом — змей:
Вдавлен в камень червь — Издыхает, смят. Этот город — нерв. Этот город — свят.
2001
Крепость
Твердыня. Снежная пустыня. Гордыни ледяная пыль, В которой, торжествуя, стынет Летящий вертикалью шпиль… Награда. Крепкая ограда. Стена. Трёхвековая быль, В которой боль, и та — отрада! Волной упавшая под киль Свобода… Полная свобода Ухода из гранитной мглы На дни, на месяцы, на годы… Но держат своды. Держат воды. Уйти?.. О, если б мы могли!
2001
Кто Ты?
Кто ты — Поэт или Прозаик? Аристократ? Простолюдин? Немой театр живых картин, Собранье каменных мозаик,
Наивных эллинских эпох Гармония — сквозь лязг железный… Кто ты — Вершина или Бездна? Блистателен? Или убог,
Поруган суетной толпою? Но помнишь, неизменно горд, Как царский кожаный ботфорт Попрал трясину под тобою
Стихиям древним супротив! В семье ты был наследник странный — Ребёнок поздний, нежеланный, Кто нравом буен и строптив.
Когда в осеннем настроеньи Разыгрываешься порой, Грозя высокою водой Своим же собственным строеньям —
Скажи, ты — Зло, или Добро? Скорей, ни то и ни другое. Для тех, кто взяты в плен тобою, Не золото, но серебро —
Твой символ. Призрачен, прозрачен, В чугунном кружеве оград Ты молча смотришь в Летний сад Бессонным оком окон зрячих…
Паришь в короне из лучей — Светлейший князь июньской ночи, И зрят распахнутые очи Мираж серебряных ночей:
В нём растворяется граница Меж сном и явью, и вода Стать небом сумрачным стремится. Мосты разводят. И тогда.
Крылами воздух вороша, К тебе слетаются поэмы… Ты светлый ангел? Тёмный демон? Он скажет: Я — твоя Душа.
2002
Мосты
Синий мост заметил Жёлтому — Выглядишь не очень молодо! Жёлтый грустно молвил Синему: — Это всё — от ветра сильного, — И пожаловался Красному: — Вся вода под нами — грязная. Красный мост шепнул Зелёному: — Слышал? Шли дожди солёные! И спросил Зелёный Жёлтого: — Всё чернеешь? Где же золото?
2002
Осень
Есть прелесть в поздней осени — сквозной, Трепещущей, промокшей и продрогшей, Уже не помнящей про летний зной. В садах, где ветер носится и ропщет, Есть графика изломанных стволов, Крон полуобнажённая ветвистость И эхо непроизнесённых слов. Небес холодно-облачная близость, Остывших водоёмов глубина — Обманчива. Изменчива. Случайна… Всё зыбко поздней осенью. Она Есть зябкая искрящаяся тайна, Которая с прохожих рвёт плащи, Ерошит шерсть голодным псам бродячим, Тепла роняет, нехотя, гроши. Весь золотой запас ее растрачен. С дождливым плачем оседает грязь На улицы, темнеющие рано, И пудра снежная летит уже, ложась На прежде облетевшие румяна.
* * *
Зеркало Невы остановилось Ледяной нескованной водой. В ней кристально-звонко отразилось То, что есть во мне и надо мной.
Поброжу по Питеру одна, Зимнего покоя не нарушу. Кажется: из каждого окна Город мне заглядывает в душу.
Александр Темников
Паруса петербургского Художника
Охотно и нежно, а, впрочем, и очень серьёзно, Рукою глазастою вмиг описав пируэт, Озябший от жизни художник у стенки откосной, К рисунку размер примерял, как заправский поэт.
Вживаясь в натурщицу, девушку с маминой грустью, Обдумывал образ, упрятанный в той красоте, Ещё не пролитых слезинок, что беды отпустят, И не на цветном, а на сером житейском холсте.
Его глазомеру завидуют камеры-фото: Не сходится фокус на сердце и той глубине, Где спят отголоски столетий от дедова флота И мамина юность, что в рамке давно на стене…
Закончен рисунок и лаком покрыт многослойно. Газетные свёртки — отныне его паруса. Летите вы, свитки, по светлому миру достойно. Что «Кодак» не видит, на память рисуют глаза.
Ты меня не гони
Не гони меня ты, не гони И не возводи вокруг напраслин. Не гаси в себе речей огни. Быть при свете — настоящий праздник.
Не брани меня ты, не брани. Белый свет чернить неблагодарно. Если зажигаются огни, Даже окна светятся попарно.
Не кори меня ты, не кори, Потемнеть пора придёт и снегу. Не ополовинь и сентябри, Выданные штучно человеку.
Не гони меня ты, не гони. Как живёшь, спроси, в гостях у века. Мне в твоей душе видны огни. Ну, а много ль надо человеку?
Может, срок не вышел для примет: Снег кружит, придумывая танцы… Уходя, оставь в окошке свет, Это больше, чем самой остаться.
Возвращается ветер на круги своя Екклезиаст, 1:6
Возвращается ветер на круги своя. Век Астреи, возможно, наступит. Повторятся народные сказки в краях, Где старушка летает на ступе. Аргус просьбу свершит, не считая за труд, Новой Геры для пары влюбленной. От грозы под корыто попрячется трус, Словно взглядом судьи оголённый. Бесконечною будет простая игра: Собирать и разбрасывать камни. Подкрадётся косая и скажет: «Пора». И на зеркале сдвинутся ставни. — Кто с мечом к нам войдёт… — Полководца слова Снова вложат в уста Александра. Из Евангелия воплотится глава И развеется ветром на мантры. В новизне наших чувств оживёт старина, Ветки лавра заменят медали. Поколенью левшей удивится Луна, Только блохи смеяться б не стали. Возвращается ветер на круги своя. Век Астреи, возможно, наступит. Повторятся народные сказки в краях, Где взлечу я на собственной ступе.
* * *
Питаюсь близостью неблизкой Гоню тайком нестрастно страсть Как часть с вершины обелиска Вас у себя боюсь украсть.
Браню не бранно за поступки — Они ниспосланы луной — За страстный пыл, за голос хрупкий, Он был прозрачною стеной.
Пусть наша зыбкость постоянства Тревожна в мыслях, но чиста! Живя во власти окаянства, Мы чтили заповедь Христа.
Лёт лебединый
В небо мы смотрим, в осеннюю высь. Не до погоды нам и не до хлеба. Крикнуть спешим облакам: — Сторонись! Лёт лебединый — печатью в полнеба.
Взмахами тайные пишет слова Дружно, размашисто, неторопливо. Ссорились зря мы, была ты права, В них я ответ прочитал терпеливо.
Здесь, на земле наши взмахи-следы. Почерк полёта и жизни – единый. Спрячем же ссоры — начало беды, — Может, в последний полёт лебединый.
Анна Шишкина
Буду ждать
Я летала во снах, вырываясь из неизбежного, Запредельности сказок верила словно себе, Я, встретив тебя, стала сгустком доверчивой нежности, Чтоб коснуться тебя, чтоб погладить по голове.
Были вместе недолго, разлуке узнала я цену, Однозначный ответ — всего лишь автографа жесты, Я случайную встречу в сердцах обозвала «изменой» И психолог решал за меня какие-то «тесты».
Ты надежды увёл и остался лишь сгусток потери, Неприкаянность сердца — не новый, скажу, сюжет, Помоги, милый, мне изменить недоверье на веру, И встретить тебя по прошествии множества лет…
Можно, я помечтаю о завтра в прорывах Вселенной, Это тяга любви… или сердцу любезней прорыв? Стану точкою я, или чьей-то любовью нетленной — Мне бы только в глаза посмотреть, а дальше… пусть… взрыв…
Вслед любви
1
Твой шизофренический почерк Не вызовет сбоя дыханья Наши встречи — всего лишь прочерк, В твоей азбуке выживанья.
Не звони, не дави на жалость, Не тяни «старомодный романс». Я тебе судьбою досталась (Сам сказал, как «подаренный шанс»)
От намёков дошли до упрёков, В разделённости непониманья…
Ты всего лишь один из уроков, От тебя… не сводит дыханье…
2
На распутьи любви и зла Безысходные есть моменты — Я вчера в ломбард отнесла Любви твоей аргументы.
Я их за бесценок сдала, Рассудочно и бессердечно. Зачем мне счастья зола, Подаренная навечно?
Схоронила на тысячи лет, Атлантидой, стынущей в водах, Вспыхнет вновь одиночества свет — Я опять… выбираю свободу!
Завтра
На крыльцо твоё ветры впотьмах Невесомые бросили тени, А в прозрачных осенних лесах Золотистые бродят олени…
Мы поедем с тобою туда, Где закатом оплавлены рощи, Где ничтожна любая беда, Где роднее мы станем и проще…
Там воспримем улыбкой небес Все печали духовного роста, И к заутрени звоном окрест Призовут нас заветно и просто.
Здесь в согласии нам суждено, Окунаясь в багряные краски, Пригублять покаянья вино До финала бесплотной развязки…
* * *
Мои корни не здесь, ты поверь, Отрешённость моя заметна, И качалась моя колыбель В дуновеньях иного ветра.
Эта память живёт во мне О потерянном мире звёздном, О планете, сгоревшей в огне, Где пришли к разумению поздно.
Мне пришлось прикипеть к местам, К чудесам, что зовутся Русью, К незабвенным глухим углам — Только их потерять боюсь я…
О Себе
Вдыхаю снег, расслабленно и чутко, Вокруг толпа, но сердце захотело Вобрать снежинки прелесть, что минутку Была моей, и мигом улетела.
Ты странница зимы, твоё паренье — Письмо небес, что кружит в ветра танце, Ты не просись в моё стихотворенье, В поэзии я вроде новобранца.
Смеялась тихо улица Морская, Сминала снег и прессовала льдинки, В толпе стояла женщина смешная, Та, что ловила языком снежинки…
Утро
Причудливостью белой ночи Отыгран предрассветный блюз, В нём тени от мостов короче, А лето сочно как арбуз…
Восход кадит зелёно-алым, Не мнётся влажная трава, Елагин — золотинкой малой Невы целует рукава.
Легко берут октавы птицы, И, доверяясь тишине — Песок жемчужинкой ложится У створок раковин на дне…
Наталья Авдеенко
Встреча
Под резным окошком куст сирени плачет, И в тревоге ветер с листьями судачит. Звездочка повисла, ни о чем не мысля, Месяц круторогий выплыл коромыслом. Вздрагивают ветви — тоненькие плечи, Невзначай подкрался чуть продрогший вечер. Ночь приходит, ставит темные дозоры, Вышивает в небе звездные узоры. И вода в колодце тихо заблестела. Словно с небосводом слиться захотела…
Обновление
Разгорается в сердце влюбленность, Как пылают в печурке дрова, А в горенье — своя просветленность, Словно дым улетают слова… Но огонь полыхает все ярче И сжигает поленья быстрей. Мы к нему придвигаемся — жарче Нам становится и веселей! Это таинство может по праву Вознести до великих высот, И крутым и порывистым нравом Вновь огонь наши души спасет!
* * *
Печь гудит. Огонь играет гаммы. Он на стенах отблеском повис. В черной огородной панораме Лук-порей к ограде тянет лист. И морковь прорезалась на грядках, И от ветра звенькает ведро. Кто сказал, что в жизни все в порядке? Может тот, кому всегда везло… А весна уже в обнимку с летом, И комар бессовестно жужжит. Как непросто в жизни быть поэтом, Если мир ему принадлежит!
Огороды заросли крапивой, Опустила ветки вниз ветла… Не смогла я снова стать счастливой На крою забытого села…
Письмо
А теперь шлю письмо в отчий дом, С ним посылочку матери вышлю… В робких строчках, что вывел с трудом, Слово светит заботливой мыслью.
Неужели полжизни зазря В новостройках многоэтажных? День распят на кресте фонаря, Что похож на фонарик бумажный…
Через край выливалась вода, Пузырьки в ней, как рыбки играли — Два ведра у забора стояли. Кто поставил — ушел навсегда…
Наступление зимы
Почернели стволы, отреклись от недавно потерянных листьев, Пожелтели осины, зажглись огоньки деревень. Что ни вечер, то небо дождливо и мглисто, В гости выбраться трудно и лень… На дорогах легли мутноватые лужи, Куры стихли в сарае под музыку долгих дождей, И собака позапряталась в дом с наступлением стужи, И ограда у дома от холода стала седей… Посветлела трава, не спасись мошкаре под кустами. Перекличка ворон — голосам электричек подстать. Вот и снег, наконец, лег на землю густыми пластами… И легко поскользнуться, и некому руку подать…
Гости Альманаха
В неге разжималось губ колечко, Выпавший цветок сминался в ком И взлетало ввысь твоё сердечко, Окрыляясь смелым языком.
О, как жаль, что дивный миг умчался В прошлое и не вернуть назад. На моих губах навек остался Лепестков цветочный аромат.
И хоть вторит сердце, что напрасно Взглядом с той поры сады ловлю, Я теперь из всех цветов прекрасных Больше прочих лилию люблю!
Сраженьем поражённый
Это просто вторжение слова… Ольга Добрицына
Взгляд коснётся плеча, память сразу прольёт ощущения Не сраженья любви, но атаки души обольщением. И пронзятся сквозь тучи, что солнце, сияния пятна Хмельным током во плоть, как мохито, мир делая мятным.
Осознание близкого в чём-то, но всё же инакого — Мы свой странный спектакль понимаем до дна одинаково. Чувство проще простого, как вкус мармелада, как нежность: Нас томит невозможно, друг к другу маня, незалежность.
Проходимец трубит: Королева, стою за воротами! Я простой миннезингер — порадуйте душу щедротами: Восхищая до вздохов, сыграю на скрипке, на флейте, Развлеку сердце ритмом, размером арабского бейта.
Будет день, будет ночь. И познанье, хотя не прочтение, До сердечных глубин к неизведанным тайнам почтение. Может, лишь до стенаний, а может — до славного стона Исполнителя труд и конец с неизменным поклоном.
Но оставит нам память от ближнего боя в сражении Не вторжения боль, а серебряных струн поражение, Озарение музыки в миг завершенья осады — Это только полёт к ароматам из райского сада! Февральские заморозки
С утра подморозило: воздух прозрачен и чист. В проталинах иней — хрустит, как разбитый хрусталь. Ногой из-под снега вдруг вынул пожухнувший лист, Что бабочки саван… Как мёртвого прошлого жаль!
Хоть день удивителен: солнце не топит ледок, А светит бодряще — весна уже явно близка, Под вечер — туман: лишь покрылся чернилью восток, В усталое сердце нагрянула болью тоска.
Я с другом расстался и путь его ныне далёк. А мне, значит, пить одиночества злое вино. Приду лишь домой, сяду в кресло, зажгу камелёк, И ночь буду с грустью смотреть в нежилое окно.
Солнце марта
Солнце марта взошло на небесный амвон. Синекрылое небо, как купол глубокий, Излучая в сердца благодатные токи, Дарит слуху сосулек серебряный звон.
Дуновенье кадит запах мокрых снегов И подтаявших льдин аромат разливает. Ветка вербы, как весточка сердцу благая, Шлёт призыв к очищенью от зимних оков.
Ждёт омытья грехов и душа, чтоб чиста Вновь могла она верой расцвесть беззаботно — Разрыдавшись, как Лазарь, оживший в субботу, Окунуться всем сердцем в объятья Христа!
Ольга Мальцева
Ночь
Когда на лунном небе звёздам тесно, Мечтаю под серебряным лучом, Но и самой бывает неизвестно, Что нарисует ночь моим пером. И в этот час услышу, что пророчат, Как наяву, предутренние сны, И ощущаю после зимней ночи Прикосновенье чудное весны, Её мотив из юности звенящий, И незабытый памяти укор, И во Вселенной небосвод летящий, И дальних звёзд безмолвный разговор.
В полуденный час
В полуденный час увязался за мною Толпой суетливой навеянный страх, Тоскливо плетётся, пыхтит за спиною — Боюсь потерять вдохновенье в стихах. Как с тенью борюсь, но напрасны старанья, — К следам прилипая, крадётся, назло, Но день заспешил и сказал: «До свиданья», Усталое солнце на отдых ушло. И тихие звёзды зажглись на спасенье, И вышла Луна, что живёт за углом. В ночи страх растаял, и в то же мгновенье — Мне Муза спокойно взмахнула крылом.
Петербургу
Неизвестным перстом околдован, Красотой недоступной пленён, Петербург в крепость камня закован, Как заложник античных времён. Здесь привычны седые туманы Силуэтам проспектов-лучей, А мосты, и судов караваны Дополняют загадку ночей. Горделиво смотря на прохожих, Наградив параллельной судьбой, Город годы былые итожит Под осенний балтийский прибой. Но устав гордецом быть надменным, Со слезами расплачется вдруг, Под колючим дождём откровенным, Словно близкий, доверчивый друг.
* * *
Послушало дерево птицу, Что пела про даль и моря, И стало под небо стремится, Но корни в земле — якоря — Судили лихую вершину, Что ветренно тянется ввысь: «Запомни кормилицу глину, Смотри, от ствола не сорвись» Окрасилось лето закатом На ветках, что сока полны, Листва о полёте крылатом Мечтала без чувства вины. Ворвался гуляющий ветер, И листья, прощально кружась, Увидели счастье на свете: И взлёта, и гибели — связь.
Года-поезда
Где-то юность на станции дальней, От которой ушли поезда, Откликаются песней прощальной, За спиной не смолкая, года. То стоим на весеннем перроне, То осенний пронзает гудок, Будто едем в каком-то вагоне, А билет нам — летящий листок… Мчатся скорым составы-недели, И когда просто ждём поездов: Через сердце идут параллели Самых главных событий и слов. Ирбис Руа
Глаза — это исповеди души? Ну, кто сказал, что будто бы глаза — Две точных исповеди пойманной души? И на ресницах, будто на весах Колеблется отчет, что пишет совесть? Что будто в сердца тихих голосах Ты разобрался и словарь сложил, Растолковал по пунктам чудеса И написал коротенькую повесть…
А в ней все просто: «в королевстве слез Средь хаоса и взорванных пустот, Преодолев страстей анабиоз (Коль опустить ненужные детали), В глазах с восторгом чудо родилось, Как будто бы в подземный сердца грот Переместив вовнутрь земную ось, Мгновенно встроили огромный планетарий…»
А что потом? Глаза — псалтырь измен? Костры во тьме? Иль молнии зигзаг? Сетчатки глаз мой образ брали в плен (Там оседал он на любовь надеясь?) Но на мели давал кораблик крен И каждый взгляд вновь отступал на шаг, И видел ты любви своей взамен — Внутри зрачков плескающийся херес…
Смотри в глаза… ты изучая их, Увидел радуг весь диапазон… Ты опытным путем почти достиг Мгновенной смены у зрачков окраски… Но сколько раз ты слышал сердца крик? Но сколько раз ты слышал этот стон? Но тихо… Ведь читая этот стих Голосовые повредило сердце связки…
И нет огня… И едок этот дым… Легко молчать, два слова не связав… Читай меня ты по глазам моим, Я слишком много зря произносила… Движенье вверх — так недотепа-мим Рисует неподвижные глаза…
Так улыбаются по-доброму живым… Так смотрят мертвые с портретов на могилах…
Я не помню себя
Я не помню себя, Эти мысли и тело — чужие, Будто кто-то сменил код на двери в мой внутренний храм, И в глазах воробья, Первовстречного, — странное имя, Незнакомое мне. Я читаю себя по слогам.
Я не помню себя… Мне чужие все воспоминанья: Разве это со мной было всё лишь минуту назад?! Свои мысли дробя На бессмысленные оправданья, На вопросы: «ты как?» отвечаю всегда наугад.
Мне себя не узнать. Нет! Не так! — Не узнать мне «другую», Что была до меня… в моей жизни, хотя и своей! Что умела кричать От ударов и от поцелуев, Что любила любовь до врастающих в сердце корней.
Я не помню «ЕЁ», Я себя бы собой не назвала… Будто кто-то вживил в мою память сюжет мелодрам, — Чип в сознанье моём С фантастичным нелепым накалом, Сериал про любовь — на сто серий любви лишь на грамм.
Остальное, угар… Одиночество, боль, смех в процессе Между вдохом тепла и холодной на выдох струёй, — Непригодной на пар В эволюции острых депрессий, Но далеких от тех, что кончаются жесткой петлёй.
Я не помню себя. Будто дали мне роль самозванки, И приписано мне милосердие, словно порок. Во мне — взгляд воробья, Что поставил высокую планку… Во мне взгляд воробья, но с крикливостью старых сорок.
Охота
Посмейтесь надо мной, я ошибалась, Что прутья у вольеров — лишь защита, Что Боль у жизни — это только малость, Что можно новое купить, если разбито, И что от сквозняков спасает свитер.
Бывает небо ясным и не в радость, А счастье иногда и в ураганы… Бывает, что нет времени на святость… Нет времени мне обходить капканы, Нет времени зализывать и раны.
С промокших щек я слизываю воздух, С соленым привкусом осеннего восхода, Я для забавы брошена на остров, Открыта на меня теперь охота Нечестная, с бесшумных вертолетов.
Две сотни избалованные «гончих Судьбы» натасканы на мой кровавый запах, Они обучены охотиться и ночью На металлических и сильных своих лапах. Стучащих по земле в висках-набатах.
Бежать? Зачем? Ведь есть предел у страха, И до него осталось мне немного, Рвет позвоночник ткань моей рубахи Смирительной, до наполненья вдоха, Я — у вершины болевых порогов… Оскалюсь я до судорог бубонных, Поймаю в перекрестье взглядов Лихо, Убить меня — пожалуй, не резонно, Ложатся раны в плечи как погоны…
У боли тоже кончатся патроны… Когда-то точно кончатся патроны… И будет в этом мире слишком тихо.
Я похожа на человека
Я похожа на человека, который Не боится ни смерти, ни боли; Для которого плети и шпоры Идеально подходят под ребра… Я похожа (и это бесспорно) На того, кто в дымящейся смоли Остается холодным… Который Смотрит в мир взглядом раненой кобры.
Сходство есть?.. С человеком, который Улыбается с завистью в морге? В окруженьи столовых приборов Ест руками горячие блюда? Заливает глазничные норы Не слезами, а песнями волка? Сходство есть с человеком, который Не надеется больше на чудо?
Где во мне человечек, который Мне казался живым — бесконечно?! Переменно он грустно-веселым Строил гнезда любви для ночлега… Но всегда есть конец у историй, И порою он БЕСчеловечный… Так скажи мне, небесная свора, Я ПОХОЖА ЛИ НА… ЧЕЛОВЕКА?!!
Вселенная без имени
Мой мир — вселенная без имени, без статуса, И звездочетами опознана едва ль. Ее открытию заранее не радуйся, Мой мир — любовь под именем Печаль.
Взгляни вокруг: три солнца ослепительно Так светят, что ты словно в темноте Идешь наощупь по ветрам медлительным, Что, будто паутиной крепкой — нитями Ведут тебя по скользкой пустоте.
Напалмом воздух выжигает легкие, Ты лучше здесь всей грудью не дыши. Ведь в храмах витражи лежат осколками, И все дороги выложены стеклами, И безднами пугают миражи.
Моей душе напрасно ты не радуйся, И придержи всех барабанов дробь. Мой мир — пустыня, где цветут лишь кактусы, Мой мир — любовь под псевдонимом Скорбь.
Страх
Ядовитой и липкой смолой Обволакивал грудь мою страх, Эта взвесь с растворённой золой, Мне купирует в легких сонату. Захлебнувшись в своих же словах, Я здоровалась: «Вечер Вам злой», Голос мой заржавевшей иглой Рвал июля ночную прохладу.
Пусть сорочкой смирительной дня Меня держат оковы забот, С каждой новою дыркой ремня Я в оковах уюта, как в латах. Но слепой и настойчивый крот Портит клумбы надежд у меня, И покой мой — всего западня, Как обитая мягким палата.
Не виню этот мир, кто же знал, Что щенок этот — новый шакал, Его стертых зубов белизна — Вот улыбка, познавшая зрелость. Улыбнусь я в ответ на оскал, В его череп змеей я вползла, И шепчу, словно страх, сквозь глаза, Что в жестокости есть своя прелесть…
Мое сердце закрыто
Мое сердце закрыто, Я уже не ищу в мире вечность, Я молюсь, — эту жизнь Уже выпить однажды до дна. У старухи корыто Украду, в трещине поперечной Скрыта истин людских Столь бесценная сердцу казна.
Я не хаю свой путь, Это путь для выносливо-сильных. Но слабеет спина, И изношено сто башмаков. И с дороги свернуть — Жалко мне после тысячной мили. Посох сломан на два, И короче пробел у шагов.
Моя память черствее, В ней осталась одна лишь горбушка. Точно срезана плесень С мякотью ей изъеденных чувств. НЕ хожу по траве я, Чтоб не медлить в судьбе малодушно. Мир на вкус чей-то пресен, Только мой — очень странный на вкус.
Мне довольно глотка, Чтоб хмельною тоской захлебнуться. И потом умирать От похмелья и рвать в клочья плащ. И смотреть свысока На спокойных вальяжных «безумцев». И шептать невпопад На их смех неуместный «Не плачь».
Не читайте меня, Не пишите, я просто на площадь, Выхожу каждый раз Покричать на грядущий свой сон. Но таких не казнят, — Выходящих бродягою в полночь, Что как ставни у глаз Днем спускают до плеч капюшон.
Мои демоны молятся
Мои демоны напрасно красят крылья В розоватый цвет чужих рассветов, Зря вплетала я им в космы ленты, И вонзала в спину бандерильи, Чтоб они слабели от запретов.
Мои демоны напрасно смотрят нежно, Слизывая с рук смесь цианидов, И заранее прощают все обиды… Норовят вернуться в стан безгрешных, В стан «предательски невинными убитых».
Мои демоны напрасно пьют лишь воду, И едят лишь хлеб заплесневелый, Молят о добре на свете белом, Им не изменить свою природу, Не годятся для корзинок стрелы.
Мои демоны напрасно сердобольны, Что они еще бы учудили?! Пусть они отмоют свои крылья, И вернут себе зловещий облик, Если ангелы так душу разорили.
Я была твоей радугой
Спешило солнце по Свири на Мандроги, Плескалось в непрогретом темном небе… Ты никогда такой не видел радуги, Ты так давно, наверно, счастлив не был.
Ты в меру хладнокровен, чтоб не думали. Портной-судьба знал наизусть размеры Костюмов чувств с естественною убылью, С годами прогрессирующей в меру.
А, может, и не в меру… Что тут дивного? «Любовь — хворь детская… Как и ветрянки вирус», — Ты видел в этом много позитивного, И потому-то убыль шла на «минус».
Не то, чтоб жизнь твоя была, как каторга, Но были в жизни пропасти и беды, И за дождями не искал ты радугу, Да и не ждал ненужные ответы.
Таких… Удача не покинет надолго, Но годы — фотографии без цвета, А помнишь, я была тебе, как радуга, Как дождь слепой в засушливое лето?
Ты сам — как лето… Слез из глаз не выдавить, Язык не знал слова молитв и жалоб, Но в этот вечер сердце просит исповедь, Чтоб выслушал его средь волн и палуб…
Ему тоскливо в межозерье Ладоги, Где все напоминает об ушедшем Восторге от одной любви, как радуги, Похожей на меня, чуть сумасшедшей….
_______
И в этот миг Печаль просилась на руки, Предчувствие шептало, как Оракул, Что никогда не будет больше радуги… И ты давно так искренне не плакал…
Дело не в бессоннице
Нет, дело вовсе, знаешь, не в бессоннице… Я просто жду, что на краю земли Однажды время в полночь остановится, Моих снегов застынут корабли Над твоим домом… Я — слепой невольницей Войду к тебе, — заснувшему вдали,
Там, где печаль никак не успокоится, И так прилежно светят фонари…
Прольюсь, как свет, улыбкой полнолунною И лягу на подушку у лица… И буду целовать тебя безумно я От губ до обручального кольца… И ни о чем другом уже не думая, Я вытащу осколочек свинца Из сердца твоего немного шумного, что выполнило миссию «живца».
Вдыхая запах щек с густой щетиною, Царапать губы, прижимаясь к ней. И плакать, не жонглируя причинами, О накопившемся за столько долгих дней, С чертами боли, еле различимыми, Но от того лишь ставшими родней… О чем-то важном, что молчим, кричим ли мы… Но что с закрытыми глазами нам видней.
Пока ты спишь, к вискам прижмусь ладонями, Губами мокрыми целуя тихий пульс… Пусть мой порыв — болезненная молния, Но боли мне знаком соленый вкус… Но не ее «о нас» сегодня помню я, И не ее сегодня я боюсь… Боюсь, что ночью новою бессонною Опять к тебе душой не прикоснусь…
Как видишь, дело вовсе не в бессоннице Я просто жду, что на краю земли Однажды время в полночь остановится, И отвернутся в небо фонари… И обо мне тебе невольно вспомнится, Во сне… как я целую до зари…
Я умерла не вчера
Я давно умерла… Не сегодня, не даже вчера… Я не помню сама, когда я захлебнулась любовью, Как смолою роса Залила мне в глазах небеса, и пожухлый венок кто-то бросил, смеясь, к изголовью…
Не волнуйся ты зря, я жила долго — до сентября… Целых восемь ночей билась в стекла, забитые ставни, Я случайно жила, И была безнадежно мила, Просто я родилась в этой странной могиле случайно.
Просто кто-то зерно Посадил под чужое окно, Глубоко под землей… Было сложно прорваться побегу. И когда же оно Все ж пробилось под грузной луной, Оказалось, что мир был уже под декабрьским снегом.
Мне, наверно, пора… Слишком теплые эти ветра… Слишком ярко вокруг, приспособилась я уже к ночи. Я давно умерла… Не сегодня, не даже вчера… Просто верить еще в это сердце ни капли не хочет…
Инна Тройнова
Парадный Портрет
Он ещё не стар. На портрете — юн! Это город чар, Россыпь звёзд и лун.
Он ночами — бел И лучами полн. Это город дел И высоких волн.
В нем хозяин — ветр. Его pater — Пётр. Его каждый метр — Колыбель и одр.
Крепок глыб форпост — К ним не липнет грязь. Это город-мост, Это город-связь.
Враг побойся, сгинь! Ангел здешних мест Над мостами в стынь Воздымает крест.
Сей крещёный — горд, Венценосный — смел: Не боится орд, Не боится стрел.
Конь из меди лит, На дыбах взъярен! Скачку время длит: Триста лет — силён! —
Царь свой град хранит. Посягать не смей! Под пятой — гранит. Под копытом — змей:
Вдавлен в камень червь — Издыхает, смят. Этот город — нерв. Этот город — свят.
2001
Крепость
Твердыня. Снежная пустыня. Гордыни ледяная пыль, В которой, торжествуя, стынет Летящий вертикалью шпиль… Награда. Крепкая ограда. Стена. Трёхвековая быль, В которой боль, и та — отрада! Волной упавшая под киль Свобода… Полная свобода Ухода из гранитной мглы На дни, на месяцы, на годы… Но держат своды. Держат воды. Уйти?.. О, если б мы могли!
2001
Кто Ты?
Кто ты — Поэт или Прозаик? Аристократ? Простолюдин? Немой театр живых картин, Собранье каменных мозаик,
Наивных эллинских эпох Гармония — сквозь лязг железный… Кто ты — Вершина или Бездна? Блистателен? Или убог,
Поруган суетной толпою? Но помнишь, неизменно горд, Как царский кожаный ботфорт Попрал трясину под тобою
Стихиям древним супротив! В семье ты был наследник странный — Ребёнок поздний, нежеланный, Кто нравом буен и строптив.
Когда в осеннем настроеньи Разыгрываешься порой, Грозя высокою водой Своим же собственным строеньям —
Скажи, ты — Зло, или Добро? Скорей, ни то и ни другое. Для тех, кто взяты в плен тобою, Не золото, но серебро —
Твой символ. Призрачен, прозрачен, В чугунном кружеве оград Ты молча смотришь в Летний сад Бессонным оком окон зрячих…
Паришь в короне из лучей — Светлейший князь июньской ночи, И зрят распахнутые очи Мираж серебряных ночей:
В нём растворяется граница Меж сном и явью, и вода Стать небом сумрачным стремится. Мосты разводят. И тогда.
Крылами воздух вороша, К тебе слетаются поэмы… Ты светлый ангел? Тёмный демон? Он скажет: Я — твоя Душа.
2002
Мосты
Синий мост заметил Жёлтому — Выглядишь не очень молодо! Жёлтый грустно молвил Синему: — Это всё — от ветра сильного, — И пожаловался Красному: — Вся вода под нами — грязная. Красный мост шепнул Зелёному: — Слышал? Шли дожди солёные! И спросил Зелёный Жёлтого: — Всё чернеешь? Где же золото?
2002
Осень
Есть прелесть в поздней осени — сквозной, Трепещущей, промокшей и продрогшей, Уже не помнящей про летний зной. В садах, где ветер носится и ропщет, Есть графика изломанных стволов, Крон полуобнажённая ветвистость И эхо непроизнесённых слов. Небес холодно-облачная близость, Остывших водоёмов глубина — Обманчива. Изменчива. Случайна… Всё зыбко поздней осенью. Она Есть зябкая искрящаяся тайна, Которая с прохожих рвёт плащи, Ерошит шерсть голодным псам бродячим, Тепла роняет, нехотя, гроши. Весь золотой запас ее растрачен. С дождливым плачем оседает грязь На улицы, темнеющие рано, И пудра снежная летит уже, ложась На прежде облетевшие румяна.
* * *
Зеркало Невы остановилось Ледяной нескованной водой. В ней кристально-звонко отразилось То, что есть во мне и надо мной.
Поброжу по Питеру одна, Зимнего покоя не нарушу. Кажется: из каждого окна Город мне заглядывает в душу.
Александр Темников
Паруса петербургского Художника
Охотно и нежно, а, впрочем, и очень серьёзно, Рукою глазастою вмиг описав пируэт, Озябший от жизни художник у стенки откосной, К рисунку размер примерял, как заправский поэт.
Вживаясь в натурщицу, девушку с маминой грустью, Обдумывал образ, упрятанный в той красоте, Ещё не пролитых слезинок, что беды отпустят, И не на цветном, а на сером житейском холсте.
Его глазомеру завидуют камеры-фото: Не сходится фокус на сердце и той глубине, Где спят отголоски столетий от дедова флота И мамина юность, что в рамке давно на стене…
Закончен рисунок и лаком покрыт многослойно. Газетные свёртки — отныне его паруса. Летите вы, свитки, по светлому миру достойно. Что «Кодак» не видит, на память рисуют глаза.
Ты меня не гони
Не гони меня ты, не гони И не возводи вокруг напраслин. Не гаси в себе речей огни. Быть при свете — настоящий праздник.
Не брани меня ты, не брани. Белый свет чернить неблагодарно. Если зажигаются огни, Даже окна светятся попарно.
Не кори меня ты, не кори, Потемнеть пора придёт и снегу. Не ополовинь и сентябри, Выданные штучно человеку.
Не гони меня ты, не гони. Как живёшь, спроси, в гостях у века. Мне в твоей душе видны огни. Ну, а много ль надо человеку?
Может, срок не вышел для примет: Снег кружит, придумывая танцы… Уходя, оставь в окошке свет, Это больше, чем самой остаться.
Возвращается ветер на круги своя Екклезиаст, 1:6
Возвращается ветер на круги своя. Век Астреи, возможно, наступит. Повторятся народные сказки в краях, Где старушка летает на ступе. Аргус просьбу свершит, не считая за труд, Новой Геры для пары влюбленной. От грозы под корыто попрячется трус, Словно взглядом судьи оголённый. Бесконечною будет простая игра: Собирать и разбрасывать камни. Подкрадётся косая и скажет: «Пора». И на зеркале сдвинутся ставни. — Кто с мечом к нам войдёт… — Полководца слова Снова вложат в уста Александра. Из Евангелия воплотится глава И развеется ветром на мантры. В новизне наших чувств оживёт старина, Ветки лавра заменят медали. Поколенью левшей удивится Луна, Только блохи смеяться б не стали. Возвращается ветер на круги своя. Век Астреи, возможно, наступит. Повторятся народные сказки в краях, Где взлечу я на собственной ступе.
* * *
Питаюсь близостью неблизкой Гоню тайком нестрастно страсть Как часть с вершины обелиска Вас у себя боюсь украсть.
Браню не бранно за поступки — Они ниспосланы луной — За страстный пыл, за голос хрупкий, Он был прозрачною стеной.
Пусть наша зыбкость постоянства Тревожна в мыслях, но чиста! Живя во власти окаянства, Мы чтили заповедь Христа.
Лёт лебединый
В небо мы смотрим, в осеннюю высь. Не до погоды нам и не до хлеба. Крикнуть спешим облакам: — Сторонись! Лёт лебединый — печатью в полнеба.
Взмахами тайные пишет слова Дружно, размашисто, неторопливо. Ссорились зря мы, была ты права, В них я ответ прочитал терпеливо.
Здесь, на земле наши взмахи-следы. Почерк полёта и жизни – единый. Спрячем же ссоры — начало беды, — Может, в последний полёт лебединый.
Анна Шишкина
Буду ждать
Я летала во снах, вырываясь из неизбежного, Запредельности сказок верила словно себе, Я, встретив тебя, стала сгустком доверчивой нежности, Чтоб коснуться тебя, чтоб погладить по голове.
Были вместе недолго, разлуке узнала я цену, Однозначный ответ — всего лишь автографа жесты, Я случайную встречу в сердцах обозвала «изменой» И психолог решал за меня какие-то «тесты».
Ты надежды увёл и остался лишь сгусток потери, Неприкаянность сердца — не новый, скажу, сюжет, Помоги, милый, мне изменить недоверье на веру, И встретить тебя по прошествии множества лет…
Можно, я помечтаю о завтра в прорывах Вселенной, Это тяга любви… или сердцу любезней прорыв? Стану точкою я, или чьей-то любовью нетленной — Мне бы только в глаза посмотреть, а дальше… пусть… взрыв…
Вслед любви
1
Твой шизофренический почерк Не вызовет сбоя дыханья Наши встречи — всего лишь прочерк, В твоей азбуке выживанья.
Не звони, не дави на жалость, Не тяни «старомодный романс». Я тебе судьбою досталась (Сам сказал, как «подаренный шанс»)
От намёков дошли до упрёков, В разделённости непониманья…
Ты всего лишь один из уроков, От тебя… не сводит дыханье…
2
На распутьи любви и зла Безысходные есть моменты — Я вчера в ломбард отнесла Любви твоей аргументы.
Я их за бесценок сдала, Рассудочно и бессердечно. Зачем мне счастья зола, Подаренная навечно?
Схоронила на тысячи лет, Атлантидой, стынущей в водах, Вспыхнет вновь одиночества свет — Я опять… выбираю свободу!
Завтра
На крыльцо твоё ветры впотьмах Невесомые бросили тени, А в прозрачных осенних лесах Золотистые бродят олени…
Мы поедем с тобою туда, Где закатом оплавлены рощи, Где ничтожна любая беда, Где роднее мы станем и проще…
Там воспримем улыбкой небес Все печали духовного роста, И к заутрени звоном окрест Призовут нас заветно и просто.
Здесь в согласии нам суждено, Окунаясь в багряные краски, Пригублять покаянья вино До финала бесплотной развязки…
* * *
Мои корни не здесь, ты поверь, Отрешённость моя заметна, И качалась моя колыбель В дуновеньях иного ветра.
Эта память живёт во мне О потерянном мире звёздном, О планете, сгоревшей в огне, Где пришли к разумению поздно.
Мне пришлось прикипеть к местам, К чудесам, что зовутся Русью, К незабвенным глухим углам — Только их потерять боюсь я…
О Себе
Вдыхаю снег, расслабленно и чутко, Вокруг толпа, но сердце захотело Вобрать снежинки прелесть, что минутку Была моей, и мигом улетела.
Ты странница зимы, твоё паренье — Письмо небес, что кружит в ветра танце, Ты не просись в моё стихотворенье, В поэзии я вроде новобранца.
Смеялась тихо улица Морская, Сминала снег и прессовала льдинки, В толпе стояла женщина смешная, Та, что ловила языком снежинки…
Утро
Причудливостью белой ночи Отыгран предрассветный блюз, В нём тени от мостов короче, А лето сочно как арбуз…
Восход кадит зелёно-алым, Не мнётся влажная трава, Елагин — золотинкой малой Невы целует рукава.
Легко берут октавы птицы, И, доверяясь тишине — Песок жемчужинкой ложится У створок раковин на дне…
Наталья Авдеенко
Встреча
Под резным окошком куст сирени плачет, И в тревоге ветер с листьями судачит. Звездочка повисла, ни о чем не мысля, Месяц круторогий выплыл коромыслом. Вздрагивают ветви — тоненькие плечи, Невзначай подкрался чуть продрогший вечер. Ночь приходит, ставит темные дозоры, Вышивает в небе звездные узоры. И вода в колодце тихо заблестела. Словно с небосводом слиться захотела…
Обновление
Разгорается в сердце влюбленность, Как пылают в печурке дрова, А в горенье — своя просветленность, Словно дым улетают слова… Но огонь полыхает все ярче И сжигает поленья быстрей. Мы к нему придвигаемся — жарче Нам становится и веселей! Это таинство может по праву Вознести до великих высот, И крутым и порывистым нравом Вновь огонь наши души спасет!
* * *
Печь гудит. Огонь играет гаммы. Он на стенах отблеском повис. В черной огородной панораме Лук-порей к ограде тянет лист. И морковь прорезалась на грядках, И от ветра звенькает ведро. Кто сказал, что в жизни все в порядке? Может тот, кому всегда везло… А весна уже в обнимку с летом, И комар бессовестно жужжит. Как непросто в жизни быть поэтом, Если мир ему принадлежит!
Огороды заросли крапивой, Опустила ветки вниз ветла… Не смогла я снова стать счастливой На крою забытого села…
Письмо
А теперь шлю письмо в отчий дом, С ним посылочку матери вышлю… В робких строчках, что вывел с трудом, Слово светит заботливой мыслью.
Неужели полжизни зазря В новостройках многоэтажных? День распят на кресте фонаря, Что похож на фонарик бумажный…
Через край выливалась вода, Пузырьки в ней, как рыбки играли — Два ведра у забора стояли. Кто поставил — ушел навсегда…
Наступление зимы
Почернели стволы, отреклись от недавно потерянных листьев, Пожелтели осины, зажглись огоньки деревень. Что ни вечер, то небо дождливо и мглисто, В гости выбраться трудно и лень… На дорогах легли мутноватые лужи, Куры стихли в сарае под музыку долгих дождей, И собака позапряталась в дом с наступлением стужи, И ограда у дома от холода стала седей… Посветлела трава, не спасись мошкаре под кустами. Перекличка ворон — голосам электричек подстать. Вот и снег, наконец, лег на землю густыми пластами… И легко поскользнуться, и некому руку подать…
нау¬чит¬ся пи¬сать ли¬те¬ра¬тур¬ные про¬из¬ве¬де¬ния, т.е. сти¬хи, рас¬ска¬зы, ро¬ма¬ны? Спра¬ши¬ва¬ют ино¬гда, как по¬пасть в па¬рал¬лель¬ный мир, в про¬шлое, в бу¬ду¬щее? Спра¬ши¬ва¬ют так¬же, как пред¬ви¬деть это бу¬ду-щее? На¬вер¬но, всё это во¬про¬сы од¬но¬го по¬ряд¬ка. Ко¬гда ты на¬чи¬на-ешь пи¬сать, час¬то ни¬че¬го не по¬лу¬ча¬ет¬ся, по¬ка не нач¬нёт¬ся не¬кое со¬стоя¬ние, при ко¬то¬ром ты ока¬зы¬ва¬ешь¬ся в ка¬ком-то ми¬ре, где всё по¬нят¬но — толь¬ко ус¬пе¬вай на¬хо¬дить сло¬ва. Ок¬ру¬жаю¬щий те¬бя этот най¬ден¬ный мир под¬тал¬ки¬ва¬ет сам к те¬бе сло¬ва — твоя за¬да¬ча в том, что¬бы ус¬петь схва¬тить их. Мно¬го бы¬ло и есть пред¬ска¬за¬те¬лей, они то¬же не по¬ни¬ма¬ют, как у них это про¬ис¬хо¬дит — ви¬деть то, что бу¬дет. На¬при¬мер, Жюль Верн, как го¬во¬рят не¬ко¬то¬рые ис¬сле¬до¬ва¬те-ли, про¬сто ви¬дел кар¬ти¬ны бу¬ду¬ще¬го и сри¬со¬вы¬вал их, за¬го¬няя в те или иные рам¬ки. Не¬со¬мнен¬но, нуж¬но иметь не¬кие ли¬те¬ра¬тур¬ные на¬вы¬ки, ко¬то¬рые име¬ют мно¬гие и мно¬гие, но, увы, не ста¬но¬вят¬ся жюль-вер¬на¬ми. Дав¬но су¬ще¬ст¬ву¬ет мне¬ние, что на¬пи¬сать рас¬сказ, да¬же ро¬ман мо¬жет лю¬бой дос¬та¬точ¬но об¬ра¬зо¬ван¬ный че¬ло¬век, но это бу¬дет про¬сто не ин¬те¬рес¬но, бу¬дет по¬те¬рян¬ным вре¬ме¬нем и ни-ко¬му ни¬че¬го не даст. Со¬стоя¬ние на¬стоя¬ще¬го вдох¬но¬ве¬ния, тем бо-лее со¬стоя¬ние пред¬ви¬де¬ния — о, это со¬всем дру¬гое! Это на¬стоя-щая ли¬те¬ра¬ту¬ра. Пи¬са¬те¬лю, на¬вер¬но, всё-та¬ки нуж¬но об¬ла¬дать этим да¬ром, как я его обоз¬вал, пред¬ви¬де¬ния, да¬ром свя¬зи с ка¬ки¬ми-то па¬рал¬лель¬ны¬ми ми¬ра¬ми. Всё, что он пи¬шет — это иг¬ра ва-банк? Ведь он сам ино¬гда не зна¬ет, ку¬да вы¬ве¬дет его эта кри¬вая, что про-изой¬дёт че¬рез не¬сколь¬ко ми¬нут в его мно¬го¬труд¬ном по¬ве¬ст¬во¬ва-нии, ку¬да за¬це¬пит и ута¬щит его эта не¬из¬вест¬ная си¬ла из ка¬ко¬го-то не¬из¬вест¬но¬го из¬ме¬ре¬ния! Вдох¬но¬ве¬ние — это мис¬ти¬ка? Да. Вдох-но¬ве¬ние — это объ¬ек¬тив¬ная ре¬аль¬ность? Да. Вдох¬но¬ве¬ние — это… Да! Да! Да! Вы по¬ня¬ли, что та¬кое вдох¬но¬ве¬ние? По¬ка я не пой¬му, что та¬кое бес¬ко¬неч¬ность, я не пой¬му и что же вдох¬но¬ве¬ние. При¬чём, оно при¬сут¬ст¬ву¬ет не толь¬ко в ли¬те¬ра¬ту¬ре, оно есть вез¬де, в лю¬бой про¬фес¬сии. Че¬ло¬век дол¬го му¬ча¬ет¬ся ино¬гда, по¬ка оно нач-нёт¬ся, это вол¬шеб¬ное со¬еди¬не¬ние и слия¬ние все¬го, что рань¬ше не со¬еди¬ня¬лось и не сли¬ва¬лось. По¬хо¬же, кто-то на¬блю¬дал за этим греш¬ным че¬ло¬ве¬ком, сме¬ял¬ся над ним, из¬де¬вал¬ся, а по¬том ре¬шил, ну, лад¬но, по¬му¬чил¬ся, бед¬ня¬га, пусть по¬на¬сла¬ж¬да¬ет¬ся те¬перь! А мо¬жет быть, дей¬ст¬ви¬тель¬но, на¬блю¬да¬ют… ка¬кие-ни¬будь ино¬пла¬не-тя¬не, бо¬лее выс¬шие в раз¬ви¬тии — по¬му¬чил¬ся, ну, те¬перь мож¬но и дать, раз¬ре¬шить. Соз¬да¬ёт¬ся та¬кое впе¬чат¬ле¬ние, что мы — иг¬руш¬ки в чьих-то ру¬ках, кто по¬ни¬ма¬ет, что же та¬кое веч¬ность.
Моё «Ка»
Был ли Ми¬ха¬ил не¬ор¬ди¬нар¬ной лич¬но¬стью или нет — су¬дить не нам и не ему. Во вся¬ком слу¬чае, ус¬лов¬но бу¬дем счи¬тать его та¬ким. Са¬мое ин¬те¬рес¬ное то, что он по¬сто¬ян¬но за¬ме¬чал в се¬бе ка¬ко¬го-то двой¬ни¬ка. Этот двой¬ник оце¬ни¬вал его дея¬тель¬ность, по¬ступ¬ки. Этот двой¬ник оце¬ни¬вал, как Ми¬ха¬ил пи¬шет свои про¬из¬ве¬де¬ния, т.е. ка¬кие со¬пут¬ст¬вую¬щие фак¬то¬ры бы¬ва¬ют при их на¬пи¬са¬нии, по¬че¬му он их, вдруг, пи¬шет и т. д. Этот ана¬лиз про¬те¬кал у Ми¬хаи¬ла всю жизнь. Впер¬вые, ко¬гда он лет в ше¬ст¬на¬дцать со¬рвал¬ся с уро¬ков в шко¬ле и по¬шёл на на¬бе¬реж¬ную Не¬вы к ко¬раб¬лям и там, у Гор¬но¬го ин¬сти¬ту-та, на¬ча¬ли сла¬гать¬ся сти¬хи (впер¬вые!) о го¬ро¬де, о Не¬ве, о подъ¬ём-ных кра¬нах Су¬до¬ме¬ха — то¬гда уже Ми¬ха¬ил под¬смат¬ри¬вал за со¬бой с удив¬ле¬ни¬ем или без, чув¬ст¬во¬вал, что про¬ис¬хо¬дит не¬что но¬вое, че¬го с ним рань¬ше не бы¬ло. А но¬вое все¬гда ин¬те¬рес¬но! А но¬вое все¬гда для лю¬бо¬пыт¬ных! Са¬мое ин¬те¬рес¬ное бы¬ло — най¬ти ка¬кую-то взаи¬мо¬связь ме¬ж¬ду его про¬из¬ве¬де¬ния¬ми и со¬пут¬ст¬вую¬щи¬ми фак¬то¬ра¬ми при их на¬пи¬са-нии. Ко¬гда пи¬шет¬ся хо¬ро¬шее про¬из¬ве¬де¬ние, а ко¬гда пло¬хое? По¬че-му пло¬хое? Не¬дос¬та¬точ¬но вы¬но¬шен¬ное? О ра¬бо¬те он не ду¬мал — сколь¬ко ни ра¬бо¬тай над уже на¬пи¬сан¬ным, луч¬ше не по¬лу¬ча¬лось, ста¬но¬ви¬лось толь¬ко ху¬же. Это у не¬го, у дру¬гих, мо¬жет быть, это не так. Мая¬ков¬ский же, на¬обо¬рот, ут¬вер¬ждал, что «по¬эзия — это до¬бы-ча ра¬дия». Зна¬чит, он не уме¬ет ра¬бо¬тать над сти¬ха¬ми, ес¬ли по¬лу-ча¬ет¬ся ху¬же на¬пи¬сан¬но¬го? Зна¬чит, он пи¬шет ка¬ки¬ми-то им¬пуль¬са-ми, ко¬то¬рые воз¬ни¬ка¬ют и ис¬че¬за¬ют без¬воз¬врат¬но так, что их уже не вос¬про¬из¬ве¬сти, не уси¬лить, не улуч¬шить на¬пи¬сан¬ное? Зна¬чит, сде-лать из сти¬хо¬сло¬же¬ния ка¬кую-то ра¬бо¬ту он не мо¬жет. Это что-то вне¬зап¬но на¬хо¬дя¬щее, вне¬зап¬но ухо¬дя¬щее, не под¬даю¬щее¬ся управ-ле¬нию, улуч¬ше¬нию? Хо¬ди не хо¬ди, как Мая¬ков¬ский, из уг¬ла в угол — нет эф¬фек¬та! Гру¬ды ва¬ри¬ан¬тов сти¬хо¬тво¬ре¬ния у Мая¬ков¬ско¬го, гру¬ды ва¬ри¬ан¬тов у Льва Тол¬сто¬го — у Ми¬хаи¬ла нет та¬ко¬го, на¬пи¬сал и… ис¬пи¬сал¬ся! Как при¬хо¬дят риф¬мы? Он ни¬ко¬гда спе¬ци¬аль¬но не вы¬ду¬мы¬вал риф¬мы — слож¬ные, сверх¬слож¬ные, как у Мая¬ков¬ско¬го (яс¬но, на¬вер-но, ма¬ло ра¬бо¬тал над сти¬хом!). Риф¬мы са¬ми при¬хо¬ди¬ли ино¬гда не-пло¬хие (со¬всем не¬пло¬хие!), а ря¬дом, вдруг, обыч¬ная, при¬ев¬шая¬ся, ти¬па «лю¬бовь — кровь». В его сти¬хо¬тво¬ре¬нии «У ча¬сов» были не-пло¬хие риф¬мы «де¬сять — ме¬сяц» и «ми¬ну¬ту — труд¬но» при¬шли са-ми, он уже по¬том за¬ме¬тил, что они не¬пло¬хи, а ря¬дом что — «снег — че¬ло¬век» и «опять — встать»? Зна¬чит, им¬пульс сра¬бо¬тал не до кон¬ца эф¬фект¬но, зна¬чит, он был не¬дос¬та¬точ¬но мощ¬ным! Пи¬сать про¬сто так — он не мог. По¬лу¬ча¬лось… Вер¬нее, ни¬че¬го не по¬лу¬ча¬лось! Ждал, ко¬гда же при¬дёт этот им¬пульс, ко¬то¬рый за-ста¬вит его пи¬сать, при¬гвоз¬дит к мес¬ту и не от¬пус¬тит, по¬ка он не вы-пи¬шет всё, что что-то за¬став¬ля¬ет его вы¬пи¬сать. Это он, ме¬ж¬ду про-чим, за¬ме¬тил в се¬бе, по¬дол¬гу ду¬мая о за¬ко¬нах твор¬че¬ст¬ва и на¬блю-дая за сво¬им Я (егип¬тя¬не на¬зы¬ва¬ли это Я сло¬вом «Ка», «моё Ка» — го¬во¬ри¬ли они). Все его ран¬ние сти¬хи бы¬ли на¬пи¬са¬ны в ран¬нем воз¬рас¬те — 16 —19 лет. На¬вер¬но, бы¬ла силь¬ная по¬треб¬ность что-то ска¬зать на¬бо-лев¬шее, что он и ска¬зал. Даль¬ше бы¬ло го¬во¬рить не¬че¬го. Шли ка¬кие-то ма¬лень¬кие, ни¬че¬го не зна¬ча¬щие им¬пуль¬си¬ки, ко¬то¬рые го¬то¬вы бы¬ли вы¬лить¬ся в ров¬ную пря¬мую. Это в сти¬хах. Один из этих серь¬ёз¬ных ма¬лень¬ких им¬пуль¬сов на¬блю¬дал¬ся у не-го в пред¬пен¬си¬он¬ном и пен¬си¬он¬ном воз¬рас¬те, ко¬гда он ра¬бо¬тал в оп¬ти¬че¬ской ор¬га¬ни¬за¬ции. Там он час¬то чи¬тал по¬свя¬ще¬ния, са¬ти¬ру, ка¬кие-то бас¬ни на но¬во¬год¬них ве¬че¬рах, юби¬ле¬ях и т. д. При¬чём, по-ка не со¬стоя¬лась пре¬мье¬ра сти¬хо¬тво¬ре¬ния, Ми¬ха¬ил ис¬пы¬ты¬вал не-кое воз¬бу¬ж¬де¬ние, же¬ла¬ние ско¬рей про¬чи¬тать, из¬ба¬вить¬ся от это¬го му¬че¬ния — сти¬хо¬тво¬ре¬ния. Оно, дей¬ст¬ви¬тель¬но, за¬став¬ля¬ло пе¬ре-чи¬ты¬вать и пе¬ре¬чи¬ты¬вать его про се¬бя, на¬сла¬ж¬дать¬ся им (опять про се¬бя!), не от¬пус¬ка¬ло. Ино¬гда это про¬ис¬хо¬ди¬ло по ме¬ся¬цу, по два, по¬ка не со¬сто¬ит¬ся, ска¬жем, но¬во¬год¬ний ве¬чер, где вы¬сту¬пал Ми¬ха¬ил. Ко¬гда же про¬ис¬хо¬ди¬ло это про¬чте¬ние, сти¬хо¬тво¬ре¬ние тут же на¬чи¬на¬ло за¬бы¬вать¬ся, боль¬ной на¬чи¬нал вы¬здо¬рав¬ли¬вать! Та¬ких сти¬хов он мно¬го на¬пи¬сал в этой ор¬га¬ни¬за¬ции, но они, как он счи-тал, не име¬ли осо¬бой цен¬но¬сти. Та¬кие сти¬хи он на¬чал пи¬сать ещё в шко¬ле и пе¬ча¬тать их в школь¬ной стен¬га¬зе¬те, ино¬гда это де¬ла¬лось с це¬лью са¬мо¬за¬щи¬ты. Ну, на¬при¬мер, в шко¬ле, как уже упо¬ми¬на¬лось в од¬ном из рас¬ска¬зов, его драз¬нил один чу¬да¬ко¬ва¬тый па¬рень (но от¬лич¬ник, как и Ми¬ха¬ил). «Лев пья¬ных не тер¬пел!», вдруг, орал он на весь класс ни с то¬го, ни с се¬го. Все за¬ти¬ха¬ли, га¬да¬ли, что бу¬дет даль¬ше? Ми¬ха¬ил что-то бор¬мо¬тал в свою за¬щи¬ту, но шут¬ка яв¬но уда¬ва¬лась, хо¬тя все зна¬ли, что в клас¬се, как и в шко¬ле, то¬гда в пя-ти¬де¬ся¬тые го¬ды ни¬кто и ду¬мать не ду¬мал о спирт¬ном. Эти во¬пли по¬вто¬ря¬лись поч¬ти еже¬днев¬но, у пар¬ня, яв¬но, что-то бы¬ло с пси¬хи-кой. Ми¬ха¬ил, бу¬ду¬чи ком¬сор¬гом клас¬са, на¬пи¬сал и опуб¬ли¬ко¬вал в сво¬ей стен¬га¬зе¬те (ко¬то¬рую он же и вы¬пус¬кал) сле¬дую¬щие сти¬хи:
Та¬лан¬ты Бер¬ма¬на не скрыть. Как тон¬ко мо¬жет он ост¬рить! Не в бровь, а в глаз он по¬па¬да¬ет. Он афо¬риз¬мы из¬ры¬га¬ет.
Вот вам один его при¬мер: Ры¬чит: «Лев пья¬ных не тер¬пел!» Жаль толь¬ко, ка¬ж¬дый бо¬жий день Из Ми¬хал¬ко¬ва брать не лень!
Во¬пли поч¬ти пре¬кра¬ти¬лись. То же са¬мое про¬изош¬ло од¬на¬ж¬ды на ра¬бо¬те, прав¬да, в дру¬гой уже — су¬до¬строи¬тель¬ной ор¬га¬ни¬за¬ции. Там опять к не¬му при¬ста¬вал один из со¬труд¬ни¬ков, баб¬ник, мор¬ской офи¬цер в про¬шлом, уво¬лен¬ный или бро¬сив¬ший флот, уст¬ро¬ив¬ший-ся сна¬ча¬ла в кан¬це¬ля¬рии ор¬га¬ни¬за¬ции (ти¬па на¬чаль¬ник кан¬це¬ля-рии), за¬тем с чьей-то по¬мо¬щью пе¬ре¬шед¬ший в тех¬ни¬че¬ский от¬дел, где пре¬бы¬вал Ми¬ха¬ил. По¬след¬ний за¬ни¬мал¬ся там вы¬пус¬ком тех¬ни-че¬ской ин¬фор¬ма¬ции, сбор¬ни¬ков, ли¬ст¬ков, ко¬то¬рые пе¬ча¬та¬лись и рас¬хо¬ди¬лись по всем мно¬го¬чис¬лен¬ным то¬гда су¬до¬строи¬тель¬ным за¬во¬дам ог¬ром¬но¬го Со¬вет¬ско¬го Сою¬за. Этот быв¬ший мор¬ской офи-цер за¬ни¬мал¬ся в тех¬ни¬че¬ском от¬де¬ле вы¬став¬ка¬ми дос¬ти¬же¬ний ор-га¬ни¬за¬ции, за¬ка¬зы¬вал ар¬те¬ли ху¬дож¬ни¬ков ри¬со¬вать пла¬ка¬ты стан-ков и т. д. Что-то он за¬час¬тил с ду¬рац¬ки¬ми шу¬точ¬ка¬ми, со¬вер¬шен¬но пло¬ски¬ми, ко¬то¬рые вы¬зы¬ва¬ли смех у не¬го од¬но¬го (ну, как и в пер¬вом слу¬чае!). Ми¬ха¬ил тер¬пел-тер¬пел, за¬тем на¬пи¬сал за¬мет¬ку в ме¬ст¬ную мно¬го¬ти¬раж¬ку «Шут¬ки в сто¬ро¬ну!». В этой га¬зет¬ке он час¬то пе¬ча¬тал свои сти¬хи и да¬же ма¬те¬риа¬лы по сво¬ей ра¬бо¬те. Его там хо¬ро¬шо зна¬ли. Ре¬дак¬тор при¬нёс за¬мет¬ку на¬чаль¬ни¬ку от¬де¬ле¬ния — мож¬но ли на¬пе¬ча¬тать сиё? (То¬гда с этим бы¬ло очень стро¬го!). На¬чаль¬ник от¬де¬ле¬ния вы¬звал Ми¬хаи¬ла и со¬об¬щил ему, что ес¬ли это на¬пе¬ча¬та-ют в мно¬го¬ти¬раж¬ке на¬уч¬но-ис¬сле¬до¬ва¬тель¬ско¬го ин¬сти¬ту¬та, то это бу¬дет пят¬но не толь¬ко на всё от¬де¬ле¬ние, но и на всю от¬расль — в ми¬ни¬стер¬ст¬ве чи¬та¬ют мно¬го¬ти¬раж¬ку! Боль¬ше Ми¬ха¬ил пи¬сать не стал, но и шут¬ки рез¬ко по¬утих¬ли. Да, пе¬чат¬ное сло¬во — это вещь! Ми¬ха¬ил это за¬ме¬тил дав¬но, на¬блю¬дая за сво¬им «Ка» обо¬ро¬няв-шим¬ся и на¬сту¬пав¬шим.
Съем¬ка ки¬но¬филь¬ма А.Му¬ра¬то¬ва «Ка¬тя» 23 мая 2010 г. в по¬сел-ке Са¬пер¬ное, пе¬ре¬не¬сла ме¬ня в су¬ро¬вый 1946 год. Стать при¬ча¬ст-ной к судь¬бам страш¬ной эпо¬хи ГУ¬ЛА¬Га в ко¬ло¬нии жен¬ско¬го по¬се¬ле-ния, сре¬ди мас¬сов¬ки уло¬вить, про¬мельк¬нув¬ший в зе¬ле¬ном ма¬ре¬ве си¬лу¬эт до¬ро¬го¬го че¬ло¬ве¬ка, — вспом¬нить и по¬ве¬дать вам об ак¬три-се Ека¬те¬ри¬не Су¬да¬ко¬вой, с бое¬вой мя¬теж¬ной био¬гра¬фи¬ей. Од¬но-имен¬ный фильм по¬свя¬щен мил¬лио¬нам по¬доб¬ных ей жерт¬вам ста-лин¬ских ре¬прес¬сий.
I
Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва ми¬но¬ва¬ла на¬пол¬нен¬ный опас¬но¬стя¬ми пик жиз¬ни, — на свет поя¬ви¬лась я, но лишь через 37 лет состоялась наша встреча. «Ма¬як» ос¬ве¬тит нам путь, и слов¬но ко¬раб¬ли, мы уст-ре¬мим¬ся к це¬ли. Ак¬три¬са про¬из¬ве¬дет взлет в мо¬ей твор¬че¬ской био-гра¬фии. Впро¬чем, из¬воль¬те по по¬ряд¬ку. Пре¬ж¬де важ¬но упо¬мя¬нуть, что свою био¬гра¬фию «Кру¬тые сту¬пе-ни» Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на Су¬да¬ко¬ва (в де¬ви¬че¬ст¬ве — Вла¬ди¬ми¬ро-ва), на¬пи¬са¬ла. Мне же ос¬та¬ет¬ся вос¬ста¬но¬вить в па¬мя¬ти на¬ши с ней встре¬чи, для чего сто¬ит не¬на¬дол¬го уг¬лу¬бить¬ся в су¬ро¬вые со¬ро¬ко-вые. В те го¬ды моя ма¬ма, еще 18-лет¬няя де¬вуш¬ка, бы¬ла эва¬куи¬ро-ва¬на на Урал. Во вре¬мя вой¬ны в гос¬пи¬та¬ле по¬мо¬га¬ла уха¬жи¬вать за ра¬не¬ны¬ми, бы¬ла сче¬то¬во¬дом на во¬ен¬ном за¬во¬де. Без вы¬зо¬ва ос¬та-лась в Кур¬ган¬ской об¬лас¬ти, по¬встре¬ча¬лась с мо¬им от¬цом, позд¬нее на свет поя¬ви¬лись мы с бра¬том. Отец пе¬ре¬вез се¬мью в сред¬нюю по¬ло¬су Рос¬сии на зем¬лю де¬дов, где с ред¬кой про¬фес¬си¬ей ли¬тей-щи¬ка, его при¬ня¬ли на за¬вод «Во¬до¬мер». Мы обос¬но¬ва¬лись в при¬го-ро¬де об¬ла¬ст¬но¬го цен¬тра — Ли¬хо¬слав¬ле. Се¬мей¬ст¬во на¬ше на¬счи¬ты-ва¬ло чет¬ве¬ро де¬тей. Спо¬соб¬но¬сти к ли¬те¬ра¬ту¬ре про¬яви¬лись у ме¬ня в пя¬том клас¬се. Со¬чи¬не¬ние о вы¬бо¬ре про¬фес¬сии вве¬ло Во¬ло¬дю в рас¬те¬рян¬ность, и я при¬шла на по¬мощь млад¬ше¬му бра¬ту: пред¬ста¬ви¬ла его в ро¬ли во-ди¬те¬ля трам¬вая. Од¬на¬ко На¬де¬ж¬да Ти¬мо¬фе¬ев¬на усом¬ни¬лась в под-лин¬но¬сти ра¬бо¬ты уче¬ни¬ка, и он при¬знал¬ся: «се¬ст¬рен¬ка по¬мог¬ла». Лишь спус¬тя мно¬го лет не¬до¬уме¬ние рас¬сея¬лось — в не¬до¬ве¬рии учи¬тель¬ни¬цы: «из кни¬ги спи¬са¬ла» — де¬воч¬ка то¬гда не при¬зна¬ла ком¬пли¬мен¬та! Ле¬том на не¬де¬лю ро¬ди¬те¬ли от¬пус¬ти¬ли ме¬ня к стар¬ше¬му бра¬ту в Се¬вер¬ную сто¬ли¬цу, где он учил¬ся. Дос¬то¬при¬ме¬ча¬тель¬но¬сти го¬ро¬да, по¬езд¬ки к род¬ст¬вен¬ни¬кам, по¬дар¬ки оча¬ро¬ва¬ли се¬ми¬класс¬ни¬цу: поя-ви¬лась меч¬та. По до¬ро¬ге в Пав¬ловск, я не¬ожи¬дан¬но для се¬бя, вдруг вос¬клик¬ну¬ла: — Ва¬ся, я то¬же хо¬чу здесь жить! — В Ле¬нин¬гра¬де — ли¬мит¬ная про¬пис¬ка, — серь¬ез¬но про¬из¬нес брат, по¬яс¬няя, что оз¬на¬ча¬ет сло¬во «ли¬мит», но пе¬ре¬убе¬дить ме¬ня ока¬за¬лось не лег¬ко. Ед¬ва ус¬пев про¬чи¬тать за ок¬ном элек¬трич¬ки на-зва¬ние близ¬ле¬жа¬щей стан¬ции, лу¬ка¬во вы¬па¬ли¬ла: — То¬гда хо¬тя бы здесь, на ок¬раи¬не — в Воз¬ду¬хо¬пла¬ва¬тель¬ном Пар¬ке! — А это то¬же — чер¬та го¬ро¬да. Ва¬си¬лий и не пред¬по¬ла¬гал, что его про¬ти¬во¬бор¬ст¬во лишь уси¬ли-ва¬ло мое уст¬рем¬ле¬ние. И кто бы мог по¬ду¬мать, что че¬рез семь лет меч¬та школь¬ни¬цы осу¬ще¬ст¬вит¬ся. Сти¬хи пи¬са¬ла с 16-ти лет, а че¬рез год за¬вет¬ную тет¬рад¬ку с про-ба¬ми пе¬ра пе¬ре¬да¬ла в Калининское отделение Союза Писателей Александру Ге¬ве¬лен¬гу, от¬зыв которого все¬лил на¬де¬ж¬ду, что я на¬хо-жусь на пра¬виль¬ном пу¬ти. По окон¬ча¬нии шко¬лы вы¬учи¬лась на порт-ни¬ху: ре¬ши¬ла сна¬ча¬ла жизнь уз¬нать, а за¬тем ее ото¬бра¬зить. Что¬бы при¬бли¬зить¬ся к сво¬ей меч¬те, «ум¬ча¬лась в Ле¬нин¬град — в цар¬ст¬во ка¬мен¬ных гро¬мад» — в кра¬си¬вей¬ший го¬род ми¬ра и ма¬ми¬ной юно-сти. Уст¬рои¬лась шве¬ей в Дом во¬ен¬ной оде¬ж¬ды (Но¬вая Гол¬лан¬дия). На Пет¬ров¬ской на¬бе¬реж¬ной, у зда¬ния по¬лит¬ка¬тор¬жан — на пер¬вом эта¬же об¬ще¬жи¬тие, а квар¬ти¬ра, где ма¬ма жи¬ла до вой¬ны, — на семь эта¬жей вы¬ше! Мет¬кое по¬па¬да¬ние! В 21 год я всту¬пи¬ла на свое по¬при¬ще: за¬пи¬са¬лась на за¬ня¬тия к по¬этам М.Са¬зо¬но¬ву (ДК им. Круп¬ской), и А.Чис¬тя¬ко¬ву (ДК Нев¬ский). Ес¬ли «раз¬вить мож¬но лишь то, что име¬ет пред¬по¬сыл¬ки», — это мой слу¬чай, ведь от ма¬мы то и де¬ло при¬хо¬ди¬лось слы¬шать: «Ты — вся в ба¬тю, вы¬ли¬тая в не¬го: он то¬же со¬чи¬нял. В кол¬лек¬ти¬ве ин¬те¬ре¬со¬ва¬лись: ко¬гда же я вый¬ду за¬муж? — Я к это¬му не при¬спо¬соб¬ле¬на, — при¬зна¬лась чис¬то¬сер¬деч¬но, — чем вве¬ла их в раз¬ду¬мье. Ве¬се¬лая, я ра¬до¬ва¬лась жиз¬ни! В об¬ще-жи¬тии по¬сто¬ян¬но иг¬ра¬ли свадь¬бы, а я еще не бы¬ла зна¬ко¬ма с мо-ло¬дым че¬ло¬ве¬ком. Дев¬ча¬та на¬ме¬ка¬ли: в 23 — по¬ра, «знак», по¬ня-ла? Ни¬на Сер¬ге¬ев¬на, от удив¬ле¬ния иро¬ни¬зи¬ро¬ва¬ла: — Как, Та¬ма¬роч¬ка, бы¬ст¬ро при¬спо¬со¬би¬лась-то? — При¬спо¬саб¬ли¬ва¬юсь, — про¬из¬нес¬ла ук¬лон¬чи¬во, пусть да¬же че-ло¬ве¬ку ду¬шев¬но¬му. Тя¬же¬лые ро¬ды, се¬мей¬ные хло¬по¬ты пре¬рва¬ли эй¬фо¬рию оча¬ро¬ва-ния ми¬ром, и вы¬ну¬ди¬ли уст¬ро¬ить в за¬ня¬ти¬ях пе¬ре¬рыв: при от¬сут¬ст-вии ба¬бу¬шек и де¬ду¬шек, жи¬ву¬щих вда¬ле¬ке, он рас¬тя¬нул¬ся на дол-гие12 лет. С работы уво¬ли¬лась по при¬чи¬не ал¬лер¬гии на пыль, и уст¬рои¬лась стар¬шим ла¬бо¬ран¬том на «Ра¬вен¬ст¬во» (Ми¬ни¬стер¬ст¬во Су¬до¬строе¬ния). При де¬фол¬те ин¬сти¬тут-за¬вод раз¬ва¬ли¬вал¬ся, а в нем — ти¬по¬гра¬фия, где в га¬зе¬те «По¬иск» не¬од¬но¬крат¬но пе¬ча¬та¬ли сти¬хи. Ре¬дак¬тор по¬ре¬ко¬мен¬до¬вал Дво¬рец куль¬ту¬ры Мо¬ря¬ков, где со¬би¬ра¬лись ин¬те¬рес¬ные лю¬ди. В ли¬тобъ¬е¬ди¬не¬нии «Ма¬як» про¬чи¬та-ла сти¬хи, рас¬чет на за¬во¬дскую под¬бор¬ку не оп¬рав¬дал¬ся. «В га¬зе¬те все, что угод¬но мож¬но на¬пе¬ча¬тать», — воз¬ра¬зи¬ла ру¬ко¬во¬ди¬тель Эле¬о¬но¬ра Явор¬ская. В ре¬зуль¬та¬те все за¬кон¬чи¬лось «раз¬гро¬мом». Вспом¬ни¬лось из¬ре¬че¬ние А.Воз¬не¬сен¬ско¬го «Пи¬са¬те¬ли, как в ва¬шем око¬лот¬ке? — Пи¬са¬те¬ли: гры¬зем друг дру¬гу глот¬ки»! В пе¬ре¬да¬че по ра¬дио Эле¬о¬но¬ра Ро¬бер¬тов¬на вы¬сту¬пи¬ла с цик¬лом сти¬хов, ко¬то¬рые не пе¬ча¬та¬ли 20 лет — о судь¬бе рас¬стре¬лян¬но¬го от¬ца — ла¬тыш¬ско¬го стрел¬ка, (на¬бо¬лев¬шей те¬мой Ека¬те¬ри¬ны Су¬да-ко¬вой). Сти¬хи лег¬ли ей на ду¬шу, она уз¬на¬ла ее ад¬рес в ре¬дак¬ции, по¬зво¬ни¬ла, по¬про¬си¬лась в гос¬ти, при¬вез¬ла свои сти¬хи. И эта встре-ча оз¬на¬ме¬но¬ва¬ла на¬ча¬ло твор¬че¬ско¬го сою¬за. Она ус¬лы¬ша¬ла эфир, я – ре¬ко¬мен¬да¬цию ре¬дак¬то¬ра «По¬ис¬ка» — мы обе ус¬лы¬ша¬ли. Здесь, в «Мая¬ке» про¬изош¬ло на¬ше зна¬ком¬ст¬во. Ув¬ле¬чен¬ная сти¬ха-ми, Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва об¬ре¬ла эмо¬цио¬наль¬ный кли¬мат и род¬ст-вен¬ные ду¬ши. Для ме¬ня это ста¬ло воз¬вра¬ще¬ни¬ем в стра¬ну по¬эзии!
II. Стра¬на по¬эзии
На¬ча¬лась пе¬ре¬строй¬ка, го¬су¬дар¬ст¬во пе¬ре¬ста¬ло фи¬нан¬си¬ро¬вать ис¬кус¬ст¬во, по¬ме¬ще¬ние ото¬бра¬ли, кру¬жок при¬кры¬ли. Эле¬о¬но¬ра Ро-бер¬тов¬на не бро¬си¬ла нас, мы ста¬ли со¬би¬рать¬ся по квар¬ти¬рам: имен¬но то¬гда ли¬те¬ра¬то¬ров свя¬за¬ли узы друж¬бы. В об¬ще¬ст¬ве ли¬де-ров по¬эти¬че¬ско¬го мас¬тер¬ст¬ва я ис¬пы¬ты¬ва¬ла внут¬рен¬ний дис¬ком-форт: как впи¬сать¬ся в элит¬ный круг ав¬то¬ров, ес¬ли у тре¬бо¬ва¬тель¬но-го и та¬лант¬ли¬во¬го по¬эта Э.Явор¬ской — 9 сбор¬ни¬ков пре¬крас¬ных сти¬хов? Как бы вы¬гля¬де¬ли мои опу¬сы на их фо¬не? Луч¬ше не вы¬со-вы¬вать¬ся! Стес¬ня¬лась, ту¬ше¬ва¬лась, а вско¬ре и во¬все умолк¬ла. Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на в про¬шлом ру¬ко¬во¬ди¬тель те¬ат¬раль¬ных сту¬дий с ак¬тер¬ским мас¬тер¬ст¬вом за¬чи¬ты¬ва¬ла но¬вые со¬чи¬не¬ния. Веж¬ли¬во на¬ме¬кая на вы¬сту¬п¬ле¬нии, про¬наб¬лю¬дав си¬туа¬цию, она обы¬гра¬ла ее: яко¬бы муж¬чи¬ны не да¬ют мне «сло¬ва вста¬вить». Ко¬гда же да¬ли сло¬во, из-за от¬сут¬ст¬вия ма¬те¬риа¬ла, мне ста¬ло не по се¬бе. В даль¬ней¬шем, же¬лая усы¬пить бди¬тель¬ность, поль¬зу¬ясь ее бли¬зо-ру¬ко¬стью, я уса¬жи¬ва¬лась вда¬ли от нее. Од¬на¬ко ак¬три¬са всю¬ду об-на¬ру¬жи¬ва¬ла ме¬ня, и до¬воль¬ная объ¬яв¬ля¬ла со¬брав¬шим¬ся: «Ти¬ше, ти¬ше сей¬час Та¬ма¬ра бу¬дет чи¬тать». (Я го¬то¬ва бы¬ла сго¬реть со сты-да):
На¬ста¬ло вре¬мя ли¬ры — де¬ла мои пло¬хи. Сло¬ва хо¬зяй¬ки пи¬ра: про¬чти свои сти¬хи. Как по за¬ко¬ну под¬лос¬ти — вновь на¬ча¬ли с ме¬ня… «Ма¬як» — си¬я¬нье твор¬че¬ст¬ва, меч¬та, лю¬бовь моя! Го¬то¬вы взо¬ры стре¬ла¬ми прон¬зить: как их унять? — И слож¬но усы¬пить их, — что есть моя бро¬ня?
Мне б от сты¬да и стра¬ха сбе¬жать ку¬да-ни¬будь, Чем бред свой, (как на пла¬ху!) — пред все¬ми раз¬вер¬нуть…
Оде¬тая по-про¬сто¬му, уч¬ти¬вая и уча¬ст¬ли¬вая, ак¬три¬са вни¬ка¬ла во все, ей до все¬го бы¬ло де¬ло! Од¬на¬ж¬ды не¬уем¬ная жен¬щи¬на со¬об¬щи-ла при¬сут¬ст¬вую¬щим, что я «при¬хо¬жу пить и есть!» Моя тра¬пе¬за рез-ко пре¬рва¬лась: вил¬ка ти¬хо лег¬ла на стол. Без¬ус¬лов¬но, в не¬ко¬то¬ром ро¬де она как все¬гда пра¬ва: во вре¬ме¬на кон¬вер¬сии, где еще мож¬но бы¬ло по¬ла¬ко¬мить¬ся, ес¬ли, по¬ло¬жен¬ное на бул¬ку пе¬че¬нье мы счи¬та-ли пи¬рож¬ным?
Ут¬ром сно¬ва вста¬ну я, по¬мо¬люсь на не¬бо, Здрав¬ст¬вуй, оче¬редь моя, за на¬сущ¬ным хле¬бом! Кто по¬след¬ний? Вы за кем? Что да¬ют — не¬важ¬но! Креп¬ко я дер¬жу в ру¬ке свой та¬лон бу¬маж¬ный. Е.Су¬да¬ко¬ва.
Уп¬рек за¬дел, те¬перь я все¬рь¬ез за¬ду¬ма¬лась, что для ме¬ня важ-нее: при¬хо¬дить на за¬ня¬тия с ма¬те¬риа¬лом, или же не яв¬лять¬ся во-все. Ка¬за¬лось бы: ни¬ка¬кая не ру¬ко¬во¬ди¬тель, а вот при¬вя¬за¬лась — про¬хо¬да нет от нее!
III. Ре¬дак¬тор-спа¬си¬тель
До¬ма не¬го¬до¬ва¬ла: как же так, на¬шла сре¬ду, где мог¬ла бы вы¬рас-ти и рас¬цве¬сти в твор¬че¬ст¬ве, пять лет про¬шли без про¬дви¬же¬ний, из¬ме¬не¬ний. Люб¬ви нет, в раз¬во¬де, да на двух ра¬бо¬тах. Вос¬пи¬ты-вать ре¬бен¬ка од¬ной — это про¬за жиз¬ни, и она вос¬тре¬бо¬ва¬на! Сю-жет име¬ет¬ся, а как его на бу¬ма¬гу пе¬ре¬не¬сти — не¬яс¬но! Пол¬ка сек¬ре¬те¬ра, за¬ва¬лен¬ная ис¬пи¬сан¬ны¬ми тет¬ра¬дя¬ми, со¬став-ля¬ла сча¬ст¬ли¬вое про¬стран¬ст¬во мо¬ей жиз¬ни. Сколь¬ко же ско¬пи¬лось чер¬но¬ви¬ков, и хо¬ро¬шо, ес¬ли от них бу¬дет толк! До глу¬бо¬кой но¬чи я ус¬пе¬ва¬ла пе¬ре¬рыть ки¬пу бу¬маг, за¬ры¬ва¬ясь в них с го¬ло¬вой. Смею при¬знать¬ся — это та¬кое на¬сла¬ж¬де¬ние! На мил¬ли¬мет¬ро¬вой бу¬ма¬ге — слу¬жеб¬ный ро¬ман, а в ко¬рич¬не¬вом пе¬ре¬пле¬те — о те¬ат¬раль¬ной мас¬те¬ри¬це и ху¬дож¬ни¬це. (За Вик¬то¬ри¬ей Вла¬ди¬ми¬ров¬ной по¬сле¬до-ва¬ла я к сво¬ей меч¬те, це¬ли — но¬вел¬ла «У ху¬дож¬ни¬цы — неж¬ный взгляд»). Еще рас¬сказ о прач¬ках, вы¬яс¬няю¬щих от¬но¬ше¬ния при по-мо¬щи дра¬ки. Я рас¬те¬ря¬лась: что же вы¬брать? Про¬фес¬сио¬наль¬ная при¬выч¬ка все за¬пи¬сы¬вать об¬ра¬зо¬ва¬ла чрез¬мер¬ное ско¬п¬ле¬ние бу-маж¬ной про¬дук¬ции. И ко¬гда толь¬ко ус¬пе¬ла? — Ус¬пе¬ешь, ес¬ли за¬пи-сы¬ва¬ешь ка¬ж¬дый свой шаг. Той же но¬чью в ар¬хив¬ной мут¬ной во¬де мне не уда¬лось вы¬удить ни од¬ной, не то что¬бы зо¬ло¬той рыб¬ки, да и про¬стой то¬же! По¬на¬ча¬лу при¬тес¬не¬ния Ека¬те¬ри¬ны Яков¬лев¬ны тер¬пе¬ла с про¬тес-том в ду¬ше, а по про¬ше¬ст¬вии не¬сколь¬ких лет, про¬сто до¬ве¬ри¬лась ей. Ведь все, что она де¬ла¬ла для ме¬ня — бы¬ло ис¬крен¬но, шло от серд¬ца, к то¬му же она мно¬гое пе¬ре¬не¬сла, и с вы¬со¬ты жиз¬нен¬но¬го опы¬та ей бы¬ло вид¬ней. При встре¬че я с гор¬до¬стью объ¬я¬ви¬ла о ско-ром за¬вер¬ше¬нии сво¬его рас¬ска¬за. Она при¬жа¬ла ме¬ня к гру¬ди, и от вне¬зап¬но¬сти од¬но¬вре¬мен¬но рас¬тро¬га¬лась и рас¬те¬ря¬лась. В за¬га-доч¬ной улыб¬ке еще не осоз¬на¬вал¬ся мой про¬гресс: бла¬го¬да¬ря ее не¬ус¬тан¬ной дея¬тель¬но¬сти, я на¬шла се¬бя в твор¬че¬ской дея¬тель¬но-сти! — Во¬про¬сы ско¬пи¬лись, — от¬кро¬вен¬но по¬де¬ли¬лась я. — А уж это — ре¬дак¬тор¬ская за¬да¬ча, — всплес¬ну¬ла она ру¬ка¬ми. — Да где же ре¬дак¬то¬ра най¬ти? — спро¬си¬ла я. — Ис¬кать не на¬до, — ак¬три¬са при¬щу¬ри¬ла гла¬за, — он здесь. Бы¬ст¬рым взо¬ром оки¬ну¬ла я пи¬са¬тель¬скую бра¬тию, го¬то¬вую с ми-ну¬ты на ми¬ну¬ту ра¬зой¬тись по до¬мам. — Ва¬си¬лий Ива¬но¬вич в се¬ром кос¬тю¬ме. Уда¬чи! — по¬слы¬ша¬лось вдо¬гон¬ку. Че¬ло¬век с ини¬циа¬ла¬ми Ча¬пае¬ва на¬ки¬ды¬вал плащ, его вни¬ма¬ния ни¬кто не за¬ни¬мал, мы вы¬шли в су¬мрак осе¬ни. При не¬оно¬вом све¬те фо¬на¬рей, при¬ро¬да кра¬соч¬ны¬ми раз¬ли¬ва¬ми от¬ра¬жа¬лась в лу¬жах. Вы¬со¬кий, блед¬ный, с впа¬лы¬ми ще¬ка¬ми, муж¬чи¬на вы¬слу¬шал ме¬ня с по¬вы¬шен¬ным вни¬ма¬ни¬ем: — Как умее¬те, так и на¬пи¬ши¬те, я лю¬бой рас¬сказ опуб¬ли¬кую в сво¬ем жур¬на¬ле, — за¬ве¬рил ре¬дак¬тор. — Прав¬да?! — не ве¬ри¬лось мне в уда¬чу. — Ко¬неч¬но, прав¬да! Как на¬пи¬ше¬те, так и при¬но¬си¬те. Я ли¬ко¬ва¬ла: поя¬вил¬ся сти¬мул — за спи¬ной рас¬пра¬ви¬лись кры-лья, и я уст¬ре¬ми¬лась к до¬му. В сек¬ре¬те¬ре ма¬те¬риа¬лы по¬ка¬за¬лись род¬ны¬ми, при¬ча¬ст¬ны¬ми к мо¬ей судь¬бе. Бо¬лее уве¬рен¬ная в се¬бе, чем пре¬ж¬де, при¬крыв дверь в со¬сед¬нюю ком¬на¬ту, сту¬ча¬ла по кла¬ви-шам «Баш¬ки¬рии»: плод по¬ис¬ка и вдох¬но¬ве¬ния в мо¬ей ут¬ро¬бе бил¬ся до ут¬ра, не умея вый¬ти на¬ру¬жу. Те¬перь не¬уго¬мон¬ная Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на точ¬но ос¬та¬вит ме¬ня в по¬кое! Ва¬си¬лий Ива¬но¬вич, смер-тель¬но боль¬ной, в бли¬жай¬ший ме¬сяц ушел из жиз¬ни. Боль¬шая ут-ра¬та, веч¬ная па¬мять. Не по¬ду¬май¬те, что за ночь по¬лу¬чи¬лась ху¬до¬же¬ст¬вен¬ная цен-ность, — все¬го лишь за¬уряд¬ный рас¬сказ о прач¬ках. У них кон¬флик-тов и при¬чин для воз¬му¬ще¬ния все¬гда дос¬та¬точ¬но, это: и низ¬кая зар-пла¬та за тя¬же¬лый труд, и вы¬со¬кие це¬ны на про¬дук¬ты. А не¬уст¬ро¬ен-ные жен¬ские судь¬бы раз¬ве не по¬вод ра¬зо¬брать¬ся с на¬пар¬ни¬цей? («Ко¬гда вы ста¬но¬ви¬тесь Львом» во¬шел в «Пси¬хо¬ло¬гию жерт¬вы», 1997 г.). Не¬обыч¬ная ис¬то¬рия на¬пи¬са¬ния этой кни¬ги, свя¬зан¬ная с лю¬би¬мой учи¬тель¬ни¬цей рус¬ско¬го и ли¬те¬ра¬ту¬ры стар¬ших клас¬сов. На прось¬бу от¬ре¬дак¬ти¬ро¬вать рас¬сказ, Ан¬на Алек¬сан¬д¬ров¬на с лег¬ко¬стью про-фес¬сио¬на¬ла про¬де¬ла¬ла это. По¬ра рас¬про¬щать¬ся, как вдруг под оч-ка¬ми поя¬ви¬лись не¬до¬б¬рые огонь¬ки. Ка¬за¬лось, с учи¬тель¬ни¬цей что-то тво¬ри¬лось. Тут я про¬чув¬ст¬во¬ва¬ла на се¬бе то же, что и она, еще школь¬ни¬цей, — до¬ве¬рив ма¬те¬ма¬тич¬ке про¬бы пе¬ра. Гру¬бое вме¬ша-тель¬ст¬во и рез¬кая кри¬ти¬ка на¬все¬гда от¬стра¬ни¬ли де¬воч¬ку от со¬чи¬ни-тель¬ст¬ва. Мне не хо¬те¬лось, что¬бы со мной обош¬лись так¬же, и я мо-ли¬лась о бла¬го¬по¬луч¬ном ис¬хо¬де, как из от¬да¬ле¬нья ус¬лы¬шав: «Не — Пуш¬кин, про¬за — луч¬ше, чем сти¬хи, та¬лант при¬сут¬ст¬ву¬ет, но его на¬до от¬та¬чи¬вать». Как в ту¬ма¬не, пе¬ре¬сек¬ла ули¬цу, а до¬ма от внут¬рен¬ней борь¬бы без сил опус¬ти¬лась на ди¬ван. Ма¬ма встре¬во¬жи¬лась: — Та¬мар, что-то слу¬чи¬лось? — Ан¬ну Алек¬сан¬д¬ров¬ну на¬вес¬ти¬ла, — соз¬на¬лась я. — И за¬чем ты ту¬да хо¬дишь, не хо¬ди боль¬ше к ней! Две не¬де¬ли, не на¬хо¬дила се¬бе мес¬та, «че¬са¬лись ру¬ки» на¬пи¬сать что-ни¬будь су¬ще¬ст¬вен¬ное. Вре¬за¬ясь в изум¬руд¬ную ко¬лон¬на¬ду ле-са, на про¬тя¬же¬нии сле¬до¬ва¬ния «Юно¬сти», вос¬ста¬нав¬ли¬ва¬ла в па-мя¬ти по¬езд¬ку за гри¬ба¬ми: ведь ни од¬но¬го гри¬ба не на¬шли! (рассказ «Я боль¬ше не бу¬ду так де¬лать» — па¬мят¬ник от¬цу при жиз¬ни). От¬да-ла рас¬ска¬зы в на¬бор, а вско¬ре Алек¬сандр по¬зво¬нил: не¬си¬те все, что у вас есть. Мо¬ло¬дец ре¬дак¬тор: ес¬ли брал¬ся за де¬ло, то ему ма-те¬ри¬ал сра¬зу на книж¬ку по¬да¬вай! Я же пред¬по¬чла бы «по¬чи¬вать на лав¬рах», не при¬клю¬чись со мной дан¬но¬го эпи¬зо¬да. По¬свя¬ти¬ла кни¬гу Ан¬не Алек¬сан¬д¬ров¬не. От¬но¬ше¬ния про¬дол¬жи¬лись по¬здра¬ви¬тель¬ны-ми те¬ле¬грам¬ма¬ми ко дню ро¬ж¬де¬ния, учи¬те¬ля. В 2009-м од¬на из них вер¬ну¬лась: ад¬ре¬сат умер. Ан¬ну Алек¬сан¬д¬ров¬ну Алек¬сан¬д¬ро¬ву, лю-би¬мую учи¬тель¬ни¬цу, я вспо¬ми¬наю с те¬п¬ло¬той и ог¬ром¬ным ува¬же¬ни-ем. Бес¬ко¬неч¬но бла¬го¬дар¬на ей за не¬по¬вто¬ри¬мые уро¬ки ли¬те¬ра¬ту¬ры (класс слу¬шал, не морг¬нув), за стро¬гость, а в из¬бра¬нии мною ли¬те-ра¬тур¬ной дея¬тель¬но¬сти, не¬со¬мнен¬но, ЕЕ за¬слу¬га, веч¬ная ей па-мять.
IV. На По¬эти¬че¬ском буль¬ва¬ре
Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на — пре¬дан¬ная, ду¬шев¬ная, до¬б¬рая и от¬зыв-чи¬вая, лю¬бую встре¬чу пре¬вра¬ща¬ла в празд¬ник. Сти¬хи и бе¬се¬ды не пре¬кра¬ща¬лись до позд¬не¬го ве¬че¬ра. С фе¬но¬ме¬наль¬ной па¬мя¬тью она за¬чи¬ты¬ва¬ла ве¬ли¬кое мно¬же¬ст¬во сти¬хов, и да¬же ро¬ман Пуш¬ки¬на «Ев¬ге¬ний Оне¬гин» зна¬ла наи¬зусть. За сто¬лом при¬вет¬ст¬во¬ва¬лись экс¬пром¬ты, гос¬ти шум¬но пе¬ре¬го¬ва-ри¬ва¬лись. Ко¬гда я вдруг вста¬ла, все не¬при¬вык¬шие к мо¬им чте¬ни¬ям утих¬ли. На от¬ры¬вок из по¬эмы («Меч¬та¬ний сле¬по¬та», 2001 г.) — еди-ное мне¬ние: стих на¬по¬ло¬ви¬ну бе¬лый. Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на по¬тре-бо¬ва¬ла ти¬ши¬ны: «И про¬за, как сти¬хи, и сти¬хи, как про¬за — сти¬хи на-пи¬са¬ны про¬зой. А бе¬лые сти¬хи — чу¬до ве¬ли¬кое, их пи¬сать го¬раз¬до труд¬нее. Дру¬зья, се¬го¬дня вы при¬сут¬ст¬вуе¬те на важ¬ном мо¬мен¬те, на на¬ших гла¬зах про¬изош¬ло ро¬ж¬де¬ние «огонь¬ка», сей¬час он сла¬бый, чуть те¬п¬лит¬ся, и на¬ша за¬да¬ча не за¬га¬сить его, а дать ему еще яр¬че раз¬го¬реть¬ся». Сколь¬ко же сил и энер¬гии по¬тра¬ти¬ла она, что¬бы под-нять ме¬ня на но¬вую вы¬со¬ту. К 85-лет¬не¬му юби¬лею ак¬три¬са пе¬ре¬еха¬ла жить в Дом ве¬те¬ра¬нов сце¬ны — ту¬да же пе¬ре¬вез¬ли ме¬бель, кни¬ги, те¬ле¬ви¬зор, по¬су¬ду, ар-хив с пись¬ма¬ми и фо¬то¬гра¬фия¬ми, ги¬та¬ру и пи¬шу¬щую ма¬шин¬ку. Те-перь ее ок¬ру¬жа¬ли: му¬зы¬кан¬ты, ак¬те¬ры, ху¬дож¬ни¬ки. При¬гла¬си¬ла по но¬во¬му ад¬ре¬су: «Здрав¬ст¬вуй, То¬моч¬ка, про¬шу к се¬бе в вос¬кре¬се-нье, к 12-ти без опо¬зда¬ний. Бу¬дут все свои очень ми¬лые лю¬ди, за-яд¬лые сти¬хо¬твор¬цы: Эле¬о¬но¬ра с му¬жем, ис¬то¬рио¬граф Су¬хо¬тин — силь¬но пи¬шет. По¬эты Ни¬ко¬лай Ми¬хин, Стас Бу¬ров, ху¬дож¬ник Во¬ло-дя с ар¬ти¬стом Эм¬ма¬нуи¬лом — жи¬вут здесь. С со¬бой при¬хва¬ти¬те для чте¬ния — 4-6 строк ко¬ми¬че¬ско¬го свой¬ст¬ва. По¬об¬ща¬ем¬ся — жизнь раз¬но¬об¬ра¬зит¬ся, на¬до под¬дер¬жи¬вать свя¬зи. Сго¬тов¬лю са¬лат, сту¬день. Ад¬ми¬ни¬ст¬ра¬ция за¬ка¬за¬ла торт. По¬дар¬ков не на¬до». На тор¬же¬ст¬ве всту¬пи¬тель¬ное сло¬во взя¬ла Эле¬о¬но¬ра: «Ека¬те¬ри-на Яков¬лев¬на — вои¬тель¬ни¬ца за прав¬ду и спра¬вед¬ли¬вость, од¬на из тех, кто уве¬ли¬чи¬ва¬ет ко¬ли¬че¬ст¬во до¬б¬ра на зем¬ле. Не¬да¬ром она при¬тя¬ги¬ва¬ет к се¬бе, слов¬но те¬п¬лый до¬маш¬ний очаг, и ста¬рых, и мо-ло¬дых, ко¬то¬рые, уз¬нав ее, на¬все¬гда ос¬та¬ют¬ся ее друзь¬я¬ми». Ви¬нов-ни¬ца празд¬ни¬ка со¬чи¬ни¬ла ка¬пу¬ст¬ник и вы¬ра¬зи¬тель¬но за¬чи¬та¬ла его. Гос¬ти уго¬ща¬лись, ве¬се¬ли¬лись, к хо¬зяй¬ке празд¬ни¬ка мож¬но бы¬ло об¬ра¬тить¬ся по лю¬бо¬му по¬во¬ду — она да¬ва¬ла cоветы на жиз¬нен¬но-важ¬ные во¬про¬сы. Стас уточ¬нил свой ста¬тус: — Ба¬ба Ка¬тя, я — по¬эт? — По¬эт, — ус¬по¬кои¬ла она его со¬мне¬ния, — поcкольку не мо-жешь не пи¬сать! Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва мно¬гое пуб¬ли¬ко¬ва¬ла, но не все. Ее ста¬тьи дав¬но пе¬ча¬та¬ли в га¬зе¬тах. 1995 год стал вос¬хо¬ж¬де¬ни¬ем на¬ших твор¬че¬ских био¬гра¬фий. Пред¬ла¬гаю от¬рыв¬ки из пер¬во¬го сбор¬ни¬ка Ека¬те¬ри¬ны Су¬да¬ко¬вой «Зо¬на»:
Пью за му¬ки, за го¬лод и сту¬жу, По¬то¬му что не жа¬ж¬ду вза¬мен, Воз¬вра¬тить¬ся в сво¬бод¬ную лу¬жу Пре¬сту¬п¬ле¬ний, про¬даж и из¬мен.
* * *
нау¬чит¬ся пи¬сать ли¬те¬ра¬тур¬ные про¬из¬ве¬де¬ния, т.е. сти¬хи, рас¬ска¬зы, ро¬ма¬ны? Спра¬ши¬ва¬ют ино¬гда, как по¬пасть в па¬рал¬лель¬ный мир, в про¬шлое, в бу¬ду¬щее? Спра¬ши¬ва¬ют так¬же, как пред¬ви¬деть это бу¬ду-щее? На¬вер¬но, всё это во¬про¬сы од¬но¬го по¬ряд¬ка. Ко¬гда ты на¬чи¬на-ешь пи¬сать, час¬то ни¬че¬го не по¬лу¬ча¬ет¬ся, по¬ка не нач¬нёт¬ся не¬кое со¬стоя¬ние, при ко¬то¬ром ты ока¬зы¬ва¬ешь¬ся в ка¬ком-то ми¬ре, где всё по¬нят¬но — толь¬ко ус¬пе¬вай на¬хо¬дить сло¬ва. Ок¬ру¬жаю¬щий те¬бя этот най¬ден¬ный мир под¬тал¬ки¬ва¬ет сам к те¬бе сло¬ва — твоя за¬да¬ча в том, что¬бы ус¬петь схва¬тить их. Мно¬го бы¬ло и есть пред¬ска¬за¬те¬лей, они то¬же не по¬ни¬ма¬ют, как у них это про¬ис¬хо¬дит — ви¬деть то, что бу¬дет. На¬при¬мер, Жюль Верн, как го¬во¬рят не¬ко¬то¬рые ис¬сле¬до¬ва¬те-ли, про¬сто ви¬дел кар¬ти¬ны бу¬ду¬ще¬го и сри¬со¬вы¬вал их, за¬го¬няя в те или иные рам¬ки. Не¬со¬мнен¬но, нуж¬но иметь не¬кие ли¬те¬ра¬тур¬ные на¬вы¬ки, ко¬то¬рые име¬ют мно¬гие и мно¬гие, но, увы, не ста¬но¬вят¬ся жюль-вер¬на¬ми. Дав¬но су¬ще¬ст¬ву¬ет мне¬ние, что на¬пи¬сать рас¬сказ, да¬же ро¬ман мо¬жет лю¬бой дос¬та¬точ¬но об¬ра¬зо¬ван¬ный че¬ло¬век, но это бу¬дет про¬сто не ин¬те¬рес¬но, бу¬дет по¬те¬рян¬ным вре¬ме¬нем и ни-ко¬му ни¬че¬го не даст. Со¬стоя¬ние на¬стоя¬ще¬го вдох¬но¬ве¬ния, тем бо-лее со¬стоя¬ние пред¬ви¬де¬ния — о, это со¬всем дру¬гое! Это на¬стоя-щая ли¬те¬ра¬ту¬ра. Пи¬са¬те¬лю, на¬вер¬но, всё-та¬ки нуж¬но об¬ла¬дать этим да¬ром, как я его обоз¬вал, пред¬ви¬де¬ния, да¬ром свя¬зи с ка¬ки¬ми-то па¬рал¬лель¬ны¬ми ми¬ра¬ми. Всё, что он пи¬шет — это иг¬ра ва-банк? Ведь он сам ино¬гда не зна¬ет, ку¬да вы¬ве¬дет его эта кри¬вая, что про-изой¬дёт че¬рез не¬сколь¬ко ми¬нут в его мно¬го¬труд¬ном по¬ве¬ст¬во¬ва-нии, ку¬да за¬це¬пит и ута¬щит его эта не¬из¬вест¬ная си¬ла из ка¬ко¬го-то не¬из¬вест¬но¬го из¬ме¬ре¬ния! Вдох¬но¬ве¬ние — это мис¬ти¬ка? Да. Вдох-но¬ве¬ние — это объ¬ек¬тив¬ная ре¬аль¬ность? Да. Вдох¬но¬ве¬ние — это… Да! Да! Да! Вы по¬ня¬ли, что та¬кое вдох¬но¬ве¬ние? По¬ка я не пой¬му, что та¬кое бес¬ко¬неч¬ность, я не пой¬му и что же вдох¬но¬ве¬ние. При¬чём, оно при¬сут¬ст¬ву¬ет не толь¬ко в ли¬те¬ра¬ту¬ре, оно есть вез¬де, в лю¬бой про¬фес¬сии. Че¬ло¬век дол¬го му¬ча¬ет¬ся ино¬гда, по¬ка оно нач-нёт¬ся, это вол¬шеб¬ное со¬еди¬не¬ние и слия¬ние все¬го, что рань¬ше не со¬еди¬ня¬лось и не сли¬ва¬лось. По¬хо¬же, кто-то на¬блю¬дал за этим греш¬ным че¬ло¬ве¬ком, сме¬ял¬ся над ним, из¬де¬вал¬ся, а по¬том ре¬шил, ну, лад¬но, по¬му¬чил¬ся, бед¬ня¬га, пусть по¬на¬сла¬ж¬да¬ет¬ся те¬перь! А мо¬жет быть, дей¬ст¬ви¬тель¬но, на¬блю¬да¬ют… ка¬кие-ни¬будь ино¬пла¬не-тя¬не, бо¬лее выс¬шие в раз¬ви¬тии — по¬му¬чил¬ся, ну, те¬перь мож¬но и дать, раз¬ре¬шить. Соз¬да¬ёт¬ся та¬кое впе¬чат¬ле¬ние, что мы — иг¬руш¬ки в чьих-то ру¬ках, кто по¬ни¬ма¬ет, что же та¬кое веч¬ность.
Моё «Ка»
Был ли Ми¬ха¬ил не¬ор¬ди¬нар¬ной лич¬но¬стью или нет — су¬дить не нам и не ему. Во вся¬ком слу¬чае, ус¬лов¬но бу¬дем счи¬тать его та¬ким. Са¬мое ин¬те¬рес¬ное то, что он по¬сто¬ян¬но за¬ме¬чал в се¬бе ка¬ко¬го-то двой¬ни¬ка. Этот двой¬ник оце¬ни¬вал его дея¬тель¬ность, по¬ступ¬ки. Этот двой¬ник оце¬ни¬вал, как Ми¬ха¬ил пи¬шет свои про¬из¬ве¬де¬ния, т.е. ка¬кие со¬пут¬ст¬вую¬щие фак¬то¬ры бы¬ва¬ют при их на¬пи¬са¬нии, по¬че¬му он их, вдруг, пи¬шет и т. д. Этот ана¬лиз про¬те¬кал у Ми¬хаи¬ла всю жизнь. Впер¬вые, ко¬гда он лет в ше¬ст¬на¬дцать со¬рвал¬ся с уро¬ков в шко¬ле и по¬шёл на на¬бе¬реж¬ную Не¬вы к ко¬раб¬лям и там, у Гор¬но¬го ин¬сти¬ту-та, на¬ча¬ли сла¬гать¬ся сти¬хи (впер¬вые!) о го¬ро¬де, о Не¬ве, о подъ¬ём-ных кра¬нах Су¬до¬ме¬ха — то¬гда уже Ми¬ха¬ил под¬смат¬ри¬вал за со¬бой с удив¬ле¬ни¬ем или без, чув¬ст¬во¬вал, что про¬ис¬хо¬дит не¬что но¬вое, че¬го с ним рань¬ше не бы¬ло. А но¬вое все¬гда ин¬те¬рес¬но! А но¬вое все¬гда для лю¬бо¬пыт¬ных! Са¬мое ин¬те¬рес¬ное бы¬ло — най¬ти ка¬кую-то взаи¬мо¬связь ме¬ж¬ду его про¬из¬ве¬де¬ния¬ми и со¬пут¬ст¬вую¬щи¬ми фак¬то¬ра¬ми при их на¬пи¬са-нии. Ко¬гда пи¬шет¬ся хо¬ро¬шее про¬из¬ве¬де¬ние, а ко¬гда пло¬хое? По¬че-му пло¬хое? Не¬дос¬та¬точ¬но вы¬но¬шен¬ное? О ра¬бо¬те он не ду¬мал — сколь¬ко ни ра¬бо¬тай над уже на¬пи¬сан¬ным, луч¬ше не по¬лу¬ча¬лось, ста¬но¬ви¬лось толь¬ко ху¬же. Это у не¬го, у дру¬гих, мо¬жет быть, это не так. Мая¬ков¬ский же, на¬обо¬рот, ут¬вер¬ждал, что «по¬эзия — это до¬бы-ча ра¬дия». Зна¬чит, он не уме¬ет ра¬бо¬тать над сти¬ха¬ми, ес¬ли по¬лу-ча¬ет¬ся ху¬же на¬пи¬сан¬но¬го? Зна¬чит, он пи¬шет ка¬ки¬ми-то им¬пуль¬са-ми, ко¬то¬рые воз¬ни¬ка¬ют и ис¬че¬за¬ют без¬воз¬врат¬но так, что их уже не вос¬про¬из¬ве¬сти, не уси¬лить, не улуч¬шить на¬пи¬сан¬ное? Зна¬чит, сде-лать из сти¬хо¬сло¬же¬ния ка¬кую-то ра¬бо¬ту он не мо¬жет. Это что-то вне¬зап¬но на¬хо¬дя¬щее, вне¬зап¬но ухо¬дя¬щее, не под¬даю¬щее¬ся управ-ле¬нию, улуч¬ше¬нию? Хо¬ди не хо¬ди, как Мая¬ков¬ский, из уг¬ла в угол — нет эф¬фек¬та! Гру¬ды ва¬ри¬ан¬тов сти¬хо¬тво¬ре¬ния у Мая¬ков¬ско¬го, гру¬ды ва¬ри¬ан¬тов у Льва Тол¬сто¬го — у Ми¬хаи¬ла нет та¬ко¬го, на¬пи¬сал и… ис¬пи¬сал¬ся! Как при¬хо¬дят риф¬мы? Он ни¬ко¬гда спе¬ци¬аль¬но не вы¬ду¬мы¬вал риф¬мы — слож¬ные, сверх¬слож¬ные, как у Мая¬ков¬ско¬го (яс¬но, на¬вер-но, ма¬ло ра¬бо¬тал над сти¬хом!). Риф¬мы са¬ми при¬хо¬ди¬ли ино¬гда не-пло¬хие (со¬всем не¬пло¬хие!), а ря¬дом, вдруг, обыч¬ная, при¬ев¬шая¬ся, ти¬па «лю¬бовь — кровь». В его сти¬хо¬тво¬ре¬нии «У ча¬сов» были не-пло¬хие риф¬мы «де¬сять — ме¬сяц» и «ми¬ну¬ту — труд¬но» при¬шли са-ми, он уже по¬том за¬ме¬тил, что они не¬пло¬хи, а ря¬дом что — «снег — че¬ло¬век» и «опять — встать»? Зна¬чит, им¬пульс сра¬бо¬тал не до кон¬ца эф¬фект¬но, зна¬чит, он был не¬дос¬та¬точ¬но мощ¬ным! Пи¬сать про¬сто так — он не мог. По¬лу¬ча¬лось… Вер¬нее, ни¬че¬го не по¬лу¬ча¬лось! Ждал, ко¬гда же при¬дёт этот им¬пульс, ко¬то¬рый за-ста¬вит его пи¬сать, при¬гвоз¬дит к мес¬ту и не от¬пус¬тит, по¬ка он не вы-пи¬шет всё, что что-то за¬став¬ля¬ет его вы¬пи¬сать. Это он, ме¬ж¬ду про-чим, за¬ме¬тил в се¬бе, по¬дол¬гу ду¬мая о за¬ко¬нах твор¬че¬ст¬ва и на¬блю-дая за сво¬им Я (егип¬тя¬не на¬зы¬ва¬ли это Я сло¬вом «Ка», «моё Ка» — го¬во¬ри¬ли они). Все его ран¬ние сти¬хи бы¬ли на¬пи¬са¬ны в ран¬нем воз¬рас¬те — 16 —19 лет. На¬вер¬но, бы¬ла силь¬ная по¬треб¬ность что-то ска¬зать на¬бо-лев¬шее, что он и ска¬зал. Даль¬ше бы¬ло го¬во¬рить не¬че¬го. Шли ка¬кие-то ма¬лень¬кие, ни¬че¬го не зна¬ча¬щие им¬пуль¬си¬ки, ко¬то¬рые го¬то¬вы бы¬ли вы¬лить¬ся в ров¬ную пря¬мую. Это в сти¬хах. Один из этих серь¬ёз¬ных ма¬лень¬ких им¬пуль¬сов на¬блю¬дал¬ся у не-го в пред¬пен¬си¬он¬ном и пен¬си¬он¬ном воз¬рас¬те, ко¬гда он ра¬бо¬тал в оп¬ти¬че¬ской ор¬га¬ни¬за¬ции. Там он час¬то чи¬тал по¬свя¬ще¬ния, са¬ти¬ру, ка¬кие-то бас¬ни на но¬во¬год¬них ве¬че¬рах, юби¬ле¬ях и т. д. При¬чём, по-ка не со¬стоя¬лась пре¬мье¬ра сти¬хо¬тво¬ре¬ния, Ми¬ха¬ил ис¬пы¬ты¬вал не-кое воз¬бу¬ж¬де¬ние, же¬ла¬ние ско¬рей про¬чи¬тать, из¬ба¬вить¬ся от это¬го му¬че¬ния — сти¬хо¬тво¬ре¬ния. Оно, дей¬ст¬ви¬тель¬но, за¬став¬ля¬ло пе¬ре-чи¬ты¬вать и пе¬ре¬чи¬ты¬вать его про се¬бя, на¬сла¬ж¬дать¬ся им (опять про се¬бя!), не от¬пус¬ка¬ло. Ино¬гда это про¬ис¬хо¬ди¬ло по ме¬ся¬цу, по два, по¬ка не со¬сто¬ит¬ся, ска¬жем, но¬во¬год¬ний ве¬чер, где вы¬сту¬пал Ми¬ха¬ил. Ко¬гда же про¬ис¬хо¬ди¬ло это про¬чте¬ние, сти¬хо¬тво¬ре¬ние тут же на¬чи¬на¬ло за¬бы¬вать¬ся, боль¬ной на¬чи¬нал вы¬здо¬рав¬ли¬вать! Та¬ких сти¬хов он мно¬го на¬пи¬сал в этой ор¬га¬ни¬за¬ции, но они, как он счи-тал, не име¬ли осо¬бой цен¬но¬сти. Та¬кие сти¬хи он на¬чал пи¬сать ещё в шко¬ле и пе¬ча¬тать их в школь¬ной стен¬га¬зе¬те, ино¬гда это де¬ла¬лось с це¬лью са¬мо¬за¬щи¬ты. Ну, на¬при¬мер, в шко¬ле, как уже упо¬ми¬на¬лось в од¬ном из рас¬ска¬зов, его драз¬нил один чу¬да¬ко¬ва¬тый па¬рень (но от¬лич¬ник, как и Ми¬ха¬ил). «Лев пья¬ных не тер¬пел!», вдруг, орал он на весь класс ни с то¬го, ни с се¬го. Все за¬ти¬ха¬ли, га¬да¬ли, что бу¬дет даль¬ше? Ми¬ха¬ил что-то бор¬мо¬тал в свою за¬щи¬ту, но шут¬ка яв¬но уда¬ва¬лась, хо¬тя все зна¬ли, что в клас¬се, как и в шко¬ле, то¬гда в пя-ти¬де¬ся¬тые го¬ды ни¬кто и ду¬мать не ду¬мал о спирт¬ном. Эти во¬пли по¬вто¬ря¬лись поч¬ти еже¬днев¬но, у пар¬ня, яв¬но, что-то бы¬ло с пси¬хи-кой. Ми¬ха¬ил, бу¬ду¬чи ком¬сор¬гом клас¬са, на¬пи¬сал и опуб¬ли¬ко¬вал в сво¬ей стен¬га¬зе¬те (ко¬то¬рую он же и вы¬пус¬кал) сле¬дую¬щие сти¬хи:
Та¬лан¬ты Бер¬ма¬на не скрыть. Как тон¬ко мо¬жет он ост¬рить! Не в бровь, а в глаз он по¬па¬да¬ет. Он афо¬риз¬мы из¬ры¬га¬ет.
Вот вам один его при¬мер: Ры¬чит: «Лев пья¬ных не тер¬пел!» Жаль толь¬ко, ка¬ж¬дый бо¬жий день Из Ми¬хал¬ко¬ва брать не лень!
Во¬пли поч¬ти пре¬кра¬ти¬лись. То же са¬мое про¬изош¬ло од¬на¬ж¬ды на ра¬бо¬те, прав¬да, в дру¬гой уже — су¬до¬строи¬тель¬ной ор¬га¬ни¬за¬ции. Там опять к не¬му при¬ста¬вал один из со¬труд¬ни¬ков, баб¬ник, мор¬ской офи¬цер в про¬шлом, уво¬лен¬ный или бро¬сив¬ший флот, уст¬ро¬ив¬ший-ся сна¬ча¬ла в кан¬це¬ля¬рии ор¬га¬ни¬за¬ции (ти¬па на¬чаль¬ник кан¬це¬ля-рии), за¬тем с чьей-то по¬мо¬щью пе¬ре¬шед¬ший в тех¬ни¬че¬ский от¬дел, где пре¬бы¬вал Ми¬ха¬ил. По¬след¬ний за¬ни¬мал¬ся там вы¬пус¬ком тех¬ни-че¬ской ин¬фор¬ма¬ции, сбор¬ни¬ков, ли¬ст¬ков, ко¬то¬рые пе¬ча¬та¬лись и рас¬хо¬ди¬лись по всем мно¬го¬чис¬лен¬ным то¬гда су¬до¬строи¬тель¬ным за¬во¬дам ог¬ром¬но¬го Со¬вет¬ско¬го Сою¬за. Этот быв¬ший мор¬ской офи-цер за¬ни¬мал¬ся в тех¬ни¬че¬ском от¬де¬ле вы¬став¬ка¬ми дос¬ти¬же¬ний ор-га¬ни¬за¬ции, за¬ка¬зы¬вал ар¬те¬ли ху¬дож¬ни¬ков ри¬со¬вать пла¬ка¬ты стан-ков и т. д. Что-то он за¬час¬тил с ду¬рац¬ки¬ми шу¬точ¬ка¬ми, со¬вер¬шен¬но пло¬ски¬ми, ко¬то¬рые вы¬зы¬ва¬ли смех у не¬го од¬но¬го (ну, как и в пер¬вом слу¬чае!). Ми¬ха¬ил тер¬пел-тер¬пел, за¬тем на¬пи¬сал за¬мет¬ку в ме¬ст¬ную мно¬го¬ти¬раж¬ку «Шут¬ки в сто¬ро¬ну!». В этой га¬зет¬ке он час¬то пе¬ча¬тал свои сти¬хи и да¬же ма¬те¬риа¬лы по сво¬ей ра¬бо¬те. Его там хо¬ро¬шо зна¬ли. Ре¬дак¬тор при¬нёс за¬мет¬ку на¬чаль¬ни¬ку от¬де¬ле¬ния — мож¬но ли на¬пе¬ча¬тать сиё? (То¬гда с этим бы¬ло очень стро¬го!). На¬чаль¬ник от¬де¬ле¬ния вы¬звал Ми¬хаи¬ла и со¬об¬щил ему, что ес¬ли это на¬пе¬ча¬та-ют в мно¬го¬ти¬раж¬ке на¬уч¬но-ис¬сле¬до¬ва¬тель¬ско¬го ин¬сти¬ту¬та, то это бу¬дет пят¬но не толь¬ко на всё от¬де¬ле¬ние, но и на всю от¬расль — в ми¬ни¬стер¬ст¬ве чи¬та¬ют мно¬го¬ти¬раж¬ку! Боль¬ше Ми¬ха¬ил пи¬сать не стал, но и шут¬ки рез¬ко по¬утих¬ли. Да, пе¬чат¬ное сло¬во — это вещь! Ми¬ха¬ил это за¬ме¬тил дав¬но, на¬блю¬дая за сво¬им «Ка» обо¬ро¬няв-шим¬ся и на¬сту¬пав¬шим.
Съем¬ка ки¬но¬филь¬ма А.Му¬ра¬то¬ва «Ка¬тя» 23 мая 2010 г. в по¬сел-ке Са¬пер¬ное, пе¬ре¬не¬сла ме¬ня в су¬ро¬вый 1946 год. Стать при¬ча¬ст-ной к судь¬бам страш¬ной эпо¬хи ГУ¬ЛА¬Га в ко¬ло¬нии жен¬ско¬го по¬се¬ле-ния, сре¬ди мас¬сов¬ки уло¬вить, про¬мельк¬нув¬ший в зе¬ле¬ном ма¬ре¬ве си¬лу¬эт до¬ро¬го¬го че¬ло¬ве¬ка, — вспом¬нить и по¬ве¬дать вам об ак¬три-се Ека¬те¬ри¬не Су¬да¬ко¬вой, с бое¬вой мя¬теж¬ной био¬гра¬фи¬ей. Од¬но-имен¬ный фильм по¬свя¬щен мил¬лио¬нам по¬доб¬ных ей жерт¬вам ста-лин¬ских ре¬прес¬сий.
I
Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва ми¬но¬ва¬ла на¬пол¬нен¬ный опас¬но¬стя¬ми пик жиз¬ни, — на свет поя¬ви¬лась я, но лишь через 37 лет состоялась наша встреча. «Ма¬як» ос¬ве¬тит нам путь, и слов¬но ко¬раб¬ли, мы уст-ре¬мим¬ся к це¬ли. Ак¬три¬са про¬из¬ве¬дет взлет в мо¬ей твор¬че¬ской био-гра¬фии. Впро¬чем, из¬воль¬те по по¬ряд¬ку. Пре¬ж¬де важ¬но упо¬мя¬нуть, что свою био¬гра¬фию «Кру¬тые сту¬пе-ни» Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на Су¬да¬ко¬ва (в де¬ви¬че¬ст¬ве — Вла¬ди¬ми¬ро-ва), на¬пи¬са¬ла. Мне же ос¬та¬ет¬ся вос¬ста¬но¬вить в па¬мя¬ти на¬ши с ней встре¬чи, для чего сто¬ит не¬на¬дол¬го уг¬лу¬бить¬ся в су¬ро¬вые со¬ро¬ко-вые. В те го¬ды моя ма¬ма, еще 18-лет¬няя де¬вуш¬ка, бы¬ла эва¬куи¬ро-ва¬на на Урал. Во вре¬мя вой¬ны в гос¬пи¬та¬ле по¬мо¬га¬ла уха¬жи¬вать за ра¬не¬ны¬ми, бы¬ла сче¬то¬во¬дом на во¬ен¬ном за¬во¬де. Без вы¬зо¬ва ос¬та-лась в Кур¬ган¬ской об¬лас¬ти, по¬встре¬ча¬лась с мо¬им от¬цом, позд¬нее на свет поя¬ви¬лись мы с бра¬том. Отец пе¬ре¬вез се¬мью в сред¬нюю по¬ло¬су Рос¬сии на зем¬лю де¬дов, где с ред¬кой про¬фес¬си¬ей ли¬тей-щи¬ка, его при¬ня¬ли на за¬вод «Во¬до¬мер». Мы обос¬но¬ва¬лись в при¬го-ро¬де об¬ла¬ст¬но¬го цен¬тра — Ли¬хо¬слав¬ле. Се¬мей¬ст¬во на¬ше на¬счи¬ты-ва¬ло чет¬ве¬ро де¬тей. Спо¬соб¬но¬сти к ли¬те¬ра¬ту¬ре про¬яви¬лись у ме¬ня в пя¬том клас¬се. Со¬чи¬не¬ние о вы¬бо¬ре про¬фес¬сии вве¬ло Во¬ло¬дю в рас¬те¬рян¬ность, и я при¬шла на по¬мощь млад¬ше¬му бра¬ту: пред¬ста¬ви¬ла его в ро¬ли во-ди¬те¬ля трам¬вая. Од¬на¬ко На¬де¬ж¬да Ти¬мо¬фе¬ев¬на усом¬ни¬лась в под-лин¬но¬сти ра¬бо¬ты уче¬ни¬ка, и он при¬знал¬ся: «се¬ст¬рен¬ка по¬мог¬ла». Лишь спус¬тя мно¬го лет не¬до¬уме¬ние рас¬сея¬лось — в не¬до¬ве¬рии учи¬тель¬ни¬цы: «из кни¬ги спи¬са¬ла» — де¬воч¬ка то¬гда не при¬зна¬ла ком¬пли¬мен¬та! Ле¬том на не¬де¬лю ро¬ди¬те¬ли от¬пус¬ти¬ли ме¬ня к стар¬ше¬му бра¬ту в Се¬вер¬ную сто¬ли¬цу, где он учил¬ся. Дос¬то¬при¬ме¬ча¬тель¬но¬сти го¬ро¬да, по¬езд¬ки к род¬ст¬вен¬ни¬кам, по¬дар¬ки оча¬ро¬ва¬ли се¬ми¬класс¬ни¬цу: поя-ви¬лась меч¬та. По до¬ро¬ге в Пав¬ловск, я не¬ожи¬дан¬но для се¬бя, вдруг вос¬клик¬ну¬ла: — Ва¬ся, я то¬же хо¬чу здесь жить! — В Ле¬нин¬гра¬де — ли¬мит¬ная про¬пис¬ка, — серь¬ез¬но про¬из¬нес брат, по¬яс¬няя, что оз¬на¬ча¬ет сло¬во «ли¬мит», но пе¬ре¬убе¬дить ме¬ня ока¬за¬лось не лег¬ко. Ед¬ва ус¬пев про¬чи¬тать за ок¬ном элек¬трич¬ки на-зва¬ние близ¬ле¬жа¬щей стан¬ции, лу¬ка¬во вы¬па¬ли¬ла: — То¬гда хо¬тя бы здесь, на ок¬раи¬не — в Воз¬ду¬хо¬пла¬ва¬тель¬ном Пар¬ке! — А это то¬же — чер¬та го¬ро¬да. Ва¬си¬лий и не пред¬по¬ла¬гал, что его про¬ти¬во¬бор¬ст¬во лишь уси¬ли-ва¬ло мое уст¬рем¬ле¬ние. И кто бы мог по¬ду¬мать, что че¬рез семь лет меч¬та школь¬ни¬цы осу¬ще¬ст¬вит¬ся. Сти¬хи пи¬са¬ла с 16-ти лет, а че¬рез год за¬вет¬ную тет¬рад¬ку с про-ба¬ми пе¬ра пе¬ре¬да¬ла в Калининское отделение Союза Писателей Александру Ге¬ве¬лен¬гу, от¬зыв которого все¬лил на¬де¬ж¬ду, что я на¬хо-жусь на пра¬виль¬ном пу¬ти. По окон¬ча¬нии шко¬лы вы¬учи¬лась на порт-ни¬ху: ре¬ши¬ла сна¬ча¬ла жизнь уз¬нать, а за¬тем ее ото¬бра¬зить. Что¬бы при¬бли¬зить¬ся к сво¬ей меч¬те, «ум¬ча¬лась в Ле¬нин¬град — в цар¬ст¬во ка¬мен¬ных гро¬мад» — в кра¬си¬вей¬ший го¬род ми¬ра и ма¬ми¬ной юно-сти. Уст¬рои¬лась шве¬ей в Дом во¬ен¬ной оде¬ж¬ды (Но¬вая Гол¬лан¬дия). На Пет¬ров¬ской на¬бе¬реж¬ной, у зда¬ния по¬лит¬ка¬тор¬жан — на пер¬вом эта¬же об¬ще¬жи¬тие, а квар¬ти¬ра, где ма¬ма жи¬ла до вой¬ны, — на семь эта¬жей вы¬ше! Мет¬кое по¬па¬да¬ние! В 21 год я всту¬пи¬ла на свое по¬при¬ще: за¬пи¬са¬лась на за¬ня¬тия к по¬этам М.Са¬зо¬но¬ву (ДК им. Круп¬ской), и А.Чис¬тя¬ко¬ву (ДК Нев¬ский). Ес¬ли «раз¬вить мож¬но лишь то, что име¬ет пред¬по¬сыл¬ки», — это мой слу¬чай, ведь от ма¬мы то и де¬ло при¬хо¬ди¬лось слы¬шать: «Ты — вся в ба¬тю, вы¬ли¬тая в не¬го: он то¬же со¬чи¬нял. В кол¬лек¬ти¬ве ин¬те¬ре¬со¬ва¬лись: ко¬гда же я вый¬ду за¬муж? — Я к это¬му не при¬спо¬соб¬ле¬на, — при¬зна¬лась чис¬то¬сер¬деч¬но, — чем вве¬ла их в раз¬ду¬мье. Ве¬се¬лая, я ра¬до¬ва¬лась жиз¬ни! В об¬ще-жи¬тии по¬сто¬ян¬но иг¬ра¬ли свадь¬бы, а я еще не бы¬ла зна¬ко¬ма с мо-ло¬дым че¬ло¬ве¬ком. Дев¬ча¬та на¬ме¬ка¬ли: в 23 — по¬ра, «знак», по¬ня-ла? Ни¬на Сер¬ге¬ев¬на, от удив¬ле¬ния иро¬ни¬зи¬ро¬ва¬ла: — Как, Та¬ма¬роч¬ка, бы¬ст¬ро при¬спо¬со¬би¬лась-то? — При¬спо¬саб¬ли¬ва¬юсь, — про¬из¬нес¬ла ук¬лон¬чи¬во, пусть да¬же че-ло¬ве¬ку ду¬шев¬но¬му. Тя¬же¬лые ро¬ды, се¬мей¬ные хло¬по¬ты пре¬рва¬ли эй¬фо¬рию оча¬ро¬ва-ния ми¬ром, и вы¬ну¬ди¬ли уст¬ро¬ить в за¬ня¬ти¬ях пе¬ре¬рыв: при от¬сут¬ст-вии ба¬бу¬шек и де¬ду¬шек, жи¬ву¬щих вда¬ле¬ке, он рас¬тя¬нул¬ся на дол-гие12 лет. С работы уво¬ли¬лась по при¬чи¬не ал¬лер¬гии на пыль, и уст¬рои¬лась стар¬шим ла¬бо¬ран¬том на «Ра¬вен¬ст¬во» (Ми¬ни¬стер¬ст¬во Су¬до¬строе¬ния). При де¬фол¬те ин¬сти¬тут-за¬вод раз¬ва¬ли¬вал¬ся, а в нем — ти¬по¬гра¬фия, где в га¬зе¬те «По¬иск» не¬од¬но¬крат¬но пе¬ча¬та¬ли сти¬хи. Ре¬дак¬тор по¬ре¬ко¬мен¬до¬вал Дво¬рец куль¬ту¬ры Мо¬ря¬ков, где со¬би¬ра¬лись ин¬те¬рес¬ные лю¬ди. В ли¬тобъ¬е¬ди¬не¬нии «Ма¬як» про¬чи¬та-ла сти¬хи, рас¬чет на за¬во¬дскую под¬бор¬ку не оп¬рав¬дал¬ся. «В га¬зе¬те все, что угод¬но мож¬но на¬пе¬ча¬тать», — воз¬ра¬зи¬ла ру¬ко¬во¬ди¬тель Эле¬о¬но¬ра Явор¬ская. В ре¬зуль¬та¬те все за¬кон¬чи¬лось «раз¬гро¬мом». Вспом¬ни¬лось из¬ре¬че¬ние А.Воз¬не¬сен¬ско¬го «Пи¬са¬те¬ли, как в ва¬шем око¬лот¬ке? — Пи¬са¬те¬ли: гры¬зем друг дру¬гу глот¬ки»! В пе¬ре¬да¬че по ра¬дио Эле¬о¬но¬ра Ро¬бер¬тов¬на вы¬сту¬пи¬ла с цик¬лом сти¬хов, ко¬то¬рые не пе¬ча¬та¬ли 20 лет — о судь¬бе рас¬стре¬лян¬но¬го от¬ца — ла¬тыш¬ско¬го стрел¬ка, (на¬бо¬лев¬шей те¬мой Ека¬те¬ри¬ны Су¬да-ко¬вой). Сти¬хи лег¬ли ей на ду¬шу, она уз¬на¬ла ее ад¬рес в ре¬дак¬ции, по¬зво¬ни¬ла, по¬про¬си¬лась в гос¬ти, при¬вез¬ла свои сти¬хи. И эта встре-ча оз¬на¬ме¬но¬ва¬ла на¬ча¬ло твор¬че¬ско¬го сою¬за. Она ус¬лы¬ша¬ла эфир, я – ре¬ко¬мен¬да¬цию ре¬дак¬то¬ра «По¬ис¬ка» — мы обе ус¬лы¬ша¬ли. Здесь, в «Мая¬ке» про¬изош¬ло на¬ше зна¬ком¬ст¬во. Ув¬ле¬чен¬ная сти¬ха-ми, Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва об¬ре¬ла эмо¬цио¬наль¬ный кли¬мат и род¬ст-вен¬ные ду¬ши. Для ме¬ня это ста¬ло воз¬вра¬ще¬ни¬ем в стра¬ну по¬эзии!
II. Стра¬на по¬эзии
На¬ча¬лась пе¬ре¬строй¬ка, го¬су¬дар¬ст¬во пе¬ре¬ста¬ло фи¬нан¬си¬ро¬вать ис¬кус¬ст¬во, по¬ме¬ще¬ние ото¬бра¬ли, кру¬жок при¬кры¬ли. Эле¬о¬но¬ра Ро-бер¬тов¬на не бро¬си¬ла нас, мы ста¬ли со¬би¬рать¬ся по квар¬ти¬рам: имен¬но то¬гда ли¬те¬ра¬то¬ров свя¬за¬ли узы друж¬бы. В об¬ще¬ст¬ве ли¬де-ров по¬эти¬че¬ско¬го мас¬тер¬ст¬ва я ис¬пы¬ты¬ва¬ла внут¬рен¬ний дис¬ком-форт: как впи¬сать¬ся в элит¬ный круг ав¬то¬ров, ес¬ли у тре¬бо¬ва¬тель¬но-го и та¬лант¬ли¬во¬го по¬эта Э.Явор¬ской — 9 сбор¬ни¬ков пре¬крас¬ных сти¬хов? Как бы вы¬гля¬де¬ли мои опу¬сы на их фо¬не? Луч¬ше не вы¬со-вы¬вать¬ся! Стес¬ня¬лась, ту¬ше¬ва¬лась, а вско¬ре и во¬все умолк¬ла. Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на в про¬шлом ру¬ко¬во¬ди¬тель те¬ат¬раль¬ных сту¬дий с ак¬тер¬ским мас¬тер¬ст¬вом за¬чи¬ты¬ва¬ла но¬вые со¬чи¬не¬ния. Веж¬ли¬во на¬ме¬кая на вы¬сту¬п¬ле¬нии, про¬наб¬лю¬дав си¬туа¬цию, она обы¬гра¬ла ее: яко¬бы муж¬чи¬ны не да¬ют мне «сло¬ва вста¬вить». Ко¬гда же да¬ли сло¬во, из-за от¬сут¬ст¬вия ма¬те¬риа¬ла, мне ста¬ло не по се¬бе. В даль¬ней¬шем, же¬лая усы¬пить бди¬тель¬ность, поль¬зу¬ясь ее бли¬зо-ру¬ко¬стью, я уса¬жи¬ва¬лась вда¬ли от нее. Од¬на¬ко ак¬три¬са всю¬ду об-на¬ру¬жи¬ва¬ла ме¬ня, и до¬воль¬ная объ¬яв¬ля¬ла со¬брав¬шим¬ся: «Ти¬ше, ти¬ше сей¬час Та¬ма¬ра бу¬дет чи¬тать». (Я го¬то¬ва бы¬ла сго¬реть со сты-да):
На¬ста¬ло вре¬мя ли¬ры — де¬ла мои пло¬хи. Сло¬ва хо¬зяй¬ки пи¬ра: про¬чти свои сти¬хи. Как по за¬ко¬ну под¬лос¬ти — вновь на¬ча¬ли с ме¬ня… «Ма¬як» — си¬я¬нье твор¬че¬ст¬ва, меч¬та, лю¬бовь моя! Го¬то¬вы взо¬ры стре¬ла¬ми прон¬зить: как их унять? — И слож¬но усы¬пить их, — что есть моя бро¬ня?
Мне б от сты¬да и стра¬ха сбе¬жать ку¬да-ни¬будь, Чем бред свой, (как на пла¬ху!) — пред все¬ми раз¬вер¬нуть…
Оде¬тая по-про¬сто¬му, уч¬ти¬вая и уча¬ст¬ли¬вая, ак¬три¬са вни¬ка¬ла во все, ей до все¬го бы¬ло де¬ло! Од¬на¬ж¬ды не¬уем¬ная жен¬щи¬на со¬об¬щи-ла при¬сут¬ст¬вую¬щим, что я «при¬хо¬жу пить и есть!» Моя тра¬пе¬за рез-ко пре¬рва¬лась: вил¬ка ти¬хо лег¬ла на стол. Без¬ус¬лов¬но, в не¬ко¬то¬ром ро¬де она как все¬гда пра¬ва: во вре¬ме¬на кон¬вер¬сии, где еще мож¬но бы¬ло по¬ла¬ко¬мить¬ся, ес¬ли, по¬ло¬жен¬ное на бул¬ку пе¬че¬нье мы счи¬та-ли пи¬рож¬ным?
Ут¬ром сно¬ва вста¬ну я, по¬мо¬люсь на не¬бо, Здрав¬ст¬вуй, оче¬редь моя, за на¬сущ¬ным хле¬бом! Кто по¬след¬ний? Вы за кем? Что да¬ют — не¬важ¬но! Креп¬ко я дер¬жу в ру¬ке свой та¬лон бу¬маж¬ный. Е.Су¬да¬ко¬ва.
Уп¬рек за¬дел, те¬перь я все¬рь¬ез за¬ду¬ма¬лась, что для ме¬ня важ-нее: при¬хо¬дить на за¬ня¬тия с ма¬те¬риа¬лом, или же не яв¬лять¬ся во-все. Ка¬за¬лось бы: ни¬ка¬кая не ру¬ко¬во¬ди¬тель, а вот при¬вя¬за¬лась — про¬хо¬да нет от нее!
III. Ре¬дак¬тор-спа¬си¬тель
До¬ма не¬го¬до¬ва¬ла: как же так, на¬шла сре¬ду, где мог¬ла бы вы¬рас-ти и рас¬цве¬сти в твор¬че¬ст¬ве, пять лет про¬шли без про¬дви¬же¬ний, из¬ме¬не¬ний. Люб¬ви нет, в раз¬во¬де, да на двух ра¬бо¬тах. Вос¬пи¬ты-вать ре¬бен¬ка од¬ной — это про¬за жиз¬ни, и она вос¬тре¬бо¬ва¬на! Сю-жет име¬ет¬ся, а как его на бу¬ма¬гу пе¬ре¬не¬сти — не¬яс¬но! Пол¬ка сек¬ре¬те¬ра, за¬ва¬лен¬ная ис¬пи¬сан¬ны¬ми тет¬ра¬дя¬ми, со¬став-ля¬ла сча¬ст¬ли¬вое про¬стран¬ст¬во мо¬ей жиз¬ни. Сколь¬ко же ско¬пи¬лось чер¬но¬ви¬ков, и хо¬ро¬шо, ес¬ли от них бу¬дет толк! До глу¬бо¬кой но¬чи я ус¬пе¬ва¬ла пе¬ре¬рыть ки¬пу бу¬маг, за¬ры¬ва¬ясь в них с го¬ло¬вой. Смею при¬знать¬ся — это та¬кое на¬сла¬ж¬де¬ние! На мил¬ли¬мет¬ро¬вой бу¬ма¬ге — слу¬жеб¬ный ро¬ман, а в ко¬рич¬не¬вом пе¬ре¬пле¬те — о те¬ат¬раль¬ной мас¬те¬ри¬це и ху¬дож¬ни¬це. (За Вик¬то¬ри¬ей Вла¬ди¬ми¬ров¬ной по¬сле¬до-ва¬ла я к сво¬ей меч¬те, це¬ли — но¬вел¬ла «У ху¬дож¬ни¬цы — неж¬ный взгляд»). Еще рас¬сказ о прач¬ках, вы¬яс¬няю¬щих от¬но¬ше¬ния при по-мо¬щи дра¬ки. Я рас¬те¬ря¬лась: что же вы¬брать? Про¬фес¬сио¬наль¬ная при¬выч¬ка все за¬пи¬сы¬вать об¬ра¬зо¬ва¬ла чрез¬мер¬ное ско¬п¬ле¬ние бу-маж¬ной про¬дук¬ции. И ко¬гда толь¬ко ус¬пе¬ла? — Ус¬пе¬ешь, ес¬ли за¬пи-сы¬ва¬ешь ка¬ж¬дый свой шаг. Той же но¬чью в ар¬хив¬ной мут¬ной во¬де мне не уда¬лось вы¬удить ни од¬ной, не то что¬бы зо¬ло¬той рыб¬ки, да и про¬стой то¬же! По¬на¬ча¬лу при¬тес¬не¬ния Ека¬те¬ри¬ны Яков¬лев¬ны тер¬пе¬ла с про¬тес-том в ду¬ше, а по про¬ше¬ст¬вии не¬сколь¬ких лет, про¬сто до¬ве¬ри¬лась ей. Ведь все, что она де¬ла¬ла для ме¬ня — бы¬ло ис¬крен¬но, шло от серд¬ца, к то¬му же она мно¬гое пе¬ре¬не¬сла, и с вы¬со¬ты жиз¬нен¬но¬го опы¬та ей бы¬ло вид¬ней. При встре¬че я с гор¬до¬стью объ¬я¬ви¬ла о ско-ром за¬вер¬ше¬нии сво¬его рас¬ска¬за. Она при¬жа¬ла ме¬ня к гру¬ди, и от вне¬зап¬но¬сти од¬но¬вре¬мен¬но рас¬тро¬га¬лась и рас¬те¬ря¬лась. В за¬га-доч¬ной улыб¬ке еще не осоз¬на¬вал¬ся мой про¬гресс: бла¬го¬да¬ря ее не¬ус¬тан¬ной дея¬тель¬но¬сти, я на¬шла се¬бя в твор¬че¬ской дея¬тель¬но-сти! — Во¬про¬сы ско¬пи¬лись, — от¬кро¬вен¬но по¬де¬ли¬лась я. — А уж это — ре¬дак¬тор¬ская за¬да¬ча, — всплес¬ну¬ла она ру¬ка¬ми. — Да где же ре¬дак¬то¬ра най¬ти? — спро¬си¬ла я. — Ис¬кать не на¬до, — ак¬три¬са при¬щу¬ри¬ла гла¬за, — он здесь. Бы¬ст¬рым взо¬ром оки¬ну¬ла я пи¬са¬тель¬скую бра¬тию, го¬то¬вую с ми-ну¬ты на ми¬ну¬ту ра¬зой¬тись по до¬мам. — Ва¬си¬лий Ива¬но¬вич в се¬ром кос¬тю¬ме. Уда¬чи! — по¬слы¬ша¬лось вдо¬гон¬ку. Че¬ло¬век с ини¬циа¬ла¬ми Ча¬пае¬ва на¬ки¬ды¬вал плащ, его вни¬ма¬ния ни¬кто не за¬ни¬мал, мы вы¬шли в су¬мрак осе¬ни. При не¬оно¬вом све¬те фо¬на¬рей, при¬ро¬да кра¬соч¬ны¬ми раз¬ли¬ва¬ми от¬ра¬жа¬лась в лу¬жах. Вы¬со¬кий, блед¬ный, с впа¬лы¬ми ще¬ка¬ми, муж¬чи¬на вы¬слу¬шал ме¬ня с по¬вы¬шен¬ным вни¬ма¬ни¬ем: — Как умее¬те, так и на¬пи¬ши¬те, я лю¬бой рас¬сказ опуб¬ли¬кую в сво¬ем жур¬на¬ле, — за¬ве¬рил ре¬дак¬тор. — Прав¬да?! — не ве¬ри¬лось мне в уда¬чу. — Ко¬неч¬но, прав¬да! Как на¬пи¬ше¬те, так и при¬но¬си¬те. Я ли¬ко¬ва¬ла: поя¬вил¬ся сти¬мул — за спи¬ной рас¬пра¬ви¬лись кры-лья, и я уст¬ре¬ми¬лась к до¬му. В сек¬ре¬те¬ре ма¬те¬риа¬лы по¬ка¬за¬лись род¬ны¬ми, при¬ча¬ст¬ны¬ми к мо¬ей судь¬бе. Бо¬лее уве¬рен¬ная в се¬бе, чем пре¬ж¬де, при¬крыв дверь в со¬сед¬нюю ком¬на¬ту, сту¬ча¬ла по кла¬ви-шам «Баш¬ки¬рии»: плод по¬ис¬ка и вдох¬но¬ве¬ния в мо¬ей ут¬ро¬бе бил¬ся до ут¬ра, не умея вый¬ти на¬ру¬жу. Те¬перь не¬уго¬мон¬ная Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на точ¬но ос¬та¬вит ме¬ня в по¬кое! Ва¬си¬лий Ива¬но¬вич, смер-тель¬но боль¬ной, в бли¬жай¬ший ме¬сяц ушел из жиз¬ни. Боль¬шая ут-ра¬та, веч¬ная па¬мять. Не по¬ду¬май¬те, что за ночь по¬лу¬чи¬лась ху¬до¬же¬ст¬вен¬ная цен-ность, — все¬го лишь за¬уряд¬ный рас¬сказ о прач¬ках. У них кон¬флик-тов и при¬чин для воз¬му¬ще¬ния все¬гда дос¬та¬точ¬но, это: и низ¬кая зар-пла¬та за тя¬же¬лый труд, и вы¬со¬кие це¬ны на про¬дук¬ты. А не¬уст¬ро¬ен-ные жен¬ские судь¬бы раз¬ве не по¬вод ра¬зо¬брать¬ся с на¬пар¬ни¬цей? («Ко¬гда вы ста¬но¬ви¬тесь Львом» во¬шел в «Пси¬хо¬ло¬гию жерт¬вы», 1997 г.). Не¬обыч¬ная ис¬то¬рия на¬пи¬са¬ния этой кни¬ги, свя¬зан¬ная с лю¬би¬мой учи¬тель¬ни¬цей рус¬ско¬го и ли¬те¬ра¬ту¬ры стар¬ших клас¬сов. На прось¬бу от¬ре¬дак¬ти¬ро¬вать рас¬сказ, Ан¬на Алек¬сан¬д¬ров¬на с лег¬ко¬стью про-фес¬сио¬на¬ла про¬де¬ла¬ла это. По¬ра рас¬про¬щать¬ся, как вдруг под оч-ка¬ми поя¬ви¬лись не¬до¬б¬рые огонь¬ки. Ка¬за¬лось, с учи¬тель¬ни¬цей что-то тво¬ри¬лось. Тут я про¬чув¬ст¬во¬ва¬ла на се¬бе то же, что и она, еще школь¬ни¬цей, — до¬ве¬рив ма¬те¬ма¬тич¬ке про¬бы пе¬ра. Гру¬бое вме¬ша-тель¬ст¬во и рез¬кая кри¬ти¬ка на¬все¬гда от¬стра¬ни¬ли де¬воч¬ку от со¬чи¬ни-тель¬ст¬ва. Мне не хо¬те¬лось, что¬бы со мной обош¬лись так¬же, и я мо-ли¬лась о бла¬го¬по¬луч¬ном ис¬хо¬де, как из от¬да¬ле¬нья ус¬лы¬шав: «Не — Пуш¬кин, про¬за — луч¬ше, чем сти¬хи, та¬лант при¬сут¬ст¬ву¬ет, но его на¬до от¬та¬чи¬вать». Как в ту¬ма¬не, пе¬ре¬сек¬ла ули¬цу, а до¬ма от внут¬рен¬ней борь¬бы без сил опус¬ти¬лась на ди¬ван. Ма¬ма встре¬во¬жи¬лась: — Та¬мар, что-то слу¬чи¬лось? — Ан¬ну Алек¬сан¬д¬ров¬ну на¬вес¬ти¬ла, — соз¬на¬лась я. — И за¬чем ты ту¬да хо¬дишь, не хо¬ди боль¬ше к ней! Две не¬де¬ли, не на¬хо¬дила се¬бе мес¬та, «че¬са¬лись ру¬ки» на¬пи¬сать что-ни¬будь су¬ще¬ст¬вен¬ное. Вре¬за¬ясь в изум¬руд¬ную ко¬лон¬на¬ду ле-са, на про¬тя¬же¬нии сле¬до¬ва¬ния «Юно¬сти», вос¬ста¬нав¬ли¬ва¬ла в па-мя¬ти по¬езд¬ку за гри¬ба¬ми: ведь ни од¬но¬го гри¬ба не на¬шли! (рассказ «Я боль¬ше не бу¬ду так де¬лать» — па¬мят¬ник от¬цу при жиз¬ни). От¬да-ла рас¬ска¬зы в на¬бор, а вско¬ре Алек¬сандр по¬зво¬нил: не¬си¬те все, что у вас есть. Мо¬ло¬дец ре¬дак¬тор: ес¬ли брал¬ся за де¬ло, то ему ма-те¬ри¬ал сра¬зу на книж¬ку по¬да¬вай! Я же пред¬по¬чла бы «по¬чи¬вать на лав¬рах», не при¬клю¬чись со мной дан¬но¬го эпи¬зо¬да. По¬свя¬ти¬ла кни¬гу Ан¬не Алек¬сан¬д¬ров¬не. От¬но¬ше¬ния про¬дол¬жи¬лись по¬здра¬ви¬тель¬ны-ми те¬ле¬грам¬ма¬ми ко дню ро¬ж¬де¬ния, учи¬те¬ля. В 2009-м од¬на из них вер¬ну¬лась: ад¬ре¬сат умер. Ан¬ну Алек¬сан¬д¬ров¬ну Алек¬сан¬д¬ро¬ву, лю-би¬мую учи¬тель¬ни¬цу, я вспо¬ми¬наю с те¬п¬ло¬той и ог¬ром¬ным ува¬же¬ни-ем. Бес¬ко¬неч¬но бла¬го¬дар¬на ей за не¬по¬вто¬ри¬мые уро¬ки ли¬те¬ра¬ту¬ры (класс слу¬шал, не морг¬нув), за стро¬гость, а в из¬бра¬нии мною ли¬те-ра¬тур¬ной дея¬тель¬но¬сти, не¬со¬мнен¬но, ЕЕ за¬слу¬га, веч¬ная ей па-мять.
IV. На По¬эти¬че¬ском буль¬ва¬ре
Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на — пре¬дан¬ная, ду¬шев¬ная, до¬б¬рая и от¬зыв-чи¬вая, лю¬бую встре¬чу пре¬вра¬ща¬ла в празд¬ник. Сти¬хи и бе¬се¬ды не пре¬кра¬ща¬лись до позд¬не¬го ве¬че¬ра. С фе¬но¬ме¬наль¬ной па¬мя¬тью она за¬чи¬ты¬ва¬ла ве¬ли¬кое мно¬же¬ст¬во сти¬хов, и да¬же ро¬ман Пуш¬ки¬на «Ев¬ге¬ний Оне¬гин» зна¬ла наи¬зусть. За сто¬лом при¬вет¬ст¬во¬ва¬лись экс¬пром¬ты, гос¬ти шум¬но пе¬ре¬го¬ва-ри¬ва¬лись. Ко¬гда я вдруг вста¬ла, все не¬при¬вык¬шие к мо¬им чте¬ни¬ям утих¬ли. На от¬ры¬вок из по¬эмы («Меч¬та¬ний сле¬по¬та», 2001 г.) — еди-ное мне¬ние: стих на¬по¬ло¬ви¬ну бе¬лый. Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на по¬тре-бо¬ва¬ла ти¬ши¬ны: «И про¬за, как сти¬хи, и сти¬хи, как про¬за — сти¬хи на-пи¬са¬ны про¬зой. А бе¬лые сти¬хи — чу¬до ве¬ли¬кое, их пи¬сать го¬раз¬до труд¬нее. Дру¬зья, се¬го¬дня вы при¬сут¬ст¬вуе¬те на важ¬ном мо¬мен¬те, на на¬ших гла¬зах про¬изош¬ло ро¬ж¬де¬ние «огонь¬ка», сей¬час он сла¬бый, чуть те¬п¬лит¬ся, и на¬ша за¬да¬ча не за¬га¬сить его, а дать ему еще яр¬че раз¬го¬реть¬ся». Сколь¬ко же сил и энер¬гии по¬тра¬ти¬ла она, что¬бы под-нять ме¬ня на но¬вую вы¬со¬ту. К 85-лет¬не¬му юби¬лею ак¬три¬са пе¬ре¬еха¬ла жить в Дом ве¬те¬ра¬нов сце¬ны — ту¬да же пе¬ре¬вез¬ли ме¬бель, кни¬ги, те¬ле¬ви¬зор, по¬су¬ду, ар-хив с пись¬ма¬ми и фо¬то¬гра¬фия¬ми, ги¬та¬ру и пи¬шу¬щую ма¬шин¬ку. Те-перь ее ок¬ру¬жа¬ли: му¬зы¬кан¬ты, ак¬те¬ры, ху¬дож¬ни¬ки. При¬гла¬си¬ла по но¬во¬му ад¬ре¬су: «Здрав¬ст¬вуй, То¬моч¬ка, про¬шу к се¬бе в вос¬кре¬се-нье, к 12-ти без опо¬зда¬ний. Бу¬дут все свои очень ми¬лые лю¬ди, за-яд¬лые сти¬хо¬твор¬цы: Эле¬о¬но¬ра с му¬жем, ис¬то¬рио¬граф Су¬хо¬тин — силь¬но пи¬шет. По¬эты Ни¬ко¬лай Ми¬хин, Стас Бу¬ров, ху¬дож¬ник Во¬ло-дя с ар¬ти¬стом Эм¬ма¬нуи¬лом — жи¬вут здесь. С со¬бой при¬хва¬ти¬те для чте¬ния — 4-6 строк ко¬ми¬че¬ско¬го свой¬ст¬ва. По¬об¬ща¬ем¬ся — жизнь раз¬но¬об¬ра¬зит¬ся, на¬до под¬дер¬жи¬вать свя¬зи. Сго¬тов¬лю са¬лат, сту¬день. Ад¬ми¬ни¬ст¬ра¬ция за¬ка¬за¬ла торт. По¬дар¬ков не на¬до». На тор¬же¬ст¬ве всту¬пи¬тель¬ное сло¬во взя¬ла Эле¬о¬но¬ра: «Ека¬те¬ри-на Яков¬лев¬на — вои¬тель¬ни¬ца за прав¬ду и спра¬вед¬ли¬вость, од¬на из тех, кто уве¬ли¬чи¬ва¬ет ко¬ли¬че¬ст¬во до¬б¬ра на зем¬ле. Не¬да¬ром она при¬тя¬ги¬ва¬ет к се¬бе, слов¬но те¬п¬лый до¬маш¬ний очаг, и ста¬рых, и мо-ло¬дых, ко¬то¬рые, уз¬нав ее, на¬все¬гда ос¬та¬ют¬ся ее друзь¬я¬ми». Ви¬нов-ни¬ца празд¬ни¬ка со¬чи¬ни¬ла ка¬пу¬ст¬ник и вы¬ра¬зи¬тель¬но за¬чи¬та¬ла его. Гос¬ти уго¬ща¬лись, ве¬се¬ли¬лись, к хо¬зяй¬ке празд¬ни¬ка мож¬но бы¬ло об¬ра¬тить¬ся по лю¬бо¬му по¬во¬ду — она да¬ва¬ла cоветы на жиз¬нен¬но-важ¬ные во¬про¬сы. Стас уточ¬нил свой ста¬тус: — Ба¬ба Ка¬тя, я — по¬эт? — По¬эт, — ус¬по¬кои¬ла она его со¬мне¬ния, — поcкольку не мо-жешь не пи¬сать! Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва мно¬гое пуб¬ли¬ко¬ва¬ла, но не все. Ее ста¬тьи дав¬но пе¬ча¬та¬ли в га¬зе¬тах. 1995 год стал вос¬хо¬ж¬де¬ни¬ем на¬ших твор¬че¬ских био¬гра¬фий. Пред¬ла¬гаю от¬рыв¬ки из пер¬во¬го сбор¬ни¬ка Ека¬те¬ри¬ны Су¬да¬ко¬вой «Зо¬на»:
Пью за му¬ки, за го¬лод и сту¬жу, По¬то¬му что не жа¬ж¬ду вза¬мен, Воз¬вра¬тить¬ся в сво¬бод¬ную лу¬жу Пре¬сту¬п¬ле¬ний, про¬даж и из¬мен.
У ме¬ня ук¬ра¬ли по¬ле, шум ле¬сов и синь мо¬рей, У ме¬ня ук¬ра¬ли во¬лю лю¬ди с ду¬ша¬ми зве¬рей.
Вто¬рой — «Про¬за, сти¬хи» (1996 г.), и под¬роб¬ная био¬гра¬фия — «Кру¬тые сту¬пе¬ни» (1998 г.) — на¬пе¬ча¬та¬на без про¬ме¬жут¬ков ме¬ж¬ду строк, мно¬гие от¬ка¬за¬лись брать. Я про¬чла и по¬ра¬зи¬лась мас¬тер¬ст-ву про¬заи¬ка. Ино¬гда Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на де¬ли¬лась бес¬по¬кой¬ст¬ва¬ми: «Ко¬гда же прой¬дет это тя¬же¬лое вре¬мя, не все¬гда ведь па¬дать, по¬ра и под-ни¬мать¬ся. Страш¬но все до¬ро¬го, пря¬мо об¬жи¬га¬ет: рань¬ше ча¬ще на Боль¬шой про¬спект ез¬ди¬ла за про¬дук¬та¬ми, так ра¬ди¬ку¬лит и гры¬жа на¬вя¬за¬лись, гла¬за слеп¬нут — од¬на не раз¬гу¬ля¬ешь¬ся, не на¬пе¬ча¬та-ешь. Всей ду¬шой к те¬бе от¬но¬шусь: будь хоть не¬мно¬го сча¬ст¬ли¬вее. В прес¬се поя¬вил¬ся хва¬леб¬ный от¬зыв с фо¬то¬гра¬фия¬ми, по¬здрав¬ляю: и все вы там! Креп¬ко-креп¬ко це¬лую!» Лишь на стра¬ни¬цах но¬велл по ее оп¬ре¬де¬ле¬нию у «за¬кле¬ван¬ной пти¬цы» го¬лос вдруг про¬ре¬зал¬ся: бунт и про¬тест толк¬ну¬ли про¬зу впе¬ред. В 1997 г. из¬да¬ны сра¬зу две кни¬жеч¬ки, — по¬хва¬ла Эле¬о¬но-ры Ро¬бер¬тов¬ны для ме¬ня вы¬ше всех на¬град! Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на в ми¬ну¬ты оди¬но¬че¬ст¬ва при¬гла¬ша¬ла к се¬бе, и я мча¬лась по пер¬во¬му зо¬ву. В са¬ду — цве¬ли яб¬ло¬ни и алые тюль-па¬ны, на сто¬ле — сыр, кол¬ба¬са, ви¬но. Все, как обыч¬но, а как пунк-тик — от¬га¬ды¬ва¬ние по¬этов-клас¬си¬ков.
V. Под¬виж¬ни¬ки
Как-то Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на со¬об¬щи¬ла, что с удо¬воль¬ст¬ви¬ем ку-да-ни¬будь вре¬мен¬но уе¬ха¬ла, жа¬ло¬вать¬ся не лю¬би¬ла, и тут же пе¬ре-ве¬ла те¬му. Позд¬нее до¬нес¬лись слу¬хи: кое-кто боль¬но уко¬лол ее вос¬по¬ми¬на¬ни¬ем из про¬шло¬го, бро¬сив за спи¬ной — «зэч¬ка». Мы со¬би¬ра¬лись у всех по оче¬ре¬ди. При¬гла¬шен¬ные вез¬ли все, чем бо¬га¬ты. Про¬дук¬ты пи¬та¬ния по та¬ло¬нам, на ра¬бо¬те — со¬кра¬ще-ния, зар¬пла¬та — с кварт¬пла¬ту, а у нас — празд¬ни¬ки! Под¬виж¬ни¬че¬ст-во скра¬ши¬ва¬ло жизнь, по¬си¬деть за сто¬лом с мас¬те¬ра¬ми сло¬ва, — и то пре¬стиж¬но! При¬ез¬жать Ека¬те¬ри¬не Яков¬лев¬не ста¬ло не под си¬лу, по¬это¬му я са¬ма от¬прав¬ля¬лась за ней на Кре¬стов¬ский ост¬ров. Ут¬ром в пол¬ной бое¬вой го¬тов¬но¬сти она уст¬ре¬ми¬лась на кух¬ню: шин¬ко¬вать с доч¬ка-ми от¬вар¬ные ком¬по¬нен¬ты для са¬ла¬та. «Уж очень мне твои де¬воч¬ки по¬нра¬ви¬лись, хо¬те¬ла бы я иметь та¬ких де¬тей! Бог дал од¬ни сти¬хи», — и до¬ба¬ви¬ла: «Де¬ти — не¬по¬зво¬ли¬тель¬ная рос¬кошь»… Об¬ла¬дая внут¬рен¬ней си¬лой, она за¬ра¬жа¬ла нас оп¬ти¬миз¬мом, за¬ме¬тив де¬фи-цит оде¬ял, взя¬ла се¬бе на за¬мет¬ку. Про¬во¬жая Ека¬те¬ри¬ну Яков¬лев¬ну до мет¬ро, доч¬ка под¬вер¬глась сво¬его ро¬да эк¬за¬ме¬ну, ведь ее то и де¬ло во¬про¬ша¬ли: «А это чье? А это кто на¬пи¬сал?» — Окон¬чив с от-ли¬чи¬ем шко¬лу, от¬ве¬ты по лю¬би¬мо¬му пред¬ме¬ту бы¬ли чет¬ки¬ми: Есе-нин, Мая¬ков¬ский, Пуш¬кин, Лер¬мон¬тов, Блок. Един¬ст¬вен¬ным под¬во-хом ока¬за¬лись, вкра¬п¬лен¬ные ме¬ж¬ду клас¬си¬ка¬ми ее соб¬ст¬вен¬ные, не¬опуб¬ли¬ко¬ван¬ные сти¬хи ко¬то¬рые де¬воч¬ка и знать-то не мог¬ла… Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на обе¬ща¬ния не за¬бы¬ла, и че¬рез два дня по-зво¬ни¬ла: «Ой, То¬моч¬ка, я вся за¬ки¬пе¬ла в де¬лах. Уча¬ст¬вую в кон¬кур-се, сти¬хи бе¬ру ней¬траль¬ные. Одея¬ло и тюль ле¬жат на крес¬ле в уз-ле, при¬ез¬жай — за¬бе¬ри». Вы¬брать¬ся в Дом ветеранов сцены им. Са¬ви¬ной — воз¬мож¬ность оку¬нуть¬ся в эпо¬ху ХIХ ве¬ка, прой¬тись по длин¬ным ко¬ри¬до¬рам ста-рин¬но¬го двор¬ца, ус¬тав¬лен¬ным ан¬тик¬вар¬ной ме¬бе¬лью, ста¬ту¬эт¬ка¬ми и бюс¬та¬ми из¬вест¬ных скульп¬то¬ров. По¬лот¬на ху¬дож¬ни¬ков с ми¬ро-вым име¬нем, фо¬то¬гра¬фии ве¬ли¬ких ак¬те¬ров, му¬зы¬кан¬тов и пев¬цов со сте¬н рас¬ска¬жут о сво¬их судь¬бах. В вес¬ти¬бю¬ле Ека¬те¬ри¬на Яков-лев¬на пред¬ста¬ви¬ла ме¬ня ди¬рек¬то¬ру, ста¬ра¬ясь по¬вы¬сить мне са¬мо-оцен¬ку и пре¬одо¬леть за¬стен¬чи¬вость — не ина¬че, как за¬ме¬ча¬тель-ную ли¬ри¬че¬скую по¬этес¬су. На ее взгляд сти¬хи: «ми¬лые, жен¬ст¬вен-ные, риф¬мо¬ван¬ные и рит¬мич¬ные ка¬тят¬ся сво¬ей до¬рож¬кой, с со¬блю-де¬ни¬ем пра¬вил». Она про¬ро¬чи¬ла мне из¬вест¬ность: «Пред¬став¬ля-ешь, ес¬ли твои сти¬хи по¬мес¬тят в учеб¬ни¬ки по ли¬те¬ра¬ту¬ре и ста¬нут изу¬чать¬ся в школь¬ной про¬грам¬ме?» — До та¬ких фан¬та¬сти¬че¬ских вы¬сот моя фан¬та¬зия еще не вос¬па¬ря¬ла. По¬да¬рен¬ное ею шер¬стя¬ное одея¬ло по сей день со¬хра¬не¬но как па¬мять и ре¬ли¬к¬вия.
VI. Ека¬те¬ри¬на Ве¬ли¬кая. Ма¬ги¬че¬ское свой¬ст¬во книг
Май¬ский зво¬нок от Ека¬те¬ри¬ны Яков¬лев¬ны: «Здрав¬ст¬вуй, до¬ро¬гая То¬моч¬ка, как по¬жи¬вае¬те? Как здо¬ро¬вье? По¬сле опе¬ра¬ции (уда¬ли¬ли гры¬жу), я хо¬чу со¬брать на¬шу «мо¬гу¬чую куч¬ку». Су¬хо¬тин для вы¬сту¬п-ле¬ния со¬брал ре¬бят в До¬ме жур¬на¬ли¬ста, по¬том прие¬дут, бу¬ты¬лоч¬ку вин¬ца я им при¬пас¬ла, ни¬че¬го не на¬до». При¬сут¬ст¬вуя на вы¬сту¬п¬ле¬нии ре¬бят, я пе¬ре¬да¬ла Яко¬ву Су¬хо¬ти¬ну свою пер¬вую кни¬жеч¬ку про¬зы — «Вла¬ды¬ку мя¬теж¬ной ду¬ши» (1996 г.), те¬перь с ре¬ко¬мен¬да¬ци¬ей, он пред¬ло¬жил мне оби¬вать по¬ро¬ги ре-дак¬ций: вдруг где-ни¬будь на¬пе¬ча¬та¬ют. ( В «Лен¬из¬да¬те» им под¬пи¬са-но в пе¬чать 1209 ав¬тор¬ских ру¬ко¬пи¬сей!) От¬каз в «Звез¬де» Су¬хо¬ти¬на огор¬чил, как свой соб¬ст¬вен¬ный: «В элит¬ный жур¬нал по¬пасть мож-но, но на¬до быть ак¬тив¬нее. Глу¬би¬на про¬ник¬но¬ве¬ния ав¬то¬ра, (ой, что вы!) та¬кая от¬кро¬вен¬ность! С клас¬си¬че¬ской точ¬ки зре¬ния как на¬пи¬са-но! Вы все рав¬но про¬дол¬жай¬те ра¬бо¬тать. А на¬пи¬ши¬те по¬весть! Я по¬мо¬гу вам соз¬дать из¬вест¬ность». Уча¬стие влия¬тель¬ной осо¬бы в об¬лас¬ти со¬вре¬мен¬ной ли¬те¬ра¬ту¬ры са¬мо по се¬бе до¬ро¬го¬го стои¬ло. Не на¬пе¬ча¬та¬ли в «Звез¬де» за¬то я ока¬за¬лась в плю¬се: поя¬ви¬лась «Ком¬пань¬он¬ка». Сю¬же¬ты всех рас¬ска¬зов и но¬велл по¬вто¬ря¬ют эпи-зо¬ды и слу¬чаи из жиз¬ни. Так¬же я бла¬го¬дар¬на стро¬гой кри¬ти¬ке Эле¬о-но¬ры Явор¬ской, что по¬зво¬ли¬ло мне не рас¬слаб¬лять¬ся и сти¬му¬ли¬ро-ва¬ло на дос¬ти¬же¬ния. На празд¬ни¬ке на¬ро¬ду не¬мно¬го, все за¬ня¬ты на дач¬ных уча¬ст¬ках, при де¬лах. Со всех сто¬рон ДВС ок¬ру¬жи¬ли яб¬ло¬ни ос¬ле¬пи¬тель¬ной бе¬лиз¬ны, а си¬не¬ва ири¬сов и ох¬ра тюль¬па¬нов до¬ба¬ви¬ли ве¬сен¬не¬му пей¬за¬жу соч¬но¬сти кра¬сок. В ак¬то¬вом за¬ле вы¬сту¬пи¬ли со¬лис¬ты кон-сер¬ва¬то¬рии — за¬ме¬ча¬тель¬ным вы¬дал¬ся де¬нек! А в кон¬це мая — тре¬вож¬ный зво¬нок от Лю¬бо¬ви Учае¬вой (то¬же ак-три¬сы): ве¬че¬ром на¬вес¬ти¬ла Ка¬те¬ри¬ну в бо¬дром здра¬вии, а на сле-дую¬щий день она как па¬ра¬ли¬зо¬ван¬ная, как оне¬мев¬шая, ни встать, ни сло¬ва ска¬зать, — что мог¬ло про¬изой¬ти с ней за ночь?» (Ека¬те¬ри-ны Су¬да¬ко¬вой не ста¬ло в мае 2000 г., а Яко¬ва Су¬хо¬ти¬на в ян¬ва¬ре 2005г.). Веч¬ная им па¬мять.
Жизнь моя, бое¬вая, мя¬теж¬ная Жизнь про¬шла, от¬зве¬не¬ли ус¬та, Толь¬ко серд¬це по-преж¬не¬му неж¬ное И ду¬ша по-де¬ви¬чьи чис¬та
И ни ра¬зу ту си¬лу по¬слуш¬ную, Что во мне и зве¬нит, и по¬ет, Не при¬шлось во¬пло¬тить в это скуч¬ное, Не¬су¬раз¬ное те¬ло мое. _____
Я те¬перь се¬бе са¬ма, ог¬ля¬нусь на¬зад: оди¬но¬че¬ст¬во — тюрь¬ма, а с вол¬ка¬ми — ад. Жизнь, как обувь тес¬ную ско¬ро ль сбро¬шу я? Эх ты, до¬ля жен¬ская, горь¬кая моя.
(на¬пи¬са¬но за 5 лет до смер¬ти)
Ее сын из Ка¬зах¬ста¬на с ра¬до¬ст¬ной ве¬стью: его ин¬ст¬ру¬мен¬таль-но¬му кол¬лек¬ти¬ву при¬свои¬ли зва¬ние На¬род¬но¬го ан¬самб¬ля Рос¬сии — при¬был с опо¬зда¬ни¬ем. Хоть ус¬пел по¬про¬щать¬ся с ма¬мой в кре¬ма¬то-рии, (ко¬лум¬ба¬рий 15). Из-за ста¬лин¬ских ла¬ге¬рей карь¬е¬ра ак¬три¬сы не со¬стоя¬лась, она за¬кон¬чи¬ла Щеп¬кин¬ское учи¬ли¬ще, не¬сколь¬ко лет иг¬ра¬ла в московском те¬ат¬ре Таирова, а, по¬сле за¬клю¬че¬ния, в ос¬нов¬ном ве¬ла дра¬ма¬ти¬че¬ские круж¬ки на пе¬ри¬фе¬рии: в Ап¬па¬ти¬тах, Си¬ня¬ви¬но, Ро-щи¬но… Са¬мые эмо¬цио¬наль¬ные вос¬по¬ми¬на¬ния ее — зо¬на, что¬бы вы¬жить, она от¬кры¬ла свой внут¬рен¬ний мир уча¬сти¬ю в спек¬так¬лях и со¬чи¬ни¬тель¬ст¬ву.
Это под¬лое де¬ло, эти му¬ки без слез, Пом¬ню клет¬ка¬ми те¬ла, пом¬ню пря¬дью во¬лос — За ночь бе¬лою став¬шей, все, что ви¬де¬ла ТАМ, Пом¬ню серд¬цем ус¬тав¬шим и мор¬щин¬ка¬ми рта. Будь про¬кля¬та на¬ве¬ки тюрь¬ма — аку¬лы пасть! Вас по¬ро¬ди¬ла, зэ¬ки, кну¬та и пла¬хи власть?
За¬клю¬че¬ние под стра¬жу раз¬лу¬чи¬ло ее с пя¬ти¬лет¬ним сы¬ниш¬кой:
Все! Вра¬ги раз¬жа¬ли ру¬ки, из гру¬ди не крик, а — вой… Это я в бес¬силь¬ной му¬ке бьюсь о зем¬лю го¬ло¬вой. Бо¬же! Ты — вла¬сти¬тель ми¬ра, маль¬чик мой, за¬чем он им? И смея¬лись кон¬вои¬ры над стра¬да¬ни¬ем мо¬им. Си¬бирь, 1942
Как чле¬на се¬мьи «вра¬га на¬ро¬да», до 11-ти лет ее сы¬на Оле¬ся (так она его на¬зы¬ва¬ла), со¬дер¬жа¬ли в дет¬ской ко¬ло¬нии вме¬сте с его ба¬буш¬кой, с две¬на¬дцати — во взрос¬лом ла¬ге¬ре (ба¬буш¬ка к то¬му вре¬ме¬ни уже умер¬ла).
Мир со¬тво¬ри¬ли злые тва¬ри сплош¬ной тюрь¬мой. Про¬сти ме¬ня, ты — слав¬ный па¬рень — но сын не мой. Ведь не те¬кут об¬рат¬но ре¬ки — уш¬ли го¬да. Про¬щай! Будь сча¬ст¬ли¬ва на¬ве¬ки твоя звез¬да!
На по¬хо¬ро¬нах при¬сут¬ст¬во¬вал вну¬к Се¬реж¬ка (скри¬пач в Ка¬пел¬ле). Про¬стить¬ся с ак¬три¬сой в ДВС со¬бра¬лась вся ее «мо¬гу¬чая куч¬ка»: все, ко¬го она лю¬би¬ла, кто лю¬бил ее. Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва умер¬ла не со¬гну¬тая, не¬по¬ко¬ле¬би¬мая, вы-сто¬яв¬шая на по¬ле жиз¬ни. В про¬щаль¬ном сло¬ве Н. Ми¬хи¬на — по¬свя-щен¬ное ей сти¬хо¬тво¬ре¬ние (от¬ры¬вок из не¬го):
Зло¬деи ос¬та¬лись за гра¬нью У жиз¬ни на том бе¬ре¬гу. Про¬сти им, Гос¬подь, зло¬де¬я¬нья Ты — мо¬жешь, а я — не мо¬гу.
Од¬на моя под¬ру¬га Ри¬та с ма¬мой ус¬пе¬ли и кни¬гу Ека¬те¬ри¬ны Су-да¬ко¬вой «Кру¬тые сту¬пе¬ни» про¬чи¬тать, и в гос¬ти ее к се¬бе при¬гла-сить! Дру¬гая — Лю¬бовь — кни¬гу име¬ла дав¬но, а про¬чла толь¬ко что, ее вос¬тор¬жен¬ное впе¬чат¬ле¬ние: «Ско¬рее по¬зна¬комь ме¬ня с этой не-обык¬но¬вен¬ной жен¬щи¬ной! — К со¬жа¬ле¬нию, не¬де¬лю на¬зад мы про-сти¬лись с ней…» А На¬де¬ж¬да, за¬ме¬тив брак пе¬ча¬ти, кни¬гу не взя¬ла. Позд¬нее при-сни¬лось, как ав¬тор на нее «оби¬дел¬ся». То¬гда она про¬чи¬та¬ла био-гра¬фию Е.Су¬да¬ко¬вой, вот ее от¬зыв на кни¬гу «Кру¬тые сту¬пе¬ни»: «Уни¬каль¬ный че¬ло¬век, ка¬ких ма¬ло. Оче¬ви¬дец-жерт¬ва, все вы¬не¬сла, не обоз¬ли¬лась, и в сво¬их про¬из¬ве¬де¬ни¬ях ос¬та¬ви¬ла па¬мять о страш-ной эпо¬хе». Вот ка¬кое ма¬ги¬че¬ское дей¬ст¬вие ока¬зы¬ва¬ет ее твор¬че-ст¬во на лю¬дей. Ар¬хив Ека¬те¬ри¬ны Су¬да¬ко¬вой, по рас¬по¬ря¬же¬нию Эм¬ма¬нуи¬ла, пе-ре¬вез¬ли ко мне, где в ма¬лень¬ком че¬мо¬дан¬чи¬ке бе¬реж¬но хра¬ни¬лись, по¬да¬рен¬ные на¬ми из¬да¬ния. В кни¬ге Сою¬за жур¬на¬ли¬стов «Воль¬ный сын эфи¬ра», со стра¬ни¬ца¬ми био¬гра¬фии Яко¬ва Су¬хо¬ти¬на, про¬чла дар¬ст¬вен¬ное об¬ра¬ще¬ние: «До¬ро¬гой Ека¬те¬ри¬не Яков¬лев¬не Су¬да¬ко-вой — са¬мой ве¬ли¬кой рус¬ской жен¬щи¬не ХХ ве¬ка, та¬лант¬ли¬вей¬ше¬му по¬эту и про¬заи¬ку, Пре¬кло¬ня¬юсь пе¬ред си¬лой Ва¬ше¬го ду¬ха, пе¬ред стой¬ко¬стью и бес¬стра¬ши¬ем на смер¬то¬нос¬ных вет¬рах на¬шей ока¬ян-ной эпо¬хи. Ис¬крен¬не, от всей ду¬ши же¬лаю вам жить мно¬гие го¬ды! Да хра¬нит Вас Бог! Бла¬го¬да¬рю ва¬ших ро¬ди¬те¬лей за то, что Вы жи-ве¬те на зем¬ле!» — Яков Су¬хо¬тин, уча¬ст¬ник вой¬ны, член Сою¬за пи-са¬те¬лей, Пред¬се¬да¬тель Со¬ве¬та ве¬те¬ра¬нов пе¬ча¬ти г. Санкт-Пе¬тер-бур¬га, один из ре¬дак¬то¬ров и ав¬то¬ров этой кни¬ги. СПб., 6.07.98 г.
VII. Сло¬во дру¬зей
Я гор¬да тем, что судь¬ба све¬ла ме¬ня с Ека¬те¬ри¬ной Су¬да¬ко¬вой, сча¬ст¬ли¬ва, что че¬рез 15 лет мое¬го при¬бы¬тия в мно¬го¬мил¬ли¬он¬ный ме¬га¬по¬лис, мы встре¬ти¬лись в «Мая¬ке». Пре¬ж¬де чем од¬но¬му огонь-ку по¬тух¬нуть, для яр¬ко¬го воз¬го¬ра¬ния он пе¬ре¬дал свой на¬кал дру¬гим. Му¬же¬ст¬вен¬ная, она ни пе¬ред чем не ос¬та¬нав¬ли¬ва¬лась, ни¬ко¬го не боя¬лась. С до¬б¬рым уча¬сти¬ем, не¬сги¬бае¬мой во¬лей и по¬сто¬ян¬ст¬вом от¬да¬ва¬ла се¬бя слу¬же¬нию лю¬дям. С тре¬бо¬ва¬тель¬ной, как к се¬бе, так и к дру¬гим — имен¬но с Ека¬те¬ри¬ны Су¬да¬ко¬вой на¬ча¬лась моя твор¬че-ская жизнь. Ей уда¬лось вы¬вес¬ти ме¬ня за¬би¬тую, роб¬кую на свет из уг¬ла, где я пря¬та¬лась. Ув¬ле¬чен¬ной по¬эзи¬ей, вни¬каю¬щей во все — ей до все¬го бы¬ло де¬ло! Ак¬три¬са до кон¬ца бо¬ро¬лась за ме¬ня и по-мог¬ла осу¬ще¬ст¬вить меч¬ту — стать ли¬те¬ра¬то¬ром. Две¬на¬дца¬ти¬лет¬нее зна¬ком¬ст¬во пе¬ре¬рос¬ло в друж¬бу. Вме¬сте нас све¬ла по¬эзия, а встре¬ча с ак¬три¬сой в пи¬са¬тель¬ской сре¬де — по¬да-рок судь¬бы. С пле¬мян¬ни¬цей Ва¬лен¬ти¬ной и под¬ру¬гой-тра¬ве¬сти — Лю¬бо¬вью мы еще боль¬ше сбли¬зи¬лись. Про¬слы¬шав о съем¬ках на «Лен¬филь¬ме», я за¬ин¬те¬ре¬со¬ва¬лась ки¬но. Так, с лег¬кой ру¬ки Лю¬бо-ви за три го¬да на¬ша се¬мья сня¬лась бо¬лее чем в 7-ми кар¬ти¬нах: «Ги-бель им¬пе¬рии», «Ле¬нин¬град-Бло¬ка¬да», «Есе¬нин», «Ан¬дер¬сен», «Фа¬во¬рит», «Гар¬па¬стум» и др. (день¬ги за мас¬сов¬ку — весь¬ма кста-ти, ведь мы все¬гда на¬хо¬ди¬лись в их по¬ис¬ках). В об¬ле¬гаю¬щем фи¬гур¬ку кос¬тюм¬чи¬ке и фет¬ро¬вой шляп¬ке, дочь Са¬неч¬ка пре¬вра¬ти¬лась в при¬вле¬ка¬тель¬ную ари¬сто¬крат¬ку! А я с млад¬шей до¬че¬рью Вик¬то¬ри¬ей вли¬лась в на¬род¬ные мас¬сы. У ко¬лон-ны Мон¬фе¬ра¬на мы мо¬ли¬лись. Дуб¬ли сле¬до¬ва¬ли один за дру¬гим, а на ко¬ле¬нях все от¬чет¬ли¬вее про¬сту¬па¬ли сле¬ды от брус¬чат¬ки. — По¬жа¬луй¬ста, по¬след¬ний раз это же са¬мое, — уп¬ра¬ши¬вал ре-жис¬сер. Но тут Лю¬бовь по¬ка¬за¬ла се¬бя: — Боль¬ше не бу¬ду, хоть стре¬ляй¬те! — тем са¬мым раз¬ве¬се¬ли¬ла тол¬пу. Вновь мельк¬ну¬ла, ис¬пор¬тив кадр, не¬кста¬ти улы¬баю¬щая¬ся фи¬зио¬но¬мия, и сно¬ва: «На ко¬ле¬ни!» (Ведь как чув¬ст¬во¬ва¬ла: дубль, с яко¬бы «по¬след¬ней» сце¬ной, по¬вто¬рил¬ся еще раз пять!) Ак¬три¬су мож¬но по¬нять: ведь ей за семь¬де¬сят пе¬ре¬ва¬ли¬ло. Мое¬го му¬жа для эпи¬зо¬да в Кре¬ст¬ном хо¬де об¬ря¬ди¬ли цер¬ков¬но-слу¬жи¬те¬лем: в ря¬су, ску¬фей¬ку, ко¬жа¬ный по¬яс. Так лег¬ло на ду¬шу его но¬вое внут¬рен¬нее со¬стоя¬ние мо¬на¬ха, что че¬рез год (2004) уе-хал по¬слуш¬ни¬ком в муж¬ской мо¬на¬стырь, где в на¬стоя¬щее вре¬мя слу¬жит в Хра¬ме и мо¬лит¬ся за всех нас (Бог по¬звал и он по¬шел.) «Ко¬гда все де¬ла¬ет¬ся серь¬ез¬но, то про¬сто вы¬пол¬ня¬ешь обя¬зан¬но-сти, а все обя¬зан¬но¬сти от¬вра¬ти¬тель¬ны. Ко¬гда все де¬ла¬ет¬ся с ра¬до-стью — это свя¬тость, а свя¬тость — иде¬ал» (Ошо — ин¬дий¬ский фи-ло¬соф.) Инок Вла¬ди¬мир жи¬вет ра¬ди дру¬гих, обя¬зан¬но¬сти и ува¬же-ние кол¬лек¬ти¬ва на¬пол¬ня¬ют его боль¬шой ра¬до¬стью. Сло¬ва Эле¬о¬но-ры Явор¬ской: «Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва од¬на из тех, кто уве¬ли¬чи¬ва¬ет ко¬ли¬че¬ст¬во до¬б¬ра на зем¬ле» — под¬твер¬жда¬ют¬ся по¬ны¬не. 27-го июня 2000 го¬да в Санкт-Пе¬тер¬бур¬ге, ак¬три¬са, пи¬са¬тель и по¬эт, ос¬та¬ви¬ла этот мир. Она при¬ня¬ла на се¬бя бре¬мя стра¬да¬ния лю¬дей эпохи ре¬прес¬сий, до по¬след¬не¬го дня ос¬та¬ва¬ясь ис¬пол¬нен-ной люб¬ви к лю¬дям. По¬след¬ний дар че¬ло¬ве¬че¬ст¬ву — кни¬га из¬бран-ных сти¬хов, от¬рыв¬ки из ко¬то¬рых про¬мельк¬ну¬ли на стра¬ни¬цах мо¬их вос¬по¬ми¬на¬ний. По¬эт Н. Ми¬хин за¬вер¬шил по¬смерт¬но вер¬ст¬ку 4-ой кни¬ги, где во всту¬п¬ле¬нии — «го¬ло¬сах дру¬зей» за¬пись: «Не¬при¬ми¬ри¬мая ко лжи, дву¬ли¬чию, чут¬кая к ок¬ру¬жаю¬щим ее лю¬дям, в борь¬бе за спра¬вед¬ли-вость, Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва 16 лет про¬ве¬ла в тю¬рем¬ном за¬клю¬че-нии, но не сло¬ма¬лась. Об¬ще¬ние с та¬ким че¬ло¬ве¬ком при¬ят¬но, у нее мно¬го дру¬зей и кол¬лег по пе¬ру». Игорь Ми¬хай¬лов — Ека¬те¬ри¬не Су-да¬ко¬вой:
Меж двух ми¬ров ста¬ра¬тель¬ный по¬сред¬ник, Вра¬гов сво¬ей стра¬ны уп¬ря¬мый враг, Она от пер¬вой строч¬ки до по¬след¬ней Пе¬ре¬пи¬са¬ла весь ар¬хи¬пе¬лаг.
Се¬го¬дня Эле¬о¬но¬ра Явор¬ская, Ни¬ко¬лай Ми¬хин, Алек¬сандр Ко¬ма-ров ос¬ве¬ща¬ют путь на¬чи¬наю¬щим ав¬то¬рам. Же¬лаю им здо¬ро¬вья и твор¬че¬ско¬го дол¬го¬ле¬тия. Один из яр¬ких лу¬чей «Мая¬ка» — Ека¬те¬ри-на Яков¬лев¬на Су¬да¬ко¬ва, имен¬но та¬ким ред¬ким лю¬дям, как она, по-свя¬ще¬ны стро¬ки по¬эта Булата Окуд¬жа¬вы:
Всю¬ду груп¬пы и хо¬ры, и за¬си¬лье ста¬ти¬стов… Ах, как мно¬го ак¬те¬ров, и как ма¬ло — Ар¬ти¬стов! Ах, как мно¬го по¬всю¬ду в мно¬го¬то¬мье оде¬тых Риф¬ма¬чей-сти¬хо¬блу¬дов, и как ма¬ло — По¬этов! Ве¬тер ве¬ка не¬ис¬тов, мир дро¬жит мно¬го¬цвет¬ный. Смерт¬ны — все, но Ар¬ти¬сты и По¬эты — Бес¬смерт¬ны!
2000 — 2009 гг.
Светлана Панова
Попутчики
Че¬ло¬век, си¬дя на од¬ном мес¬те не ощу¬ща¬ет вре¬ме¬ни. Сто¬ит толь¬ко по¬ехать ку¬да-ни¬будь, как вре¬мя нач¬нёт вновь пуль¬си¬ро¬вать, раз¬го¬няя сон¬ную кровь. Всё сра¬зу при¬хо¬дит в дви¬же¬ние: мыс¬ли, чув¬ст¬ва, па¬мять. Все они вы¬страи¬ва¬ют¬ся в ло¬ги¬че¬скую це¬поч¬ку, при¬об¬ре¬тая смысл. Сре¬ди дре¬мот¬но¬го со¬стоя¬ния поч¬ти не за¬ме¬ча-ешь жи¬ву¬щих ря¬дом лю¬дей, при¬вы¬ка¬ешь к ним. И, вдруг, тол¬чок — по¬езд¬ка за го¬род, на¬при¬мер. Из замк¬ну¬то¬го, душ¬но¬го, туск¬ло¬го про-стран¬ст¬ва квар¬ти¬ры ты по¬па¬да¬ешь в про¬сто¬рный, све¬жий, зе¬лё¬ный мир ле¬сов и по¬лей. Вы¬со¬кое не¬бо — бо¬же¬ст¬вен¬но. Де¬ре¬вья об¬сту-па¬ют те¬бя со всех сто¬рон мозаичной сте¬ной. Под но¬га¬ми вме¬сто ис¬кус¬ст¬вен¬но¬го па¬ла¬са — ко¬вёр из мха. Ты па¬да¬ешь на ко¬ле¬ни и, не за¬ме¬чая влаж¬ной поч¬вы, при¬ни¬ка¬ешь к ней всем сво¬им су¬ще¬ст-вом. Ты жад¬но сры¬ва¬ешь яго¬ды вме¬сте с ли¬сть¬я¬ми, и как ди¬кий зверь, жу¬ёшь их. Ты вды¬ха¬ешь аро¬мат ле¬са, нет, ты про¬сто ре-жешь воз¬дух кус¬ка¬ми и за¬пи¬хи¬ва¬ешь в се¬бя. По¬быв в ле¬су все¬го один день, ты пе¬ре¬ро¬ж¬да¬ешь¬ся и вы¬хо¬дишь из не¬го дру¬гим че¬ло¬ве-ком. Ты за¬ме¬ча¬ешь, что ря¬дом с то¬бой жи¬вут лю¬ди. И они не про-сто на¬род, как в го¬ро¬де, а ка¬ж¬дый со сво¬им ха¬рак¬те¬ром и при¬выч¬ка-ми. Они та¬кие же слав¬ные, как ты. Та¬кие мыс¬ли по¬се¬ща¬ют ме¬ня по¬сле дня про¬ве¬дён¬но¬го у доч¬ки в оз¬до¬ро¬ви¬тель¬ном ла¬ге¬ре. Ве¬чер. Я вы¬хо¬жу на шос¬се. Оно пус¬тын-но. На ав¬то¬бус¬ной ос¬та¬нов¬ке двое. Он и она: муж¬чи¬на и жен¬щи¬на. Пу¬за¬тую фи¬гу¬ру муж¬чи¬ны от¬те¬ня¬ет то¬чё¬ный де¬ви¬чий стан. Кто он ей? Муж? При¬ятель? Для от¬ца — мо¬лод. Мо¬жет про¬сто род¬ст¬вен-ник? Он по¬ми¬нут¬но ко¬му-то зво¬нит по те¬ле¬фо¬ну, о том, что они не мо¬гут уе¬хать и силь¬но про¬го¬ло¬да¬лись. Мне по¬че¬му-то сра¬зу по¬ду-ма¬лось о том, сколь¬ко это¬му пу¬за¬ну нуж¬но еды. Од¬ной кар¬тош¬кой его вряд ли на¬кор¬мишь. Навер¬но, на¬до ско¬во¬род¬ку кот¬лет или мя-са. Эти двое сто¬ят на шос¬се вид¬но уже дав¬но. — Вы давно ждете? — поинтересовалась я у пузана. Но он едва удостоил меня взглядом. Хотя, помотавшись по остановке и послав свою подругу раз десять за земляникой в придорожные кусты, он, наконец, не выдержал и разговорился. — А вы знаете, когда придёт тешка? — Только приблизительно, — ответила я. — Может автобус ушёл раньше и мы его не застали? — подумал вслух пузан, поглаживая рукой затылок, тройной волной спускавшийся к шее. — Всё равно ещё не поздно, что-нибудь придёт, — обнадёжила его я. Тут к нам по¬до¬шли ещё двое. Он вы¬со¬кий, за¬го¬ре¬лый па¬рень, она — хруп¬кая и ху¬день¬кая чер¬но¬во¬ло¬сая де¬вуш¬ка. За¬ку¬рив, они де¬ли¬кат¬но ото¬шли от нас в сто¬ро¬ну. По¬ды¬мив не¬мно¬го и вы¬бро¬сив си¬га¬ре¬ту, па¬рень по¬смот¬рел на ме¬ня. В его взгля¬де мельк¬нул во-прос: «Как долго нет автобуса?». Почему-то задать в слух он его не решился. Он по¬топ¬тал¬ся не¬мно¬го, а по¬том всё-та¬ки спро¬сил: — Ска¬жи¬те, а ав¬то¬бус про¬хо¬дил? Я чис¬то¬сер¬деч¬но при¬зна¬лась, что ав¬то¬бу¬са еще не бы¬ло. Не знаю, что сбли¬жа¬ет лю¬дей, но этот па¬рень сра¬зу стал мне сим¬па-ти¬чен. Ино¬гда дос¬та¬точ¬но од¬но¬го взгля¬да для то¬го, что¬бы че¬ло¬век стал те¬бе до¬рог. Я, в об¬щем уже дос¬та¬точ¬но по¬но¬шен¬ная особь, со¬всем не рас¬счи¬ты¬ва¬ла на вни¬ма¬ние мо¬ло¬до¬го че¬ло¬ве¬ка. Но, как вид¬но лю¬дей объ¬е¬ди¬ня¬ет не толь¬ко воз¬раст. Вот и сей¬час с при¬бы-ти¬ем этой па¬ры про¬изош¬ла ка¬кая-то раз¬ряд¬ка. Всем ожи¬дав¬шим ав-то¬бу¬са ста¬ло уют¬но и хо¬ро¬шо. За¬те¬п¬ли¬лась на¬де¬ж¬да, что мы все вско¬ре от¬сю¬да бла¬го¬по¬луч¬но уе¬дем. А, ко¬гда из ле¬са вы¬шли ещё двое ре¬бят с де¬вуш¬кой, то эта на¬де¬ж¬да пе¬ре¬рос¬ла в уве¬рен¬ность. Не ус¬пе¬ли ту¬ри¬сты сва¬лить в ку¬чу свои рюк¬за¬ки, как вда¬ли по¬ка-зал¬ся дол¬го¬ждан¬ный ав¬то¬бус. Те¬перь пе¬ред ожи¬даю¬щи¬ми вста¬ла за¬да¬ча влезть в не¬го. Но всё окон¬чи¬лось бла¬го¬по¬луч¬но. Дое¬хав до стан¬ции, мы все, вый¬дя из ма¬ши¬ны, так гурь¬бой и вва¬ли¬лись в по-ме¬ще¬ние во¬кза¬ла. Про¬сто¬яв на ос¬та¬нов¬ке би¬тый час, мы так срод-ни¬лись, что уже за¬про¬сто спра¬ши¬ва¬ли друг у дру¬га, о том, как ско¬ро при¬дёт по¬езд и сколь¬ко сто¬ит би¬лет до го¬ро¬да. Мы бы¬ли не про¬сто про¬хо¬жие — мы бы¬ли по¬пут¬чи¬ки. Что-то свя¬зы¬ва¬ло нас. Пусть ещё не узы брат¬ст¬ва, но уже ка¬кая то общ¬ность, со¬при¬ча¬ст¬ность к од¬но-му де¬лу — по¬езд¬ке в го¬род. Мы не зна¬ли име¬ни друг дру¬га, но нам бы¬ло уже не всё рав¬но. Хо¬те¬лось и даль¬ше ехать всем вме¬сте, в од¬ном ва¬го¬не. И, ко¬гда я уви¬де¬ла зна¬ко¬мую па¬ру на плат¬фор¬ме, то по¬че¬му-то по¬ду¬ма¬ла, что раз¬лу¬ка не¬из¬беж¬на, и че¬го-то ста¬ло жаль. И, встре¬тив¬шись с ни¬ми взгля¬дом, я за на¬пу¬ск¬ной стро¬го¬стью пы¬та-лась скрыть свою доб¬ро¬ту. Как час¬то, встре¬чая по¬нра¬вив¬ших¬ся лю-дей, мы не бе¬ре¬жём этой ра¬до¬сти. Без ко¬ле¬ба¬ния мы вы¬чёр¬ки¬ва¬ем из жиз¬ни до¬ро¬гие ми¬ну¬ты, чтоб за¬быть их на¬все¬гда. Так бы¬ло и сей¬час. Для то¬го, что¬бы от¬влечь¬ся, я дос¬таю из пач¬ки пе¬че¬нье, жую его, а крош¬ки бро¬саю за ок¬но. По плат¬фор¬ме ска¬чут во¬ро¬бьи. Они вы-хва¬ты¬ва¬ют друг у дру¬га из-под но¬са луч¬шие кус¬ки и, по¬вер¬тев го-лов¬кой, рас¬ку¬сы¬ва¬ют их. Го¬лу¬би идут за ни¬ми ше¬рен¬гой, и под¬би-ра¬ют, в от¬ли¬чие от во¬робь¬ёв, уже всё под¬ряд. По про¬во¬дам, про¬тя-ну¬тым от стол¬ба к стол¬бу, хо¬дит со¬ро¬ка. Длин¬ный хвост ме¬ша¬ет ей усе¬сть¬ся по¬лу¬чше. По¬это¬му она се¬ме¬нит, за¬де¬вая за про¬во¬ло¬ку. Она гля¬дит свер¬ху на во¬робь¬ёв и го¬лу¬бей и жа¬лу¬ет¬ся пти¬цам на то, что вниз ей ме¬ша¬ет сле¬теть её хвост. Но те не об¬ра¬ща¬ют на неё вни¬ма¬ния. Так и мы час¬то не об¬ра¬ща¬ем вни¬ма¬ния на ок¬ру¬жаю¬щих нас лю¬дей. А ведь они все на¬ши по¬пут¬чи¬ки в жиз¬ни. По¬езд тро¬га¬ет-ся. Пас¬са¬жи¬ры рас¬са¬жи¬ва¬ют¬ся по сво¬им мес¬там. На ос¬та¬нов¬ках од¬ни вы¬хо¬дят, дру¬гие — вхо¬дят. Мель¬ка¬ют мо¬ло¬дые и ста¬рые ли-ца. На них на¬ри¬со¬ва¬ны за¬учен¬ные улыб¬ки про¬ща¬ния. Вот ка¬кой-то ста¬рик, вой¬дя в ва¬гон, тя¬же¬ло уса¬жи¬ва¬ет¬ся воз¬ле ме¬ня на ска¬мей-ку. Он ко все¬му без¬у¬час¬тен. Со¬се¬ди его уже не ин¬те¬ре¬су¬ют. Од¬на лишь мысль, на¬прав¬лен¬ная внутрь се¬бя, тре¬во¬жит его. Ря¬дом со ста¬ри¬ком при¬се¬ла по¬жи¬лая да¬ма ин¬тел¬ли¬гент¬но¬го ви¬да. Ря¬дом с ней маль¬чик лет шес¬ти: кур¬ча¬вый ре¬бё¬нок ан¬гель¬ско¬го ви¬да. Маль-чи¬ку сесть не¬ку¬да. На¬про¬тив си¬дит мо¬ло¬дая де¬ви¬ца с лев¬рет¬кой на ру¬ках. — Я по¬тес¬нюсь, — го¬во¬рит она маль¬чи¬ку, — са¬дись сю¬да. Ты не
У ме¬ня ук¬ра¬ли по¬ле, шум ле¬сов и синь мо¬рей, У ме¬ня ук¬ра¬ли во¬лю лю¬ди с ду¬ша¬ми зве¬рей.
Вто¬рой — «Про¬за, сти¬хи» (1996 г.), и под¬роб¬ная био¬гра¬фия — «Кру¬тые сту¬пе¬ни» (1998 г.) — на¬пе¬ча¬та¬на без про¬ме¬жут¬ков ме¬ж¬ду строк, мно¬гие от¬ка¬за¬лись брать. Я про¬чла и по¬ра¬зи¬лась мас¬тер¬ст-ву про¬заи¬ка. Ино¬гда Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на де¬ли¬лась бес¬по¬кой¬ст¬ва¬ми: «Ко¬гда же прой¬дет это тя¬же¬лое вре¬мя, не все¬гда ведь па¬дать, по¬ра и под-ни¬мать¬ся. Страш¬но все до¬ро¬го, пря¬мо об¬жи¬га¬ет: рань¬ше ча¬ще на Боль¬шой про¬спект ез¬ди¬ла за про¬дук¬та¬ми, так ра¬ди¬ку¬лит и гры¬жа на¬вя¬за¬лись, гла¬за слеп¬нут — од¬на не раз¬гу¬ля¬ешь¬ся, не на¬пе¬ча¬та-ешь. Всей ду¬шой к те¬бе от¬но¬шусь: будь хоть не¬мно¬го сча¬ст¬ли¬вее. В прес¬се поя¬вил¬ся хва¬леб¬ный от¬зыв с фо¬то¬гра¬фия¬ми, по¬здрав¬ляю: и все вы там! Креп¬ко-креп¬ко це¬лую!» Лишь на стра¬ни¬цах но¬велл по ее оп¬ре¬де¬ле¬нию у «за¬кле¬ван¬ной пти¬цы» го¬лос вдруг про¬ре¬зал¬ся: бунт и про¬тест толк¬ну¬ли про¬зу впе¬ред. В 1997 г. из¬да¬ны сра¬зу две кни¬жеч¬ки, — по¬хва¬ла Эле¬о¬но-ры Ро¬бер¬тов¬ны для ме¬ня вы¬ше всех на¬град! Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на в ми¬ну¬ты оди¬но¬че¬ст¬ва при¬гла¬ша¬ла к се¬бе, и я мча¬лась по пер¬во¬му зо¬ву. В са¬ду — цве¬ли яб¬ло¬ни и алые тюль-па¬ны, на сто¬ле — сыр, кол¬ба¬са, ви¬но. Все, как обыч¬но, а как пунк-тик — от¬га¬ды¬ва¬ние по¬этов-клас¬си¬ков.
V. Под¬виж¬ни¬ки
Как-то Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на со¬об¬щи¬ла, что с удо¬воль¬ст¬ви¬ем ку-да-ни¬будь вре¬мен¬но уе¬ха¬ла, жа¬ло¬вать¬ся не лю¬би¬ла, и тут же пе¬ре-ве¬ла те¬му. Позд¬нее до¬нес¬лись слу¬хи: кое-кто боль¬но уко¬лол ее вос¬по¬ми¬на¬ни¬ем из про¬шло¬го, бро¬сив за спи¬ной — «зэч¬ка». Мы со¬би¬ра¬лись у всех по оче¬ре¬ди. При¬гла¬шен¬ные вез¬ли все, чем бо¬га¬ты. Про¬дук¬ты пи¬та¬ния по та¬ло¬нам, на ра¬бо¬те — со¬кра¬ще-ния, зар¬пла¬та — с кварт¬пла¬ту, а у нас — празд¬ни¬ки! Под¬виж¬ни¬че¬ст-во скра¬ши¬ва¬ло жизнь, по¬си¬деть за сто¬лом с мас¬те¬ра¬ми сло¬ва, — и то пре¬стиж¬но! При¬ез¬жать Ека¬те¬ри¬не Яков¬лев¬не ста¬ло не под си¬лу, по¬это¬му я са¬ма от¬прав¬ля¬лась за ней на Кре¬стов¬ский ост¬ров. Ут¬ром в пол¬ной бое¬вой го¬тов¬но¬сти она уст¬ре¬ми¬лась на кух¬ню: шин¬ко¬вать с доч¬ка-ми от¬вар¬ные ком¬по¬нен¬ты для са¬ла¬та. «Уж очень мне твои де¬воч¬ки по¬нра¬ви¬лись, хо¬те¬ла бы я иметь та¬ких де¬тей! Бог дал од¬ни сти¬хи», — и до¬ба¬ви¬ла: «Де¬ти — не¬по¬зво¬ли¬тель¬ная рос¬кошь»… Об¬ла¬дая внут¬рен¬ней си¬лой, она за¬ра¬жа¬ла нас оп¬ти¬миз¬мом, за¬ме¬тив де¬фи-цит оде¬ял, взя¬ла се¬бе на за¬мет¬ку. Про¬во¬жая Ека¬те¬ри¬ну Яков¬лев¬ну до мет¬ро, доч¬ка под¬вер¬глась сво¬его ро¬да эк¬за¬ме¬ну, ведь ее то и де¬ло во¬про¬ша¬ли: «А это чье? А это кто на¬пи¬сал?» — Окон¬чив с от-ли¬чи¬ем шко¬лу, от¬ве¬ты по лю¬би¬мо¬му пред¬ме¬ту бы¬ли чет¬ки¬ми: Есе-нин, Мая¬ков¬ский, Пуш¬кин, Лер¬мон¬тов, Блок. Един¬ст¬вен¬ным под¬во-хом ока¬за¬лись, вкра¬п¬лен¬ные ме¬ж¬ду клас¬си¬ка¬ми ее соб¬ст¬вен¬ные, не¬опуб¬ли¬ко¬ван¬ные сти¬хи ко¬то¬рые де¬воч¬ка и знать-то не мог¬ла… Ека¬те¬ри¬на Яков¬лев¬на обе¬ща¬ния не за¬бы¬ла, и че¬рез два дня по-зво¬ни¬ла: «Ой, То¬моч¬ка, я вся за¬ки¬пе¬ла в де¬лах. Уча¬ст¬вую в кон¬кур-се, сти¬хи бе¬ру ней¬траль¬ные. Одея¬ло и тюль ле¬жат на крес¬ле в уз-ле, при¬ез¬жай — за¬бе¬ри». Вы¬брать¬ся в Дом ветеранов сцены им. Са¬ви¬ной — воз¬мож¬ность оку¬нуть¬ся в эпо¬ху ХIХ ве¬ка, прой¬тись по длин¬ным ко¬ри¬до¬рам ста-рин¬но¬го двор¬ца, ус¬тав¬лен¬ным ан¬тик¬вар¬ной ме¬бе¬лью, ста¬ту¬эт¬ка¬ми и бюс¬та¬ми из¬вест¬ных скульп¬то¬ров. По¬лот¬на ху¬дож¬ни¬ков с ми¬ро-вым име¬нем, фо¬то¬гра¬фии ве¬ли¬ких ак¬те¬ров, му¬зы¬кан¬тов и пев¬цов со сте¬н рас¬ска¬жут о сво¬их судь¬бах. В вес¬ти¬бю¬ле Ека¬те¬ри¬на Яков-лев¬на пред¬ста¬ви¬ла ме¬ня ди¬рек¬то¬ру, ста¬ра¬ясь по¬вы¬сить мне са¬мо-оцен¬ку и пре¬одо¬леть за¬стен¬чи¬вость — не ина¬че, как за¬ме¬ча¬тель-ную ли¬ри¬че¬скую по¬этес¬су. На ее взгляд сти¬хи: «ми¬лые, жен¬ст¬вен-ные, риф¬мо¬ван¬ные и рит¬мич¬ные ка¬тят¬ся сво¬ей до¬рож¬кой, с со¬блю-де¬ни¬ем пра¬вил». Она про¬ро¬чи¬ла мне из¬вест¬ность: «Пред¬став¬ля-ешь, ес¬ли твои сти¬хи по¬мес¬тят в учеб¬ни¬ки по ли¬те¬ра¬ту¬ре и ста¬нут изу¬чать¬ся в школь¬ной про¬грам¬ме?» — До та¬ких фан¬та¬сти¬че¬ских вы¬сот моя фан¬та¬зия еще не вос¬па¬ря¬ла. По¬да¬рен¬ное ею шер¬стя¬ное одея¬ло по сей день со¬хра¬не¬но как па¬мять и ре¬ли¬к¬вия.
VI. Ека¬те¬ри¬на Ве¬ли¬кая. Ма¬ги¬че¬ское свой¬ст¬во книг
Май¬ский зво¬нок от Ека¬те¬ри¬ны Яков¬лев¬ны: «Здрав¬ст¬вуй, до¬ро¬гая То¬моч¬ка, как по¬жи¬вае¬те? Как здо¬ро¬вье? По¬сле опе¬ра¬ции (уда¬ли¬ли гры¬жу), я хо¬чу со¬брать на¬шу «мо¬гу¬чую куч¬ку». Су¬хо¬тин для вы¬сту¬п-ле¬ния со¬брал ре¬бят в До¬ме жур¬на¬ли¬ста, по¬том прие¬дут, бу¬ты¬лоч¬ку вин¬ца я им при¬пас¬ла, ни¬че¬го не на¬до». При¬сут¬ст¬вуя на вы¬сту¬п¬ле¬нии ре¬бят, я пе¬ре¬да¬ла Яко¬ву Су¬хо¬ти¬ну свою пер¬вую кни¬жеч¬ку про¬зы — «Вла¬ды¬ку мя¬теж¬ной ду¬ши» (1996 г.), те¬перь с ре¬ко¬мен¬да¬ци¬ей, он пред¬ло¬жил мне оби¬вать по¬ро¬ги ре-дак¬ций: вдруг где-ни¬будь на¬пе¬ча¬та¬ют. ( В «Лен¬из¬да¬те» им под¬пи¬са-но в пе¬чать 1209 ав¬тор¬ских ру¬ко¬пи¬сей!) От¬каз в «Звез¬де» Су¬хо¬ти¬на огор¬чил, как свой соб¬ст¬вен¬ный: «В элит¬ный жур¬нал по¬пасть мож-но, но на¬до быть ак¬тив¬нее. Глу¬би¬на про¬ник¬но¬ве¬ния ав¬то¬ра, (ой, что вы!) та¬кая от¬кро¬вен¬ность! С клас¬си¬че¬ской точ¬ки зре¬ния как на¬пи¬са-но! Вы все рав¬но про¬дол¬жай¬те ра¬бо¬тать. А на¬пи¬ши¬те по¬весть! Я по¬мо¬гу вам соз¬дать из¬вест¬ность». Уча¬стие влия¬тель¬ной осо¬бы в об¬лас¬ти со¬вре¬мен¬ной ли¬те¬ра¬ту¬ры са¬мо по се¬бе до¬ро¬го¬го стои¬ло. Не на¬пе¬ча¬та¬ли в «Звез¬де» за¬то я ока¬за¬лась в плю¬се: поя¬ви¬лась «Ком¬пань¬он¬ка». Сю¬же¬ты всех рас¬ска¬зов и но¬велл по¬вто¬ря¬ют эпи-зо¬ды и слу¬чаи из жиз¬ни. Так¬же я бла¬го¬дар¬на стро¬гой кри¬ти¬ке Эле¬о-но¬ры Явор¬ской, что по¬зво¬ли¬ло мне не рас¬слаб¬лять¬ся и сти¬му¬ли¬ро-ва¬ло на дос¬ти¬же¬ния. На празд¬ни¬ке на¬ро¬ду не¬мно¬го, все за¬ня¬ты на дач¬ных уча¬ст¬ках, при де¬лах. Со всех сто¬рон ДВС ок¬ру¬жи¬ли яб¬ло¬ни ос¬ле¬пи¬тель¬ной бе¬лиз¬ны, а си¬не¬ва ири¬сов и ох¬ра тюль¬па¬нов до¬ба¬ви¬ли ве¬сен¬не¬му пей¬за¬жу соч¬но¬сти кра¬сок. В ак¬то¬вом за¬ле вы¬сту¬пи¬ли со¬лис¬ты кон-сер¬ва¬то¬рии — за¬ме¬ча¬тель¬ным вы¬дал¬ся де¬нек! А в кон¬це мая — тре¬вож¬ный зво¬нок от Лю¬бо¬ви Учае¬вой (то¬же ак-три¬сы): ве¬че¬ром на¬вес¬ти¬ла Ка¬те¬ри¬ну в бо¬дром здра¬вии, а на сле-дую¬щий день она как па¬ра¬ли¬зо¬ван¬ная, как оне¬мев¬шая, ни встать, ни сло¬ва ска¬зать, — что мог¬ло про¬изой¬ти с ней за ночь?» (Ека¬те¬ри-ны Су¬да¬ко¬вой не ста¬ло в мае 2000 г., а Яко¬ва Су¬хо¬ти¬на в ян¬ва¬ре 2005г.). Веч¬ная им па¬мять.
Жизнь моя, бое¬вая, мя¬теж¬ная Жизнь про¬шла, от¬зве¬не¬ли ус¬та, Толь¬ко серд¬це по-преж¬не¬му неж¬ное И ду¬ша по-де¬ви¬чьи чис¬та
И ни ра¬зу ту си¬лу по¬слуш¬ную, Что во мне и зве¬нит, и по¬ет, Не при¬шлось во¬пло¬тить в это скуч¬ное, Не¬су¬раз¬ное те¬ло мое. _____
Я те¬перь се¬бе са¬ма, ог¬ля¬нусь на¬зад: оди¬но¬че¬ст¬во — тюрь¬ма, а с вол¬ка¬ми — ад. Жизнь, как обувь тес¬ную ско¬ро ль сбро¬шу я? Эх ты, до¬ля жен¬ская, горь¬кая моя.
(на¬пи¬са¬но за 5 лет до смер¬ти)
Ее сын из Ка¬зах¬ста¬на с ра¬до¬ст¬ной ве¬стью: его ин¬ст¬ру¬мен¬таль-но¬му кол¬лек¬ти¬ву при¬свои¬ли зва¬ние На¬род¬но¬го ан¬самб¬ля Рос¬сии — при¬был с опо¬зда¬ни¬ем. Хоть ус¬пел по¬про¬щать¬ся с ма¬мой в кре¬ма¬то-рии, (ко¬лум¬ба¬рий 15). Из-за ста¬лин¬ских ла¬ге¬рей карь¬е¬ра ак¬три¬сы не со¬стоя¬лась, она за¬кон¬чи¬ла Щеп¬кин¬ское учи¬ли¬ще, не¬сколь¬ко лет иг¬ра¬ла в московском те¬ат¬ре Таирова, а, по¬сле за¬клю¬че¬ния, в ос¬нов¬ном ве¬ла дра¬ма¬ти¬че¬ские круж¬ки на пе¬ри¬фе¬рии: в Ап¬па¬ти¬тах, Си¬ня¬ви¬но, Ро-щи¬но… Са¬мые эмо¬цио¬наль¬ные вос¬по¬ми¬на¬ния ее — зо¬на, что¬бы вы¬жить, она от¬кры¬ла свой внут¬рен¬ний мир уча¬сти¬ю в спек¬так¬лях и со¬чи¬ни¬тель¬ст¬ву.
Это под¬лое де¬ло, эти му¬ки без слез, Пом¬ню клет¬ка¬ми те¬ла, пом¬ню пря¬дью во¬лос — За ночь бе¬лою став¬шей, все, что ви¬де¬ла ТАМ, Пом¬ню серд¬цем ус¬тав¬шим и мор¬щин¬ка¬ми рта. Будь про¬кля¬та на¬ве¬ки тюрь¬ма — аку¬лы пасть! Вас по¬ро¬ди¬ла, зэ¬ки, кну¬та и пла¬хи власть?
За¬клю¬че¬ние под стра¬жу раз¬лу¬чи¬ло ее с пя¬ти¬лет¬ним сы¬ниш¬кой:
Все! Вра¬ги раз¬жа¬ли ру¬ки, из гру¬ди не крик, а — вой… Это я в бес¬силь¬ной му¬ке бьюсь о зем¬лю го¬ло¬вой. Бо¬же! Ты — вла¬сти¬тель ми¬ра, маль¬чик мой, за¬чем он им? И смея¬лись кон¬вои¬ры над стра¬да¬ни¬ем мо¬им. Си¬бирь, 1942
Как чле¬на се¬мьи «вра¬га на¬ро¬да», до 11-ти лет ее сы¬на Оле¬ся (так она его на¬зы¬ва¬ла), со¬дер¬жа¬ли в дет¬ской ко¬ло¬нии вме¬сте с его ба¬буш¬кой, с две¬на¬дцати — во взрос¬лом ла¬ге¬ре (ба¬буш¬ка к то¬му вре¬ме¬ни уже умер¬ла).
Мир со¬тво¬ри¬ли злые тва¬ри сплош¬ной тюрь¬мой. Про¬сти ме¬ня, ты — слав¬ный па¬рень — но сын не мой. Ведь не те¬кут об¬рат¬но ре¬ки — уш¬ли го¬да. Про¬щай! Будь сча¬ст¬ли¬ва на¬ве¬ки твоя звез¬да!
На по¬хо¬ро¬нах при¬сут¬ст¬во¬вал вну¬к Се¬реж¬ка (скри¬пач в Ка¬пел¬ле). Про¬стить¬ся с ак¬три¬сой в ДВС со¬бра¬лась вся ее «мо¬гу¬чая куч¬ка»: все, ко¬го она лю¬би¬ла, кто лю¬бил ее. Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва умер¬ла не со¬гну¬тая, не¬по¬ко¬ле¬би¬мая, вы-сто¬яв¬шая на по¬ле жиз¬ни. В про¬щаль¬ном сло¬ве Н. Ми¬хи¬на — по¬свя-щен¬ное ей сти¬хо¬тво¬ре¬ние (от¬ры¬вок из не¬го):
Зло¬деи ос¬та¬лись за гра¬нью У жиз¬ни на том бе¬ре¬гу. Про¬сти им, Гос¬подь, зло¬де¬я¬нья Ты — мо¬жешь, а я — не мо¬гу.
Од¬на моя под¬ру¬га Ри¬та с ма¬мой ус¬пе¬ли и кни¬гу Ека¬те¬ри¬ны Су-да¬ко¬вой «Кру¬тые сту¬пе¬ни» про¬чи¬тать, и в гос¬ти ее к се¬бе при¬гла-сить! Дру¬гая — Лю¬бовь — кни¬гу име¬ла дав¬но, а про¬чла толь¬ко что, ее вос¬тор¬жен¬ное впе¬чат¬ле¬ние: «Ско¬рее по¬зна¬комь ме¬ня с этой не-обык¬но¬вен¬ной жен¬щи¬ной! — К со¬жа¬ле¬нию, не¬де¬лю на¬зад мы про-сти¬лись с ней…» А На¬де¬ж¬да, за¬ме¬тив брак пе¬ча¬ти, кни¬гу не взя¬ла. Позд¬нее при-сни¬лось, как ав¬тор на нее «оби¬дел¬ся». То¬гда она про¬чи¬та¬ла био-гра¬фию Е.Су¬да¬ко¬вой, вот ее от¬зыв на кни¬гу «Кру¬тые сту¬пе¬ни»: «Уни¬каль¬ный че¬ло¬век, ка¬ких ма¬ло. Оче¬ви¬дец-жерт¬ва, все вы¬не¬сла, не обоз¬ли¬лась, и в сво¬их про¬из¬ве¬де¬ни¬ях ос¬та¬ви¬ла па¬мять о страш-ной эпо¬хе». Вот ка¬кое ма¬ги¬че¬ское дей¬ст¬вие ока¬зы¬ва¬ет ее твор¬че-ст¬во на лю¬дей. Ар¬хив Ека¬те¬ри¬ны Су¬да¬ко¬вой, по рас¬по¬ря¬же¬нию Эм¬ма¬нуи¬ла, пе-ре¬вез¬ли ко мне, где в ма¬лень¬ком че¬мо¬дан¬чи¬ке бе¬реж¬но хра¬ни¬лись, по¬да¬рен¬ные на¬ми из¬да¬ния. В кни¬ге Сою¬за жур¬на¬ли¬стов «Воль¬ный сын эфи¬ра», со стра¬ни¬ца¬ми био¬гра¬фии Яко¬ва Су¬хо¬ти¬на, про¬чла дар¬ст¬вен¬ное об¬ра¬ще¬ние: «До¬ро¬гой Ека¬те¬ри¬не Яков¬лев¬не Су¬да¬ко-вой — са¬мой ве¬ли¬кой рус¬ской жен¬щи¬не ХХ ве¬ка, та¬лант¬ли¬вей¬ше¬му по¬эту и про¬заи¬ку, Пре¬кло¬ня¬юсь пе¬ред си¬лой Ва¬ше¬го ду¬ха, пе¬ред стой¬ко¬стью и бес¬стра¬ши¬ем на смер¬то¬нос¬ных вет¬рах на¬шей ока¬ян-ной эпо¬хи. Ис¬крен¬не, от всей ду¬ши же¬лаю вам жить мно¬гие го¬ды! Да хра¬нит Вас Бог! Бла¬го¬да¬рю ва¬ших ро¬ди¬те¬лей за то, что Вы жи-ве¬те на зем¬ле!» — Яков Су¬хо¬тин, уча¬ст¬ник вой¬ны, член Сою¬за пи-са¬те¬лей, Пред¬се¬да¬тель Со¬ве¬та ве¬те¬ра¬нов пе¬ча¬ти г. Санкт-Пе¬тер-бур¬га, один из ре¬дак¬то¬ров и ав¬то¬ров этой кни¬ги. СПб., 6.07.98 г.
VII. Сло¬во дру¬зей
Я гор¬да тем, что судь¬ба све¬ла ме¬ня с Ека¬те¬ри¬ной Су¬да¬ко¬вой, сча¬ст¬ли¬ва, что че¬рез 15 лет мое¬го при¬бы¬тия в мно¬го¬мил¬ли¬он¬ный ме¬га¬по¬лис, мы встре¬ти¬лись в «Мая¬ке». Пре¬ж¬де чем од¬но¬му огонь-ку по¬тух¬нуть, для яр¬ко¬го воз¬го¬ра¬ния он пе¬ре¬дал свой на¬кал дру¬гим. Му¬же¬ст¬вен¬ная, она ни пе¬ред чем не ос¬та¬нав¬ли¬ва¬лась, ни¬ко¬го не боя¬лась. С до¬б¬рым уча¬сти¬ем, не¬сги¬бае¬мой во¬лей и по¬сто¬ян¬ст¬вом от¬да¬ва¬ла се¬бя слу¬же¬нию лю¬дям. С тре¬бо¬ва¬тель¬ной, как к се¬бе, так и к дру¬гим — имен¬но с Ека¬те¬ри¬ны Су¬да¬ко¬вой на¬ча¬лась моя твор¬че-ская жизнь. Ей уда¬лось вы¬вес¬ти ме¬ня за¬би¬тую, роб¬кую на свет из уг¬ла, где я пря¬та¬лась. Ув¬ле¬чен¬ной по¬эзи¬ей, вни¬каю¬щей во все — ей до все¬го бы¬ло де¬ло! Ак¬три¬са до кон¬ца бо¬ро¬лась за ме¬ня и по-мог¬ла осу¬ще¬ст¬вить меч¬ту — стать ли¬те¬ра¬то¬ром. Две¬на¬дца¬ти¬лет¬нее зна¬ком¬ст¬во пе¬ре¬рос¬ло в друж¬бу. Вме¬сте нас све¬ла по¬эзия, а встре¬ча с ак¬три¬сой в пи¬са¬тель¬ской сре¬де — по¬да-рок судь¬бы. С пле¬мян¬ни¬цей Ва¬лен¬ти¬ной и под¬ру¬гой-тра¬ве¬сти — Лю¬бо¬вью мы еще боль¬ше сбли¬зи¬лись. Про¬слы¬шав о съем¬ках на «Лен¬филь¬ме», я за¬ин¬те¬ре¬со¬ва¬лась ки¬но. Так, с лег¬кой ру¬ки Лю¬бо-ви за три го¬да на¬ша се¬мья сня¬лась бо¬лее чем в 7-ми кар¬ти¬нах: «Ги-бель им¬пе¬рии», «Ле¬нин¬град-Бло¬ка¬да», «Есе¬нин», «Ан¬дер¬сен», «Фа¬во¬рит», «Гар¬па¬стум» и др. (день¬ги за мас¬сов¬ку — весь¬ма кста-ти, ведь мы все¬гда на¬хо¬ди¬лись в их по¬ис¬ках). В об¬ле¬гаю¬щем фи¬гур¬ку кос¬тюм¬чи¬ке и фет¬ро¬вой шляп¬ке, дочь Са¬неч¬ка пре¬вра¬ти¬лась в при¬вле¬ка¬тель¬ную ари¬сто¬крат¬ку! А я с млад¬шей до¬че¬рью Вик¬то¬ри¬ей вли¬лась в на¬род¬ные мас¬сы. У ко¬лон-ны Мон¬фе¬ра¬на мы мо¬ли¬лись. Дуб¬ли сле¬до¬ва¬ли один за дру¬гим, а на ко¬ле¬нях все от¬чет¬ли¬вее про¬сту¬па¬ли сле¬ды от брус¬чат¬ки. — По¬жа¬луй¬ста, по¬след¬ний раз это же са¬мое, — уп¬ра¬ши¬вал ре-жис¬сер. Но тут Лю¬бовь по¬ка¬за¬ла се¬бя: — Боль¬ше не бу¬ду, хоть стре¬ляй¬те! — тем са¬мым раз¬ве¬се¬ли¬ла тол¬пу. Вновь мельк¬ну¬ла, ис¬пор¬тив кадр, не¬кста¬ти улы¬баю¬щая¬ся фи¬зио¬но¬мия, и сно¬ва: «На ко¬ле¬ни!» (Ведь как чув¬ст¬во¬ва¬ла: дубль, с яко¬бы «по¬след¬ней» сце¬ной, по¬вто¬рил¬ся еще раз пять!) Ак¬три¬су мож¬но по¬нять: ведь ей за семь¬де¬сят пе¬ре¬ва¬ли¬ло. Мое¬го му¬жа для эпи¬зо¬да в Кре¬ст¬ном хо¬де об¬ря¬ди¬ли цер¬ков¬но-слу¬жи¬те¬лем: в ря¬су, ску¬фей¬ку, ко¬жа¬ный по¬яс. Так лег¬ло на ду¬шу его но¬вое внут¬рен¬нее со¬стоя¬ние мо¬на¬ха, что че¬рез год (2004) уе-хал по¬слуш¬ни¬ком в муж¬ской мо¬на¬стырь, где в на¬стоя¬щее вре¬мя слу¬жит в Хра¬ме и мо¬лит¬ся за всех нас (Бог по¬звал и он по¬шел.) «Ко¬гда все де¬ла¬ет¬ся серь¬ез¬но, то про¬сто вы¬пол¬ня¬ешь обя¬зан¬но-сти, а все обя¬зан¬но¬сти от¬вра¬ти¬тель¬ны. Ко¬гда все де¬ла¬ет¬ся с ра¬до-стью — это свя¬тость, а свя¬тость — иде¬ал» (Ошо — ин¬дий¬ский фи-ло¬соф.) Инок Вла¬ди¬мир жи¬вет ра¬ди дру¬гих, обя¬зан¬но¬сти и ува¬же-ние кол¬лек¬ти¬ва на¬пол¬ня¬ют его боль¬шой ра¬до¬стью. Сло¬ва Эле¬о¬но-ры Явор¬ской: «Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва од¬на из тех, кто уве¬ли¬чи¬ва¬ет ко¬ли¬че¬ст¬во до¬б¬ра на зем¬ле» — под¬твер¬жда¬ют¬ся по¬ны¬не. 27-го июня 2000 го¬да в Санкт-Пе¬тер¬бур¬ге, ак¬три¬са, пи¬са¬тель и по¬эт, ос¬та¬ви¬ла этот мир. Она при¬ня¬ла на се¬бя бре¬мя стра¬да¬ния лю¬дей эпохи ре¬прес¬сий, до по¬след¬не¬го дня ос¬та¬ва¬ясь ис¬пол¬нен-ной люб¬ви к лю¬дям. По¬след¬ний дар че¬ло¬ве¬че¬ст¬ву — кни¬га из¬бран-ных сти¬хов, от¬рыв¬ки из ко¬то¬рых про¬мельк¬ну¬ли на стра¬ни¬цах мо¬их вос¬по¬ми¬на¬ний. По¬эт Н. Ми¬хин за¬вер¬шил по¬смерт¬но вер¬ст¬ку 4-ой кни¬ги, где во всту¬п¬ле¬нии — «го¬ло¬сах дру¬зей» за¬пись: «Не¬при¬ми¬ри¬мая ко лжи, дву¬ли¬чию, чут¬кая к ок¬ру¬жаю¬щим ее лю¬дям, в борь¬бе за спра¬вед¬ли-вость, Ека¬те¬ри¬на Су¬да¬ко¬ва 16 лет про¬ве¬ла в тю¬рем¬ном за¬клю¬че-нии, но не сло¬ма¬лась. Об¬ще¬ние с та¬ким че¬ло¬ве¬ком при¬ят¬но, у нее мно¬го дру¬зей и кол¬лег по пе¬ру». Игорь Ми¬хай¬лов — Ека¬те¬ри¬не Су-да¬ко¬вой:
Меж двух ми¬ров ста¬ра¬тель¬ный по¬сред¬ник, Вра¬гов сво¬ей стра¬ны уп¬ря¬мый враг, Она от пер¬вой строч¬ки до по¬след¬ней Пе¬ре¬пи¬са¬ла весь ар¬хи¬пе¬лаг.
Се¬го¬дня Эле¬о¬но¬ра Явор¬ская, Ни¬ко¬лай Ми¬хин, Алек¬сандр Ко¬ма-ров ос¬ве¬ща¬ют путь на¬чи¬наю¬щим ав¬то¬рам. Же¬лаю им здо¬ро¬вья и твор¬че¬ско¬го дол¬го¬ле¬тия. Один из яр¬ких лу¬чей «Мая¬ка» — Ека¬те¬ри-на Яков¬лев¬на Су¬да¬ко¬ва, имен¬но та¬ким ред¬ким лю¬дям, как она, по-свя¬ще¬ны стро¬ки по¬эта Булата Окуд¬жа¬вы:
Всю¬ду груп¬пы и хо¬ры, и за¬си¬лье ста¬ти¬стов… Ах, как мно¬го ак¬те¬ров, и как ма¬ло — Ар¬ти¬стов! Ах, как мно¬го по¬всю¬ду в мно¬го¬то¬мье оде¬тых Риф¬ма¬чей-сти¬хо¬блу¬дов, и как ма¬ло — По¬этов! Ве¬тер ве¬ка не¬ис¬тов, мир дро¬жит мно¬го¬цвет¬ный. Смерт¬ны — все, но Ар¬ти¬сты и По¬эты — Бес¬смерт¬ны!
2000 — 2009 гг.
Светлана Панова
Попутчики
Че¬ло¬век, си¬дя на од¬ном мес¬те не ощу¬ща¬ет вре¬ме¬ни. Сто¬ит толь¬ко по¬ехать ку¬да-ни¬будь, как вре¬мя нач¬нёт вновь пуль¬си¬ро¬вать, раз¬го¬няя сон¬ную кровь. Всё сра¬зу при¬хо¬дит в дви¬же¬ние: мыс¬ли, чув¬ст¬ва, па¬мять. Все они вы¬страи¬ва¬ют¬ся в ло¬ги¬че¬скую це¬поч¬ку, при¬об¬ре¬тая смысл. Сре¬ди дре¬мот¬но¬го со¬стоя¬ния поч¬ти не за¬ме¬ча-ешь жи¬ву¬щих ря¬дом лю¬дей, при¬вы¬ка¬ешь к ним. И, вдруг, тол¬чок — по¬езд¬ка за го¬род, на¬при¬мер. Из замк¬ну¬то¬го, душ¬но¬го, туск¬ло¬го про-стран¬ст¬ва квар¬ти¬ры ты по¬па¬да¬ешь в про¬сто¬рный, све¬жий, зе¬лё¬ный мир ле¬сов и по¬лей. Вы¬со¬кое не¬бо — бо¬же¬ст¬вен¬но. Де¬ре¬вья об¬сту-па¬ют те¬бя со всех сто¬рон мозаичной сте¬ной. Под но¬га¬ми вме¬сто ис¬кус¬ст¬вен¬но¬го па¬ла¬са — ко¬вёр из мха. Ты па¬да¬ешь на ко¬ле¬ни и, не за¬ме¬чая влаж¬ной поч¬вы, при¬ни¬ка¬ешь к ней всем сво¬им су¬ще¬ст-вом. Ты жад¬но сры¬ва¬ешь яго¬ды вме¬сте с ли¬сть¬я¬ми, и как ди¬кий зверь, жу¬ёшь их. Ты вды¬ха¬ешь аро¬мат ле¬са, нет, ты про¬сто ре-жешь воз¬дух кус¬ка¬ми и за¬пи¬хи¬ва¬ешь в се¬бя. По¬быв в ле¬су все¬го один день, ты пе¬ре¬ро¬ж¬да¬ешь¬ся и вы¬хо¬дишь из не¬го дру¬гим че¬ло¬ве-ком. Ты за¬ме¬ча¬ешь, что ря¬дом с то¬бой жи¬вут лю¬ди. И они не про-сто на¬род, как в го¬ро¬де, а ка¬ж¬дый со сво¬им ха¬рак¬те¬ром и при¬выч¬ка-ми. Они та¬кие же слав¬ные, как ты. Та¬кие мыс¬ли по¬се¬ща¬ют ме¬ня по¬сле дня про¬ве¬дён¬но¬го у доч¬ки в оз¬до¬ро¬ви¬тель¬ном ла¬ге¬ре. Ве¬чер. Я вы¬хо¬жу на шос¬се. Оно пус¬тын-но. На ав¬то¬бус¬ной ос¬та¬нов¬ке двое. Он и она: муж¬чи¬на и жен¬щи¬на. Пу¬за¬тую фи¬гу¬ру муж¬чи¬ны от¬те¬ня¬ет то¬чё¬ный де¬ви¬чий стан. Кто он ей? Муж? При¬ятель? Для от¬ца — мо¬лод. Мо¬жет про¬сто род¬ст¬вен-ник? Он по¬ми¬нут¬но ко¬му-то зво¬нит по те¬ле¬фо¬ну, о том, что они не мо¬гут уе¬хать и силь¬но про¬го¬ло¬да¬лись. Мне по¬че¬му-то сра¬зу по¬ду-ма¬лось о том, сколь¬ко это¬му пу¬за¬ну нуж¬но еды. Од¬ной кар¬тош¬кой его вряд ли на¬кор¬мишь. Навер¬но, на¬до ско¬во¬род¬ку кот¬лет или мя-са. Эти двое сто¬ят на шос¬се вид¬но уже дав¬но. — Вы давно ждете? — поинтересовалась я у пузана. Но он едва удостоил меня взглядом. Хотя, помотавшись по остановке и послав свою подругу раз десять за земляникой в придорожные кусты, он, наконец, не выдержал и разговорился. — А вы знаете, когда придёт тешка? — Только приблизительно, — ответила я. — Может автобус ушёл раньше и мы его не застали? — подумал вслух пузан, поглаживая рукой затылок, тройной волной спускавшийся к шее. — Всё равно ещё не поздно, что-нибудь придёт, — обнадёжила его я. Тут к нам по¬до¬шли ещё двое. Он вы¬со¬кий, за¬го¬ре¬лый па¬рень, она — хруп¬кая и ху¬день¬кая чер¬но¬во¬ло¬сая де¬вуш¬ка. За¬ку¬рив, они де¬ли¬кат¬но ото¬шли от нас в сто¬ро¬ну. По¬ды¬мив не¬мно¬го и вы¬бро¬сив си¬га¬ре¬ту, па¬рень по¬смот¬рел на ме¬ня. В его взгля¬де мельк¬нул во-прос: «Как долго нет автобуса?». Почему-то задать в слух он его не решился. Он по¬топ¬тал¬ся не¬мно¬го, а по¬том всё-та¬ки спро¬сил: — Ска¬жи¬те, а ав¬то¬бус про¬хо¬дил? Я чис¬то¬сер¬деч¬но при¬зна¬лась, что ав¬то¬бу¬са еще не бы¬ло. Не знаю, что сбли¬жа¬ет лю¬дей, но этот па¬рень сра¬зу стал мне сим¬па-ти¬чен. Ино¬гда дос¬та¬точ¬но од¬но¬го взгля¬да для то¬го, что¬бы че¬ло¬век стал те¬бе до¬рог. Я, в об¬щем уже дос¬та¬точ¬но по¬но¬шен¬ная особь, со¬всем не рас¬счи¬ты¬ва¬ла на вни¬ма¬ние мо¬ло¬до¬го че¬ло¬ве¬ка. Но, как вид¬но лю¬дей объ¬е¬ди¬ня¬ет не толь¬ко воз¬раст. Вот и сей¬час с при¬бы-ти¬ем этой па¬ры про¬изош¬ла ка¬кая-то раз¬ряд¬ка. Всем ожи¬дав¬шим ав-то¬бу¬са ста¬ло уют¬но и хо¬ро¬шо. За¬те¬п¬ли¬лась на¬де¬ж¬да, что мы все вско¬ре от¬сю¬да бла¬го¬по¬луч¬но уе¬дем. А, ко¬гда из ле¬са вы¬шли ещё двое ре¬бят с де¬вуш¬кой, то эта на¬де¬ж¬да пе¬ре¬рос¬ла в уве¬рен¬ность. Не ус¬пе¬ли ту¬ри¬сты сва¬лить в ку¬чу свои рюк¬за¬ки, как вда¬ли по¬ка-зал¬ся дол¬го¬ждан¬ный ав¬то¬бус. Те¬перь пе¬ред ожи¬даю¬щи¬ми вста¬ла за¬да¬ча влезть в не¬го. Но всё окон¬чи¬лось бла¬го¬по¬луч¬но. Дое¬хав до стан¬ции, мы все, вый¬дя из ма¬ши¬ны, так гурь¬бой и вва¬ли¬лись в по-ме¬ще¬ние во¬кза¬ла. Про¬сто¬яв на ос¬та¬нов¬ке би¬тый час, мы так срод-ни¬лись, что уже за¬про¬сто спра¬ши¬ва¬ли друг у дру¬га, о том, как ско¬ро при¬дёт по¬езд и сколь¬ко сто¬ит би¬лет до го¬ро¬да. Мы бы¬ли не про¬сто про¬хо¬жие — мы бы¬ли по¬пут¬чи¬ки. Что-то свя¬зы¬ва¬ло нас. Пусть ещё не узы брат¬ст¬ва, но уже ка¬кая то общ¬ность, со¬при¬ча¬ст¬ность к од¬но-му де¬лу — по¬езд¬ке в го¬род. Мы не зна¬ли име¬ни друг дру¬га, но нам бы¬ло уже не всё рав¬но. Хо¬те¬лось и даль¬ше ехать всем вме¬сте, в од¬ном ва¬го¬не. И, ко¬гда я уви¬де¬ла зна¬ко¬мую па¬ру на плат¬фор¬ме, то по¬че¬му-то по¬ду¬ма¬ла, что раз¬лу¬ка не¬из¬беж¬на, и че¬го-то ста¬ло жаль. И, встре¬тив¬шись с ни¬ми взгля¬дом, я за на¬пу¬ск¬ной стро¬го¬стью пы¬та-лась скрыть свою доб¬ро¬ту. Как час¬то, встре¬чая по¬нра¬вив¬ших¬ся лю-дей, мы не бе¬ре¬жём этой ра¬до¬сти. Без ко¬ле¬ба¬ния мы вы¬чёр¬ки¬ва¬ем из жиз¬ни до¬ро¬гие ми¬ну¬ты, чтоб за¬быть их на¬все¬гда. Так бы¬ло и сей¬час. Для то¬го, что¬бы от¬влечь¬ся, я дос¬таю из пач¬ки пе¬че¬нье, жую его, а крош¬ки бро¬саю за ок¬но. По плат¬фор¬ме ска¬чут во¬ро¬бьи. Они вы-хва¬ты¬ва¬ют друг у дру¬га из-под но¬са луч¬шие кус¬ки и, по¬вер¬тев го-лов¬кой, рас¬ку¬сы¬ва¬ют их. Го¬лу¬би идут за ни¬ми ше¬рен¬гой, и под¬би-ра¬ют, в от¬ли¬чие от во¬робь¬ёв, уже всё под¬ряд. По про¬во¬дам, про¬тя-ну¬тым от стол¬ба к стол¬бу, хо¬дит со¬ро¬ка. Длин¬ный хвост ме¬ша¬ет ей усе¬сть¬ся по¬лу¬чше. По¬это¬му она се¬ме¬нит, за¬де¬вая за про¬во¬ло¬ку. Она гля¬дит свер¬ху на во¬робь¬ёв и го¬лу¬бей и жа¬лу¬ет¬ся пти¬цам на то, что вниз ей ме¬ша¬ет сле¬теть её хвост. Но те не об¬ра¬ща¬ют на неё вни¬ма¬ния. Так и мы час¬то не об¬ра¬ща¬ем вни¬ма¬ния на ок¬ру¬жаю¬щих нас лю¬дей. А ведь они все на¬ши по¬пут¬чи¬ки в жиз¬ни. По¬езд тро¬га¬ет-ся. Пас¬са¬жи¬ры рас¬са¬жи¬ва¬ют¬ся по сво¬им мес¬там. На ос¬та¬нов¬ках од¬ни вы¬хо¬дят, дру¬гие — вхо¬дят. Мель¬ка¬ют мо¬ло¬дые и ста¬рые ли-ца. На них на¬ри¬со¬ва¬ны за¬учен¬ные улыб¬ки про¬ща¬ния. Вот ка¬кой-то ста¬рик, вой¬дя в ва¬гон, тя¬же¬ло уса¬жи¬ва¬ет¬ся воз¬ле ме¬ня на ска¬мей-ку. Он ко все¬му без¬у¬час¬тен. Со¬се¬ди его уже не ин¬те¬ре¬су¬ют. Од¬на лишь мысль, на¬прав¬лен¬ная внутрь се¬бя, тре¬во¬жит его. Ря¬дом со ста¬ри¬ком при¬се¬ла по¬жи¬лая да¬ма ин¬тел¬ли¬гент¬но¬го ви¬да. Ря¬дом с ней маль¬чик лет шес¬ти: кур¬ча¬вый ре¬бё¬нок ан¬гель¬ско¬го ви¬да. Маль-чи¬ку сесть не¬ку¬да. На¬про¬тив си¬дит мо¬ло¬дая де¬ви¬ца с лев¬рет¬кой на ру¬ках. — Я по¬тес¬нюсь, — го¬во¬рит она маль¬чи¬ку, — са¬дись сю¬да. Ты неSERGEYg
бо¬ишь¬ся со¬бак? — Бу¬дет удач¬ное со¬сед¬ст¬во, — за маль¬чи¬ка от¬ве¬ча¬ет ба¬буш¬ка. — У не¬го у са¬мо¬го есть со¬ба¬ка. Ре¬бё¬нок смот¬рит свои¬ми го¬лу¬бы¬ми чис¬ты¬ми гла¬за¬ми и вид¬но вспо¬ми¬на¬ет: а есть ли у не¬го со¬ба¬ка? И ка¬кая она у не¬го. Де¬ви¬ца с лев¬рет¬кой ху¬да. Пла¬тье об¬ли¬па¬ет её тон¬кую фи¬гур¬ку. До по¬яв¬ле-ния ба¬буш¬ки с вну¬ком, она ве¬ла се¬бя ма¬нер¬но. Её ни¬че¬го не ин¬те-ре¬со¬ва¬ло. И толь¬ко их по¬яв¬ле¬ние ожи¬ви¬ло её. На¬род всё пре¬бы¬ва¬ет. В ва¬го¬не ста¬но¬вит¬ся тес¬но. Я всех не ус-пе¬ваю рас¬смот¬реть и пе¬ре¬во¬жу взгляд за ок¬но. К са¬мо¬му по¬лот¬ну под¬сту¬па¬ет лес. Мель¬ка¬ют свет¬лы¬ми ство¬ла¬ми бе¬рё¬зы, а долговязые со¬сны сто¬ят, буд¬то с ни¬зу вы¬пач¬ка¬ны дёг¬тем. Мно¬гие от вре¬ме¬ни по¬бе¬ле¬ли, как лю¬ди. Толь¬ко в от¬ли¬чие от лю¬дей, вме-сто се¬ди¬ны они по¬кры¬ва¬ют¬ся мхом. На опуш¬ке я ви¬жу ста¬ру¬ху в ста¬рин¬ном длин¬ном са¬ра¬фа¬не, буд¬то со¬шедшей с кар¬ти¬ны Би¬ли-би¬на. Она дер¬жит за ру¬ку ма¬лень¬ко¬го маль¬чи¬ка, ука¬зы¬вая на по¬езд. Но од¬но лишь мгно¬ве¬ние, и все они ос¬та¬лись по¬за¬ди. По¬езд мчит¬ся впе¬рёд, не ос¬та¬нав¬ли¬ва¬ясь. Мес¬та, ми¬мо ко¬то¬рых мы про¬ез¬жа¬ем, зна¬ко¬мы мне, но как всё из¬ме¬ни¬лось! Мно¬го, очень мно¬го по¬на-строе¬но но¬вых дач и коттеджей. Толь¬ко озе¬ро с двух сто¬рон до¬ро-ги ос¬та¬лось не¬из¬мен¬ным. На пе¬сок на¬ка¬ты¬ва¬ют¬ся вол¬ны. А ва¬лун у бе¬ре¬га всё тот же, как три¬дцать лет на¬зад. Ред¬кие дач¬ни¬ки си¬дят воз¬ле не¬го. Но мгно¬ве¬ние — и ни¬ко¬го нет — по¬езд про¬шёл ми¬мо. Над озе¬ром оп¬ро¬ки¬ну¬лась го¬лу¬бая не¬бес¬ная суп¬ни¬ца, в ко¬то¬рой дро¬жат бе¬лё¬сые об¬ла¬ка. Озе¬ро скры¬ва¬ет¬ся. Лес сме¬ня¬ет¬ся по¬ля-на¬ми. И сно¬ва за¬пе¬ст¬ре¬ли обычные дач¬и. Поч¬ти для всех мо¬их спут¬ни¬ков пре¬дел меч¬та¬ний — та¬кой дач¬ный рай. Им на¬до от¬го¬ро-дить¬ся ото всех за¬бор¬чи¬ком, ро¬зо¬вым бал¬кон¬чи¬ком, что¬бы быть сча¬ст¬ли¬вы¬ми. Го¬род на¬сту¬па¬ет на че¬ло¬ве¬ка, и он хо¬чет уе¬ди¬нить¬ся в та¬ком уют¬ном гнезде, где бы его ни¬кто не тро¬нул. Ци¬ви¬ли¬зо¬ван-ный че¬ло¬век! Ты бе¬жишь от соз¬дан¬ной то¬бою са¬мим ци¬ви¬ли¬за¬ции. Бе¬жишь в лес, на реч¬ку, в дач¬ный по¬сё¬лок. Ми¬мо про¬мельк¬ну¬ла ка¬кая-то стан¬ция с рын¬ком по¬сре¬ди¬не. На при¬лав¬ках крас¬не¬ют по¬ми¬до¬ры, гор¬кой воз¬вы¬ша¬ют¬ся по¬ло¬са¬тые ар¬бу¬зы. По¬одаль вид¬не¬ет¬ся по¬мой¬ка. Ка¬кие-то дядь¬ки с крас¬ны¬ми ли¬ца¬ми си¬дят на брёв¬нах и вы¬пи¬ва¬ют. Они смот¬рят на про¬ез¬жаю-щую элек¬трич¬ку, а мы из окон ва¬го¬нов — на них. Вот впе¬ре¬ди уже по¬ка¬за¬лись вы¬сот¬ные зда¬ния. Мы подъ¬ез¬жа¬ем к го¬ро¬ду. За¬мель¬ка¬ли од¬но¬об¬раз¬ные га¬ра¬жи и скла¬ды. Ос¬та¬нов¬ка. Люд¬ской по¬ток уст¬рем¬ля¬ет¬ся в мет¬ро. В ва¬го¬не душ¬но, всю¬ду вид-ны спи¬ны с рюк¬за¬ка¬ми. Но в се¬ре¬ди¬не по¬че¬му-то на¬ро¬ду со¬всем ма¬ло — про¬сто пус¬ты¬ня. — Там ка¬кой-то дед Мо¬роз, — со¬об¬ща¬ет вхо¬дя¬щим смеш¬ли¬вым го¬ло¬сом ве¬сё¬лый па¬ре¬нёк. Дей¬ст¬ви¬тель¬но в ва¬го¬не под¬зем¬ной элек¬трич¬ки сто¬ит жен¬щи¬на. На ней ка¬кой-то до¬по¬топ¬ный мя¬тый ха¬лат. Го¬ло¬ва обёр¬ну¬та рва¬ной се¬рой коф¬той. В ру¬ке она дер¬жит пус¬тую бан¬ку из-под пи¬ва. Вре¬мя от вре¬ме¬ни она взма¬хи¬ва¬ет ру¬ка¬ми. И при этом как вид¬но за¬де¬ва¬ет ря¬дом стоя¬щих гра¬ж¬дан. Им это не нра¬вит¬ся, по¬это¬му все рас¬сту-па¬ют¬ся пе¬ред ней, об¬ра¬зуя пус¬тое ме¬сто. Жен¬щи¬на ве¬ро¬ят¬но ни-щая, и, ско¬рее все¬го не в сво¬ём уме. Со¬би¬рая свои бан¬ки, как вид-но на по¬мой¬ке, она пах¬нет от¬нюдь не фи¬ал¬ка¬ми. А за¬пах гни¬ли и пле¬се¬ни не при¬вле¬ка¬ет лю¬дей. По¬это¬му она от¬вер¬жен¬ная в люд-ской ци¬ви¬ли¬за¬ции. Та¬ких по¬пут¬чи¬ков ни¬кто не лю¬бит. Но, хо¬чешь, ни хо¬чешь, а с ни¬ми при¬хо¬дить¬ся стал¬ки¬вать¬ся. Они — не¬отъ¬ем¬ле-мая часть на¬ше¬го об¬ще¬ст¬ва. За¬ро¬ж¬да¬ясь в его не¬драх, они ино¬гда по¬яв¬ля¬ют¬ся на по¬верх¬но¬сти. Но они ни¬ко¬му не ин¬те¬рес¬ны. Ци¬ви¬ли-зо¬ван¬ный че¬ло¬век, убе¬гая от ци¬ви¬ли¬за¬ции, всё же та¬ких ни¬щих ста-рух пре¬зи¬ра¬ет. Он не хо¬чет при¬зна¬вать их свои¬ми по¬пут¬чи¬ка¬ми. Я вы¬хо¬жу из мет¬ро, и сра¬зу ощу¬щаю го¬род¬скую ду¬хо¬ту. Воз¬дух уже не хо¬чет¬ся гло¬тать кус¬ка¬ми. Его мож¬но толь¬ко про¬пус¬кать че-рез се¬бя не¬боль¬ши¬ми пор¬ция¬ми. Но и тут, в цен¬тре го¬ро¬да, как ни стран¬но, но жизнь про¬дол¬жа¬ет¬ся, хоть и не столь при¬ят¬ная, как на при¬ро¬де. Лю¬ди и здесь суе¬тят¬ся, ку¬да-то то¬ро¬пят¬ся. Этой суе¬той они под¬ме¬ня¬ют на¬стоя¬щее су¬ще¬ст¬во¬ва¬ние. На¬вер¬но им толь¬ко ка-жет¬ся, что они жи¬вут. На са¬мом де¬ле, что за жизнь в ка¬мен¬ном го-род¬ском меш¬ке! Так, од¬на мая¬та, да и толь¬ко. Но, как ни кру¬ти, а жить всё-та¬ки на¬до. Вот и ра¬ду¬ет¬ся го¬род¬ской обы¬ва¬тель лю¬бо¬му ма¬лень¬ко¬му га¬зон¬чи¬ку, цве¬точ¬ной клум¬бе. Моё пу¬те¬ше¬ст¬вие за¬кон¬чи¬лось. Сей¬час, из мно¬го¬цвет¬но¬го ми¬ра я вой¬ду в се¬рый па¬нель¬ный му¬ра¬вей¬ник и на¬креп¬ко за¬крою за со-бой дверь. За¬то моя па¬мять по¬пол¬ни¬лась бо¬га¬ты¬ми впе¬чат¬ле¬ния-ми. И да¬же здесь на пыль¬ном ди¬ва¬не я смо¬гу меч¬тать, пе¬ре¬но¬сясь мыс¬лен¬но в то или иной уго¬лок ди¬кой при¬ро¬ды, вспо¬ми¬ная сво¬их по¬пут¬чи¬ков.
Ду¬ша ху¬дож¬ни¬ка
Он сто¬ял воз¬ле моль¬бер¬та, тре¬вож¬но вгля¬ды¬ва¬ясь в толь¬ко что на¬пи¬сан¬ную кар¬ти¬ну. Да, это бы¬ла все¬го лишь ко¬пия с из¬вест¬ной ра¬бо¬ты зна¬ме¬ни¬то¬го ху¬дож¬ни¬ка. Все¬го лишь ко¬пия, но как она ему до¬ро¬га! Он вло¬жил в неё труд мно¬гих дней. И пусть это все¬го лишь по¬вто¬рён¬ная идея ве¬ли¬ко¬го мас¬те¬ра, но ду¬ша-то его. Он смот¬рел на по¬лот¬но, и бы¬ло та¬кое чув¬ст¬во, что в кар¬ти¬не че¬го-то недос¬та¬ёт. Вот здесь, в угол¬ке хол¬ста, там, где хо¬лод¬ные во¬ды ру¬чья за¬сты¬ли на¬ве¬ки. Мо¬жет быть, нет ма¬лей¬шей де¬та¬ли, ко¬то¬рая смог¬ла бы вдох¬нуть ду¬шу в этот пей¬заж? Ху¬дож¬ник бе¬рёт кисть, оку¬на¬ет её в ох¬ру и ри¬су¬ет в ле¬вом ниж¬нем уг¬лу ма¬лень¬ко¬го мо¬тыль¬ка. По¬том он удов¬ле¬тво¬рён¬но вы¬ти¬ра¬ет ру¬ки, от¬хо¬дит от кар¬ти¬ны, ещё раз ог¬ля¬ды¬вая её. Те¬перь всё. Да, пусть он ни¬ко¬му не¬из¬вест¬ный мас¬тер. И, ско¬рее все¬го не ху-дож¬ник, а ре¬мес¬лен¬ник, пред¬по¬чи¬таю¬щий ти¬ра¬жи¬ро¬вать ко¬пии, за всю жизнь соз¬дав¬ший все¬го лишь не¬сколь¬ко сво¬их ра¬бот. Но ведь и у не¬го есть ду¬ша. Вот те¬перь он за¬кон¬чил кар¬ти¬ну и рад. Как ни¬как, а празд¬ник. Се¬го¬дня он идёт в гос¬ти к быв¬шей же¬не. По это¬му по¬во-ду при¬об¬ре¬те¬на по¬ло¬ви¬на гу¬ся. Опо¬ло¬ви¬нен¬ная пти¬ца, за¬вёр¬ну¬тая в бу¬маж¬ный па¬кет, лё¬жа в хо¬ло¬диль¬ни¬ке, стой¬ко до¬жи¬да¬ет¬ся сво-его ча¬са. Ху¬дож¬ник с ут¬ра ни¬че¬го не ел. Он вы¬пил лишь стоп¬ку вод-ки и тут же при¬нял¬ся за не¬окон¬чен¬ный пей¬заж. Он лю¬бил ко¬пи¬ро-вать ве¬ли¬ких мас¬те¬ров. Осо¬бен¬но нра¬вил¬ся ему Шиш¬кин: «Ут¬ро в со¬сно¬вом ле¬су», «Со¬сно¬вый бор». Им ов¬ла¬де¬ва¬ло уди¬ви¬тель¬ное чув¬ст¬во со¬при¬ча¬ст¬но¬сти, ко¬гда раз¬де¬лён¬ное на квад¬ра¬ты по¬лот¬но вдруг по¬сте¬пен¬но на¬чи¬на¬ло ожи¬вать под его ки¬стью. Здесь при¬сут-ст¬во¬ва¬ла не толь¬ко пер¬во¬здан¬ная идея, но и во¬об¬ра¬же¬ние ко¬пи-ров¬щи¬ка, его ви¬де¬ние ми¬ра, ощу¬ще¬ние кра¬сок. На¬ри¬со¬ван¬ное солн¬це бли¬ста¬ло, от¬ра¬жа¬ясь в ру¬чье. Ри¬су¬нок при¬об¬ре¬тал объ¬ём и жизнь. Хо¬те¬лось про¬сто сесть здесь у лес¬но¬го ру¬чья, за¬крыть гла-за, и слу¬шать, как пе¬ре¬ка¬ты¬ва¬ют¬ся те¬че¬ни¬ем мел¬кие ка¬меш¬ки. И не¬по¬нят¬но уже бы¬ло: Шиш¬кин ли всё это уви¬дел или мо¬жет зор¬кий взгляд ста¬ро¬го ре¬мес¬лен¬ни¬ка по-сво¬ему ото¬бра¬зил пей¬заж, вдох-нув в не¬го не¬под¬ра¬жае¬мую пре¬лесть. С не¬ко¬то¬рых пор ху¬дож¬ник жил один. Он оби¬тал в не¬боль¬шой ком¬на¬туш¬ке, в ком¬му¬наль¬ной квар¬ти¬ре, все¬ми бро¬шен¬ный и за¬бы-тый. Же¬на и сын от¬ка¬за¬лись от не¬го. Не¬при¬знан¬ный, боль¬ной, он был ни¬ко¬му не ну¬жен. И, ес¬ли бы не ста¬рая по¬чи¬та¬тель¬ни¬ца его та-лан¬та, он на¬вер¬но бы дав¬но умер с го¬ло¬ду. Но се¬го¬дня у не¬го не¬обыч¬ный день, се¬го¬дня у не¬го двой¬ной празд¬ник. У не¬го ро¬дил¬ся внук и к то¬му же окон¬че¬на кар¬ти¬на. Для че¬го он на¬чал пи¬сать её? Друзь¬ям? На про¬да¬жу? Он и сам бы не смог сей¬час ска¬зать. Пи¬сал, по¬то¬му что не мог не пи¬сать. Жа¬ж¬да твор¬че¬ст¬ва го¬ре¬ла в нём всю его жизнь. Он ро¬дил¬ся в Ле¬нин¬гра¬де в да¬лё¬ком 1927 го¬ду на Пет¬ро¬град-ской сто¬ро¬не. Его отец был ин¬же¬не¬ром, а мать ра¬бот¬ни¬цей га¬лош-ной фаб¬ри¬ки. У ма¬лень¬ко¬го Ади¬ка ра¬но про¬явил¬ся ин¬те¬рес к ри¬со-ва¬нию. Пер¬вую кар¬тин¬ку, на¬ри¬со¬ван¬ную на мя¬том ли¬ст¬ке, он при-нёс до¬мой в 5 лет. На ней был изо¬бра¬жён ав¬то¬мо¬биль, но вверх ко-лё¬са¬ми. Ма¬ши¬на вы¬шла та¬кой по¬то¬му, что юный ху¬дож¬ник ри¬со¬вал её с на¬ту¬ры, на¬гнув вниз го¬ло¬ву. С тех пор он ри¬со¬вал всё, что ви-дел. Ко¬гда бу¬ма¬ги не бы¬ло, пря¬мо уг¬лём на ас¬фаль¬те. В шко¬ле Адик учил¬ся пло¬хо. Сре¬ди пе¬ст¬рев¬ших дво¬ек кра¬со¬ва¬лись лишь две пя¬тёр¬ки: по пе¬нию и ри¬со¬ва¬нию. Его се¬ст¬ра, под¬ни¬ма¬ясь как-то по ле¬ст¬ни¬це вдруг ус¬лы¬ша¬ла, что в квар¬ти¬ре кто-то по¬ёт. Она по¬ду-ма¬ла, что про¬сто за¬бы¬ла вы¬клю¬чить ра¬дио, так кра¬си¬во зву¬чал го-лос. Но это бы¬ло не ра¬дио. Это пел ма¬лень¬кий Адольф. На ле¬то их с се¬ст¬рой от¬прав¬ля¬ли к де¬душ¬ке в де¬рев¬ню. Но маль¬чи¬ку там бы¬ло не¬уют¬но. Он пло¬хо схо¬дил¬ся с но¬вы¬ми людь¬ми. Поз¬же его друзь¬я-ми ста¬ли ко¬ро¬вы, со¬ба¬ки и ов¬цы. Осо¬бен¬но нра¬ви¬лись ему ма¬лень-кие яг¬ня¬та. Он час¬то си¬дел сре¬ди них, гла¬дя мяг¬кие бо¬ка, а они ты-ка¬лись мор¬да¬ми ему в но¬ги. И су¬ро¬вое во¬ен¬ное ли¬хо¬ле¬тье не обош¬ло ле¬нин¬град¬ских де¬тей. Вме¬сте со все¬ми пе¬ре¬жил его и дя¬дя Адольф. Как вкус¬на ка¬за¬лась для не¬го то¬гда кар¬то¬фель¬ная ше¬лу¬ха и хо¬лод¬ная лип¬кая ка¬ша, при-но¬си¬мая ма¬те¬рью в кар¬тон¬ной ко¬ро¬боч¬ке с за¬во¬да. Адик вме¬сте с се¬ст¬рён¬кой по¬лю¬би¬ли ола¬дьи из сто¬ляр¬но¬го клея и уст¬рои¬ли на-стоя¬щий пир, об¬на¬ру¬жив в ниж¬нем ящи¬ке сто¬ла плес¬не¬вые су¬ха¬ри, ос¬тав¬шие¬ся с мир¬но¬го вре¬ме¬ни. Ко¬гда Адик уже не мог хо¬дить, по-то¬му, что но¬ги опух¬ли от го¬ло¬да, его вме¬сте с ма¬те¬рью и се¬ст¬рой эва¬куи¬ро¬ва¬ли че¬рез Ла¬до¬гу в Яро¬слав¬скую об¬ласть. Это был ко¬нец де¬каб¬ря 1941 го¬да… По¬сле вой¬ны, от¬слу¬жив в ар¬мии и же¬нив¬шись, он осел в Ле¬нин-гра¬де. Но ра¬бо¬та ху¬дож¬ни¬ка офор¬ми¬те¬ля, ко¬то¬рой он по¬свя¬тил всю ос¬тав¬шую¬ся жизнь, при¬но¬си¬ла ма¬ло удов¬ле¬тво¬ре¬ния. То¬гда он стал де¬лать ко¬пии с кар¬тин мас¬те¬ров. Дру¬зья со¬ве¬то¬ва¬ли ему по-сту¬пать в Ака¬де¬мию ху¬до¬жеств. Всё ле¬то он ез¬дил на этю¬ды в Кав-го¬ло¬во. Ри¬со¬вал озе¬ро, пес¬ча¬ные от¬ко¬сы, лю¬би¬мые со¬сны. Не по-то¬му ли впо¬след¬ст¬вии на ко¬пи¬ях с ра¬бот Шиш¬ки¬на, как жи¬вые за¬зо-ло¬тят¬ся имен¬но со¬сны. Де¬ре¬вья, цве¬ты и тра¬вы бы¬ли ему бли¬же, чем лю¬ди. Че¬ло¬век мо¬жет оби¬деть, пре¬дать. Рас¬те¬ние и жи¬вот¬ное ни¬ко¬гда не пре¬да¬дут. По¬это¬му на его кар¬ти¬нах нет мес¬та лю¬дям. Но жизнь шла сво¬им че¬ре¬дом и не все¬гда так, как хо¬те¬лось. Жиз¬нен¬ные не¬уря¬ди¬цы, без¬де¬не¬жье, а глав¬ное, из¬ну¬ряю¬щая ра¬бо-та в пла¬кат¬ной мас¬тер¬ской съе¬ла та¬лант. В ака¬де¬мию он так и не по¬сту¬пил. Кем он стал? Ху¬дож¬ни¬ком-лю¬би¬те¬лем ка¬ких мно¬же¬ст¬во на бе¬лом све¬те. Да к то¬му же ещё не¬удач¬ни¬ком, от ко¬то¬ро¬го уш¬ла же¬на. И вот пе¬ред ним по¬след¬няя ра¬бо¬та: ко¬пия кар¬ти¬ны «Со¬сно¬вый бор» Шиш¬ки¬на. Он смот¬рит на ма¬лень¬ко¬го про¬зрач¬но¬го мо¬тыль¬ка, при¬ри¬со¬ван¬но¬го им вни¬зу. Не¬взрач¬ный жёл¬тый мо¬ты¬лёк, уж не его ли за¬губ¬лен¬ная жизнь это? Ни¬чтож¬ная, ни¬ко¬му не¬из¬вест¬ная жизнь на ве¬ли¬кой, при¬знан¬ной су¬ро¬вой кри¬ти¬кой и пуб¬ли¬кой, кар¬ти¬не. Ко¬гда, спус¬тя не¬сколь¬ко дней, его на¬шли ле¬жа¬щим здесь, у моль-бер¬та, на нём был всё тот же из¬но¬шен¬ный, из¬ма¬зан¬ный мас¬ля¬ной крас¬кой ра¬бо¬чий ха¬лат. В ру¬ке — за¬жа¬та кисть, с за¬стыв¬шей на кон¬це ка¬п¬лей жёл¬той крас¬ки. Ху¬дож¬ник был мёртв. Ря¬дом на тре-нож¬ни¬ке стоя¬ла го¬то¬вая ко¬пия кар¬ти¬ны Шиш¬ки¬на. А на ней в уг¬лу у лес¬но¬го ти¬хо¬го ру¬чья пор¬хал на¬ри¬со¬ван¬ный мо¬ты¬лёк. Это про¬дол-жа¬ла жить ду¬ша ху¬дож¬ни¬ка.
История философии
Йо¬зеф Пе¬чур¬чик
Фи¬ло¬со¬фия Ниц¬ше в све¬те рус¬ской фи¬ло¬со¬фии Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка
Вер¬ши¬ной за¬пад¬ной диа¬лек¬ти¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки и ее за¬вер¬ше-ни¬ем обыч¬но счи¬та¬ют сис¬те¬му Ге¬ге¬ля. Од¬на¬ко имен¬но из ле¬во¬го кры¬ла его шко¬лы (мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬во) бе¬рет на¬ча¬ло со¬вре¬мен¬ный фи¬ло¬соф¬ский ни¬ги¬лизм. Во-пер¬вых, в си¬лу субъ¬ек¬тив¬но-ра¬ди¬каль-них ин¬тер¬пре¬та¬ций его ме¬то¬да и сис¬те¬мы в ра¬бо¬тах Л.Фей¬ер¬ба¬ха, Б.Бау¬эра М.Штир¬не¬ра и ран¬не¬го Мар¬кса. А, во-вто¬рых, в си¬лу ее пан¬ло¬гиз¬ма, зна¬ме¬ную¬ще¬го окон¬ча¬тель¬ное от¬де¬ле¬ние фи¬ло¬соф-ско¬го идеа¬ли¬сти¬че¬ско¬го и диа¬лек¬ти¬че¬ско¬го ме¬то¬да от тео¬ло¬ги¬че-ско¬го со¬дер¬жа¬ния. Как от¬ме¬чал Ге¬гель, ме¬та¬фи¬зи¬ка долж¬на опи-рать¬ся на тео¬ло¬гию, а спе¬ку¬ля¬тив¬ная ло¬ги¬ка — на са¬мо¬дви¬же¬ние субъ¬ект-объ¬ек¬тив¬но¬го По¬ня¬тия. Но вслед¬ст¬вие то¬го, что Ге¬ге¬лю не уда¬лось со¬дер¬жа¬тель¬но снять ис¬кус¬ст¬во и ре¬ли¬гию в соб¬ст¬вен¬ной фи¬ло¬со¬фии аб¬со¬лют¬но¬го идеа¬лиз¬ма, вос¬пол¬не¬ни¬ем слу¬жит фи¬ло-со¬фия Шел¬лин¬га, по¬лу¬чив¬шая свое за¬вер¬ше¬ние в «Фи¬ло¬со¬фии От-кро¬ве¬ния». По¬это¬му вен¬ча¬ют не¬мец¬кую клас¬си¬че¬скую фи¬ло¬со¬фию две сис¬те¬мы, Ге¬ге¬ля и позд¬не¬го Шел¬лин¬га. Де¬гра¬да¬ция ме¬та¬фи¬зи¬ки, воз¬ник¬шая в мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬ве, бы¬ла под¬хва¬че¬на С.Кьер¬ке¬го¬ром и Ф.Ниц¬ше и за¬вер¬ше¬на их по¬сле¬до¬ва-те¬ля¬ми. Сис¬те¬ма позд¬не¬го Шел¬лин¬га, спас¬шая ме¬та¬фи¬зи¬ку от раз-ло¬же¬ния, по¬лу¬чи¬ла раз¬ви¬тие в рус¬ской ре¬ли¬ги¬оз¬ной фи¬ло¬со¬фии. Куль¬ту¬ра Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка зна¬ме¬ну¬ет со¬бой как фи¬ло¬соф¬ское воз¬ро¬ж¬де¬ние, так и его ис¬ход. В фи¬ло¬со¬фии В.С.Со¬ловь¬е¬ва, с ко-то¬рой она на¬чи¬на¬ет¬ся, рус¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка дос¬тиг¬ла сво¬его наи-выс¬ше¬го раз¬ви¬тия, вер¬ши¬ны, на ко¬то¬рой она не смог¬ла удер¬жать-ся. Влия¬ние за¬пад¬но¬го ни¬ги¬лиз¬ма, ко¬то¬рый был ра¬зо¬бла¬чен В.Со-ловь¬е¬вым, ска¬за¬лось и на рус¬ской куль¬ту¬ре. Од¬ним из при¬ме¬ров та¬ко¬го влия¬ния яв¬ля¬ет¬ся ув¬ле¬че¬ние фи¬ло¬со¬фи¬ей Ниц¬ше мно¬ги¬ми ран¬ни¬ми сим¬во¬ли¬ста¬ми и ак¬меи¬ста¬ми (Вяч. Ива¬нов, Брю¬сов, Блок, Гу¬ми¬лев). И нам ка¬жет¬ся свое¬вре¬мен¬ным рас¬смот¬реть на при¬ме¬ре ста¬тей С.Л.Фран¬ка, од¬но¬го из вы¬даю¬ще¬го¬ся фи¬ло¬со¬фов то¬го вре-ме¬ни, не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность ни¬ги¬лиз¬ма. Мы по¬пы¬та¬ем¬ся обос¬но¬вать сле¬дую¬щий те¬зис. Ос¬нов¬ным по¬сту-ла¬том ниц¬ше¬ан¬ст¬ва яв¬ля¬ет¬ся его бес¬прин¬цип¬ность, то¬гда как С.Л.Франк пы¬та¬ет¬ся вне¬сти в об¬раз¬ную им¬про¬ви¬за¬цию «ин¬тел¬лек-ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ки» Ниц¬ше ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую сис¬те¬ма¬тич-ность. По сви¬де¬тель¬ст¬ву С.Л.Фран¬ка, Ниц¬ше про¬бу¬дил у не¬го лю-бовь к фи¬ло¬со¬фии, и он со¬хра¬нил к не¬му ува¬же¬ние на всю жизнь. Да¬же в сво¬ем са¬мом зре¬лом про¬из¬ве¬де¬нии «Не¬по¬сти¬жи¬мое», ко¬то-рое вен¬ча¬ет его твор¬че¬скую дея¬тель¬ность, он час¬то ссы¬ла¬ет¬ся на Ниц¬ше. С.Л.Франк от¬ме¬ча¬ет, что ари¬сто¬те¬лев¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, за¬мы-каю¬щие¬ся на идее Бла¬га, Ниц¬ше раз¬мы¬ка¬ет на мно¬же¬ст¬во не свя-зан¬ных друг с дру¬гом и бо¬рю¬щих¬ся ме¬ж¬ду со¬бой идей, ка¬ж¬дая из ко¬то¬рых пре¬тен¬ду¬ет на пер¬вен¬ст¬во. «Ис¬хо¬дом этой борь¬бы, — разъ¬яс¬ня¬ет Франк, — мо¬жет быть пол¬ное и час¬тич¬ное вы¬тес¬не¬ние од¬ним прин¬ци¬пом всех дру¬гих ли¬бо рас¬пре¬де¬ле¬ние ме¬ж¬ду ни¬ми вла¬сти на от¬дель¬ные ком¬пе¬тен¬ции ка¬ж¬до¬го из них; воз¬мож¬но да¬же и от¬сут¬ст¬вие вся¬ко¬го ис¬хо¬да, веч¬ная борь¬ба мо¬раль¬ных чувств в ду¬ше у че¬ло¬ве¬ка, сво¬его ро¬да "Burgerkrieg in Per¬ma¬nenz"** . Та¬ким об¬ра¬зом, про¬ис¬хо¬дит рас¬пад це¬ло¬ст¬но¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го ми¬ро-воз¬зре¬ния. Мо¬раль¬ная ус¬та¬нов¬ка ус¬ту¬па¬ет ме¬сто пси¬хо¬ло¬гии при-спо¬соб¬ле¬ния. До¬ве¬ря¬ясь об¬ще¬при¬ня¬то¬му под¬хо¬ду, сло¬жив¬ше¬му¬ся в ан¬ти¬ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую эпо¬ху ут¬ра¬ты хри¬сти¬ан¬ских цен¬но¬стей, Франк по инер¬ции про¬дол¬жа¬ет на¬зы¬вать им¬мо¬раль¬ный под¬ход Ниц¬ше нрав¬ст¬вен¬но¬стью и да¬же при¬пи¬сы¬ва¬ет ему эти¬че¬скую сис-те¬му: «Сре¬ди про¬ис¬хо¬дя¬щих на этой поч¬ве кол¬ли¬зий осо¬бен¬ный ин¬те¬рес име¬ет столк¬но¬ве¬ние двух нрав¬ст¬вен¬ных сис¬тем, ос¬но¬ван-ных на двух мо¬гу¬чих мо¬раль¬ных прин¬ци¬пах, ко¬то¬рые Ниц¬ше удач-но про¬ти¬во¬пос¬тав¬ля¬ет друг дру¬гу под име¬нем "люб¬ви к ближ¬не¬му" и "люб¬ви к даль¬не¬му"» . С.Л.Франк, тем са¬мым, пе¬ре¬хо¬дит на по¬зи¬цию Ниц¬ше, при¬пи¬сы-ва¬ет его ог¬ра¬ни¬чен¬но¬му прин¬ци¬пу це¬ло¬ст¬ное зна¬че¬ние: «Ни¬кто, ко-неч¬но, не бу¬дет от¬ри¬цать, что прин¬цип "люб¬ви к ближ¬не¬му" (в ука-зан¬ном здесь спе¬ци¬фи¬че¬ском его зна¬че¬нии) из¬дав¬на слу¬жил, слу-жит и мо¬жет слу¬жить ос¬но¬вой це¬лой мо¬раль¬ной сис¬те¬мы. Наи¬бо-лее рез¬ко бы¬ла вы¬ра¬же¬на ос¬нов¬ная ак¬сио¬ма этой сис¬те¬мы в из-вест¬ной мыс¬ли Дос¬то¬ев¬ско¬го, что весь про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва не сто¬ит од¬ной сле¬зы ре¬бен¬ка. Мож¬но по¬ни¬мать и ува¬жать по¬доб¬ную сис¬те¬му, мож¬но и раз¬де¬лять ее. Но нель¬зя от¬ри¬цать, что и "лю¬бовь к даль¬не¬му" мо¬жет слу¬жить та¬кой же ак¬сио¬мой для об¬шир¬ной замк-ну¬той мо¬раль¬ной сис¬те¬мы; и не од¬на мать мог¬ла бы воз¬ра¬зить Дос¬то¬ев¬ско¬му, что не толь¬ко про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва, но да¬же фи-зи¬че¬ское и ду¬хов¬ное бла¬го то¬го же ре¬бен¬ка ей до¬ро¬же, чем мно¬гие его сле¬зы» . Здесь Франк яв¬но про¬хо¬дит ми¬мо хри¬сти¬ан¬ской идеи ве¬ли¬ко¬го пи¬са¬те¬ля. Дос¬то¬ев¬ский по¬ка¬зы¬ва¬ет, что мы долж¬ны по¬кло-нять¬ся не сверх¬че¬ло¬ве¬кам (Рас¬коль¬ни¬ко¬ву и др.), а «ве¬тош¬кам» (Со¬неч¬ка, Мыш¬кин и др.), оли¬це¬тво¬ряю¬щим об¬раз Спа¬си¬те¬ля. Не идо¬лы спа¬са¬ют че¬ло¬ве¬че¬ст¬во, «на¬ве¬вая им сон зо¬ло¬той» (А.Н. Не-кра¬сов), а «ни¬щие ду¬хом», сми¬рен¬но не¬су¬щие ос¬нов¬ную тя¬жесть че¬ло¬ве¬че¬ско¬го бы¬тия. Го¬во¬рить о не¬ко¬ей сис¬те¬ме мо¬ра¬ли бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы уче¬ние Ниц¬ше за¬мы¬ка¬лось на вер¬хов¬ном на-ча¬ле. Та¬ко¬вым в ан¬тич¬но¬сти от Пла¬то¬на до Пло¬ти¬на счи¬та¬лось Бла¬го, а в хри¬сти¬ан¬ст¬ве — лю¬бовь Бо¬га. По¬это¬му по¬зи¬ция М. Бу-бе¬ра бо¬лее зре¬лая, чем у Фран¬ка. Оце¬ни¬вая мо¬раль Ниц¬ше, он пи-сал: «В от¬ли¬чие от уче¬ния об иде¬ях, «уче¬ние о сверх¬че¬ло¬ве¬ке» во-все ни¬ка¬кое не уче¬ние, и, в от¬ли¬чие от шка¬лы цен¬но¬стей, оп¬ре¬де-ляе¬мой иде¬ей Бла¬га, шка¬ла цен¬но¬стей «силь¬ный — сла¬бый» не есть ни¬ка¬кая шка¬ла» . В про¬ти¬во¬ре¬чии с пер¬во¬на¬чаль¬ной оцен¬кой, С.Л.Франк в При¬ме-ча¬нии да¬ет бо¬лее пра¬виль¬ную ха¬рак¬те¬ри¬сти¬ку уче¬нию Ниц¬ше. Из его слов сле¬ду¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬стич¬ная, и, сле-до¬ва¬тель¬но, не мо¬жет име¬но¬вать¬ся мо¬ра¬лью: «Быть мо¬жет, луч-шее сред¬ст¬во по¬нять и оце¬нить Ниц¬ше — это во¬об¬ще не ста¬рать¬ся вос¬при¬ни¬мать его уче¬ние как за¬кон¬чен¬ную дог¬му точ¬но оп¬ре¬де¬лен-но¬го со¬дер¬жа¬ния, а ис¬кать в нем лишь то¬го, что от¬ве¬ча¬ет вле¬че¬ни-ям и за¬про¬сам ка¬ж¬до¬го от¬дель¬но¬го чи¬та¬те¬ля» . В пол¬ном со¬от¬вет-ст¬вии с со¬фис¬ти¬че¬ским прин¬ци¬пом, ко¬то¬ро¬му по¬кло¬нял¬ся Ниц¬ше, его мо¬раль амо¬раль¬на, по¬сколь¬ку оп¬рав¬ды¬ва¬ет все, что угод¬но. «Что ко¬му ка¬жет¬ся, то и ис¬тин¬но», — учи¬ли со¬фис¬ты. Для них лю-бовь к Ис¬ти¬не и ее не¬при¬ятие — рав¬но¬цен¬ны. По¬эти¬че¬ская фан¬та¬зия Ниц¬ше, его фи¬ло¬ло¬ги¬че¬ский та¬лант сби-ва¬ют с тол¬ку С.Л.Фран¬ка. Кьер¬ке¬гор был бо¬лее про¬зор¬лив, ко¬гда ут-вер¬ждал, что эс¬те¬ти¬че¬ское мо¬жет быть без¬нрав¬ст¬вен¬ным. На¬прас-но Франк пре¬зи¬ра¬ет обы¬ден¬ную мо¬раль «люб¬ви к даль¬не¬му». Ведь она ос¬но¬ва¬на на хри¬сти¬ан¬ской за¬по¬ве¬ди «воз¬лю¬би ближ¬не¬го как са¬мо¬го се¬бя». В за¬по¬ве¬ди Хри¬ста «лю¬бовь к ближ¬не¬му» и «лю¬бовь к даль¬не¬му» еди¬ны. По¬это¬му толь¬ко лю¬бо¬вью к эс¬те¬ти¬че¬ско¬му мож¬но объ¬яс¬нить бли¬зо¬ру¬кость Фран¬ка, не за¬ме¬чаю¬ще¬го ниц¬ше¬ан-ско¬го им¬мо¬ра¬лиз¬ма: «С са¬мо¬го же на¬ча¬ла мы на¬тал¬ки¬ва¬ем¬ся тут на од¬ну с ви¬ду па¬ра¬док¬саль¬ную, но глу¬бо¬ко вер¬ную мысль: в про¬ти-во¬по¬лож¬ность "люб¬ви к ближ¬не¬му", ос¬но¬ван¬ной на ощу¬ще¬нии бли-зо¬сти к се¬бе ок¬ру¬жаю¬щих, ро¬до¬на¬чаль¬ни¬ком люб¬ви к даль¬не¬му слу¬жит чув¬ст¬во, с точ¬ки зре¬ния обы¬ден¬ной нрав¬ст¬вен¬но¬сти ан¬ти-мо¬раль¬ное: от¬чу¬ж¬де¬ние от "ближ¬не¬го", пол¬ный раз¬рыв с ок¬ру¬жаю-щею сре¬дою и ее жиз¬нью» . Че¬ло¬век вне об¬ще¬ст¬ва ли¬бо бог, ли¬бо зверь, пи¬сал Ари¬сто¬тель. И в этом смыс¬ле ка¬ж¬дый че¬ло¬век слу¬жит об¬ще¬ст¬ву. Ге¬ни¬аль¬ный че¬ло¬век реа¬ли¬зу¬ет тот та¬лант, ко¬то¬рый ему дан свы¬ше. А бес¬та-лан¬ный че¬ло¬век — то¬же реа¬ли¬зу¬ет свою бес¬та¬лан¬ность, и без его дея¬тель¬но¬сти ге¬ний не смо¬жет реа¬ли¬зо¬вать свою ге¬ни¬аль¬ность. Пла¬тон счи¬тал, что спра¬вед¬ли¬вое го¬су¬дар¬ст¬во бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы ка¬ж¬дый ин¬ди¬вид мог реа¬ли¬зо¬вать «дар бо¬жий». Но та¬кое го¬су¬дар¬ст¬во, по Пла¬то¬ну, мо¬жет су¬ще¬ст¬во-вать толь¬ко на Не¬бе, так как в ре¬аль¬но¬сти да¬же «ку¬хар¬ки» стре¬мят-ся управ¬лять го¬су¬дар¬ст¬вом. По¬это¬му со¬вер¬шен¬но пра¬виль¬но С.Л.Франк на¬чал свою ста¬тью с за¬яв¬ле¬ния, что мо¬раль долж¬на ос-но¬вы¬вать¬ся на не¬ком вер¬хов¬ном прин¬ци¬пе. Но за¬тем он от¬ка¬зал¬ся от не¬го и стал оп¬рав¬ды¬вать сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ское пре¬зре¬ние к че¬ло-ве¬че¬ским сла¬бо¬стям. Ниц¬ше пра¬виль¬но ото¬жде¬ст¬в¬лял мо¬раль¬ное уче¬ние Пла¬то¬на и Ари¬сто¬те¬ля с хри¬сти¬ан¬ским, по¬сколь¬ку то, что в ан¬тич¬но¬сти на¬зы-ва¬ли стрем¬ле¬ни¬ем к Бла¬гу, хри¬стиа¬не на¬зы¬ва¬ют лю¬бо¬вью к Бо¬гу. Нас не долж¬но сби¬вать с тол¬ку то об¬стоя¬тель¬ст¬во, что Ниц¬ше вою-ет с без¬нрав¬ст¬вен¬но¬стью «ве¬ка се¬го». В «стра¬ну от¬цов» он от¬прав-ля¬ет и хри¬сти¬ан, то¬гда как в «стра¬не де¬тей» мо¬гут оби¬тать толь¬ко сверх¬че¬ло¬ве¬ки. С.Л.Франк же «со¬блаз¬ня¬ет¬ся» его ху¬до¬же¬ст¬вен¬ным та¬лан¬том: «В чу¬дес¬ном ху¬до¬же¬ст¬вен¬ном про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬нии от-но¬ше¬ния к "стра¬не от¬цов" и "стра¬не де¬тей" Ниц¬ше ри¬су¬ет мо¬раль-ное по¬ло¬же¬ние по от¬но¬ше¬нию к ро¬ди¬не че¬ло¬ве¬ка, вос¬при¬няв¬ше¬го на¬ча¬ла эти¬ки "люб¬ви к даль¬не¬му"» . В про¬ти¬во¬вес ан¬тич¬но¬му и хри-сти¬ан¬ско¬му ми¬ро¬воз¬зре¬нию Ниц¬ше хо¬чет по¬стро¬ить «цар¬ст¬во бо-жье» на Зем¬ле. Ви¬ди¬мо, что¬бы об¬рес¬ти бу¬ду¬щее, на¬до стать сверх¬че¬ло¬ве¬ком. С по¬зи¬ции клас¬си¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки для это¬го дос¬та¬точ¬но быть са-мим со¬бой, быть ра¬зум¬ным и лю¬бить ближ¬не¬го, ко¬то¬рый и есть даль¬ний. Что¬бы пре¬одо¬леть не¬при¬язнь, ко¬то¬рая яв¬ля¬ет¬ся след¬ст-ви¬ем оцен¬ки ближ¬не¬го с по¬зи¬ции при¬су¬ще¬го нам идеа¬ла выс¬ше¬го бла¬га, Кант пред¬ла¬гал опи¬рать¬ся на мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние. Лю¬бить ближ¬не¬го, как и са¬мих се¬бя, мы не мо¬жем, по¬сколь¬ку он (как и мы) не¬дос¬то¬ин Цар¬ст¬ва Божь¬е¬го. Но мы долж¬ны ис¬пол¬нять во¬лю Бо¬жью, ко¬то¬рая нам по¬ве¬ле¬ва¬ет «лю¬бить ближ¬не¬го как са¬мо-го се¬бя» . А са¬мих се¬бя мы обя¬за¬ны лю¬бить по¬то¬му, что мы соз¬да-ны по Его об¬ра¬зу и «Цар¬ст¬во Бо¬жье внут¬ри вас есть» . Вот на чем ос¬но¬вы¬ва¬ет¬ся по су¬ти де¬ла мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние Кан¬та, ес¬ли ис¬хо¬дить из его сис¬те¬мы в це¬лом, за¬вер¬ше¬ни¬ем ко¬то¬рой мож-но счи¬тать его «Ре¬ли¬гию в пре¬де¬лах толь¬ко ра¬зу¬ма» . Не¬смот¬ря на то, что он на¬ме¬ре¬вал¬ся соз¬дать свою мо¬ра¬ли¬сти¬че¬скую ре¬ли-гию, ко¬то¬рую мож¬но рас¬смат¬ри¬вать, как и спе¬ку¬ля¬тив¬ную ре¬ли¬гию Ге¬ге¬ля, пред¬те¬чей ре¬ли¬гии сверх¬че¬ло¬ве¬ка, Кант не толь¬ко име¬но-вал се¬бя, но и был хри¬сти¬ан¬ским мыс¬ли¬те¬лем. Но для Ниц¬ше все это зву¬чит не¬убе¬ди¬тель¬но. Он счи¬та¬ет ка¬те¬го¬ри¬че¬ский им¬пе¬ра¬тив Кан¬та без¬до¬ка¬за¬тель¬ным и по су¬ти внеш¬не-при¬ну¬ди¬тель¬ным. Кем же был С.Л.Франк, ес¬ли он при¬нял за ве¬ли¬чай¬шее от¬кры¬тие Ниц¬ше дав¬но из¬вест¬ный прин¬цип об¬ще¬ст¬вен¬но¬го бы¬тия bel¬lum om-nium con¬tra om¬nes , ко¬то¬рый стал име¬но¬вать¬ся позд¬нее борь¬бой за су¬ще¬ст¬во¬ва¬ние? Он мог быть глу¬бо¬ко ве¬рую¬щим хри¬стиа¬ни¬ном, но без ме¬та¬фи¬зи¬че¬ской глу¬би¬ны, ко¬то¬рая, будь она у не¬го, под¬ска-за¬ла бы, что дар бо¬жий мо¬жет быть на¬прав¬лен и на не бла¬гие це-ли, не на со¬зи¬да¬ние, а на от¬ри¬ца¬ние всех цен¬но¬стей . Ви¬ди¬мо Франк счи¬тал твор¬че¬скую спо¬соб¬ность сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ской, ес¬ли уви¬дел в За¬ра¬ту¬ст¬ре не раз¬ру¬ши¬те¬ля, а со¬зи¬да¬те¬ля: «В этом от¬но-ше¬нии мо¬раль¬ное уче¬ние За¬ра¬ту¬ст¬ры есть нрав¬ст¬вен¬ный ко¬декс жиз¬ни это¬го ге¬роя, впер¬вые на¬пи¬сан¬ное еван¬ге¬лие для лю¬дей твор¬че¬ст¬ва и борь¬бы» . А.С.Пуш¬кин же счи¬тал вдох¬но¬ве¬ние Бо¬же-ст¬вен¬ным гла¬го¬лом, а се¬бя, по-хри¬сти¬ан¬ски, — ни¬чтож¬ней¬шим из ни¬чтож¬ных . То, что Франк об¬на¬ру¬жи¬ва¬ет в ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ке ка¬кую-то сис¬те¬му «эти¬че¬ской сис¬те¬мой "люб¬ви к даль¬не¬му"», без-ус¬лов¬но, яв¬ля¬ет¬ся след¬ст¬ви¬ем не¬по¬ни¬ма¬ния со¬от¬но¬ше¬ния ло¬ги¬че-ско¬го и ис¬то¬ри¬че¬ско¬го мо¬мен¬тов. Да¬же фи¬ло¬со¬фию Кан¬та или Ге-ге¬ля, вы¬рван¬ную из ис¬то¬ри¬ко-фи¬ло¬соф¬ско¬го кон¬тек¬ста нель¬зя рас-смат¬ри¬вать как стро¬го за¬кон¬чен¬ную сис¬те¬му. А тем бо¬лее ви¬деть ка¬кое-ли¬бо сис¬те¬ма¬ти¬че¬ское уче¬ние в ми¬ро¬воз¬зре¬нии, ос¬но¬ван¬ном на со¬фис¬ти¬ке. Тем бо¬лее, что Ниц¬ше соз¬на¬тель¬но опи¬рал¬ся на прин¬цип
бо¬ишь¬ся со¬бак? — Бу¬дет удач¬ное со¬сед¬ст¬во, — за маль¬чи¬ка от¬ве¬ча¬ет ба¬буш¬ка. — У не¬го у са¬мо¬го есть со¬ба¬ка. Ре¬бё¬нок смот¬рит свои¬ми го¬лу¬бы¬ми чис¬ты¬ми гла¬за¬ми и вид¬но вспо¬ми¬на¬ет: а есть ли у не¬го со¬ба¬ка? И ка¬кая она у не¬го. Де¬ви¬ца с лев¬рет¬кой ху¬да. Пла¬тье об¬ли¬па¬ет её тон¬кую фи¬гур¬ку. До по¬яв¬ле-ния ба¬буш¬ки с вну¬ком, она ве¬ла се¬бя ма¬нер¬но. Её ни¬че¬го не ин¬те-ре¬со¬ва¬ло. И толь¬ко их по¬яв¬ле¬ние ожи¬ви¬ло её. На¬род всё пре¬бы¬ва¬ет. В ва¬го¬не ста¬но¬вит¬ся тес¬но. Я всех не ус-пе¬ваю рас¬смот¬реть и пе¬ре¬во¬жу взгляд за ок¬но. К са¬мо¬му по¬лот¬ну под¬сту¬па¬ет лес. Мель¬ка¬ют свет¬лы¬ми ство¬ла¬ми бе¬рё¬зы, а долговязые со¬сны сто¬ят, буд¬то с ни¬зу вы¬пач¬ка¬ны дёг¬тем. Мно¬гие от вре¬ме¬ни по¬бе¬ле¬ли, как лю¬ди. Толь¬ко в от¬ли¬чие от лю¬дей, вме-сто се¬ди¬ны они по¬кры¬ва¬ют¬ся мхом. На опуш¬ке я ви¬жу ста¬ру¬ху в ста¬рин¬ном длин¬ном са¬ра¬фа¬не, буд¬то со¬шедшей с кар¬ти¬ны Би¬ли-би¬на. Она дер¬жит за ру¬ку ма¬лень¬ко¬го маль¬чи¬ка, ука¬зы¬вая на по¬езд. Но од¬но лишь мгно¬ве¬ние, и все они ос¬та¬лись по¬за¬ди. По¬езд мчит¬ся впе¬рёд, не ос¬та¬нав¬ли¬ва¬ясь. Мес¬та, ми¬мо ко¬то¬рых мы про¬ез¬жа¬ем, зна¬ко¬мы мне, но как всё из¬ме¬ни¬лось! Мно¬го, очень мно¬го по¬на-строе¬но но¬вых дач и коттеджей. Толь¬ко озе¬ро с двух сто¬рон до¬ро-ги ос¬та¬лось не¬из¬мен¬ным. На пе¬сок на¬ка¬ты¬ва¬ют¬ся вол¬ны. А ва¬лун у бе¬ре¬га всё тот же, как три¬дцать лет на¬зад. Ред¬кие дач¬ни¬ки си¬дят воз¬ле не¬го. Но мгно¬ве¬ние — и ни¬ко¬го нет — по¬езд про¬шёл ми¬мо. Над озе¬ром оп¬ро¬ки¬ну¬лась го¬лу¬бая не¬бес¬ная суп¬ни¬ца, в ко¬то¬рой дро¬жат бе¬лё¬сые об¬ла¬ка. Озе¬ро скры¬ва¬ет¬ся. Лес сме¬ня¬ет¬ся по¬ля-на¬ми. И сно¬ва за¬пе¬ст¬ре¬ли обычные дач¬и. Поч¬ти для всех мо¬их спут¬ни¬ков пре¬дел меч¬та¬ний — та¬кой дач¬ный рай. Им на¬до от¬го¬ро-дить¬ся ото всех за¬бор¬чи¬ком, ро¬зо¬вым бал¬кон¬чи¬ком, что¬бы быть сча¬ст¬ли¬вы¬ми. Го¬род на¬сту¬па¬ет на че¬ло¬ве¬ка, и он хо¬чет уе¬ди¬нить¬ся в та¬ком уют¬ном гнезде, где бы его ни¬кто не тро¬нул. Ци¬ви¬ли¬зо¬ван-ный че¬ло¬век! Ты бе¬жишь от соз¬дан¬ной то¬бою са¬мим ци¬ви¬ли¬за¬ции. Бе¬жишь в лес, на реч¬ку, в дач¬ный по¬сё¬лок. Ми¬мо про¬мельк¬ну¬ла ка¬кая-то стан¬ция с рын¬ком по¬сре¬ди¬не. На при¬лав¬ках крас¬не¬ют по¬ми¬до¬ры, гор¬кой воз¬вы¬ша¬ют¬ся по¬ло¬са¬тые ар¬бу¬зы. По¬одаль вид¬не¬ет¬ся по¬мой¬ка. Ка¬кие-то дядь¬ки с крас¬ны¬ми ли¬ца¬ми си¬дят на брёв¬нах и вы¬пи¬ва¬ют. Они смот¬рят на про¬ез¬жаю-щую элек¬трич¬ку, а мы из окон ва¬го¬нов — на них. Вот впе¬ре¬ди уже по¬ка¬за¬лись вы¬сот¬ные зда¬ния. Мы подъ¬ез¬жа¬ем к го¬ро¬ду. За¬мель¬ка¬ли од¬но¬об¬раз¬ные га¬ра¬жи и скла¬ды. Ос¬та¬нов¬ка. Люд¬ской по¬ток уст¬рем¬ля¬ет¬ся в мет¬ро. В ва¬го¬не душ¬но, всю¬ду вид-ны спи¬ны с рюк¬за¬ка¬ми. Но в се¬ре¬ди¬не по¬че¬му-то на¬ро¬ду со¬всем ма¬ло — про¬сто пус¬ты¬ня. — Там ка¬кой-то дед Мо¬роз, — со¬об¬ща¬ет вхо¬дя¬щим смеш¬ли¬вым го¬ло¬сом ве¬сё¬лый па¬ре¬нёк. Дей¬ст¬ви¬тель¬но в ва¬го¬не под¬зем¬ной элек¬трич¬ки сто¬ит жен¬щи¬на. На ней ка¬кой-то до¬по¬топ¬ный мя¬тый ха¬лат. Го¬ло¬ва обёр¬ну¬та рва¬ной се¬рой коф¬той. В ру¬ке она дер¬жит пус¬тую бан¬ку из-под пи¬ва. Вре¬мя от вре¬ме¬ни она взма¬хи¬ва¬ет ру¬ка¬ми. И при этом как вид¬но за¬де¬ва¬ет ря¬дом стоя¬щих гра¬ж¬дан. Им это не нра¬вит¬ся, по¬это¬му все рас¬сту-па¬ют¬ся пе¬ред ней, об¬ра¬зуя пус¬тое ме¬сто. Жен¬щи¬на ве¬ро¬ят¬но ни-щая, и, ско¬рее все¬го не в сво¬ём уме. Со¬би¬рая свои бан¬ки, как вид-но на по¬мой¬ке, она пах¬нет от¬нюдь не фи¬ал¬ка¬ми. А за¬пах гни¬ли и пле¬се¬ни не при¬вле¬ка¬ет лю¬дей. По¬это¬му она от¬вер¬жен¬ная в люд-ской ци¬ви¬ли¬за¬ции. Та¬ких по¬пут¬чи¬ков ни¬кто не лю¬бит. Но, хо¬чешь, ни хо¬чешь, а с ни¬ми при¬хо¬дить¬ся стал¬ки¬вать¬ся. Они — не¬отъ¬ем¬ле-мая часть на¬ше¬го об¬ще¬ст¬ва. За¬ро¬ж¬да¬ясь в его не¬драх, они ино¬гда по¬яв¬ля¬ют¬ся на по¬верх¬но¬сти. Но они ни¬ко¬му не ин¬те¬рес¬ны. Ци¬ви¬ли-зо¬ван¬ный че¬ло¬век, убе¬гая от ци¬ви¬ли¬за¬ции, всё же та¬ких ни¬щих ста-рух пре¬зи¬ра¬ет. Он не хо¬чет при¬зна¬вать их свои¬ми по¬пут¬чи¬ка¬ми. Я вы¬хо¬жу из мет¬ро, и сра¬зу ощу¬щаю го¬род¬скую ду¬хо¬ту. Воз¬дух уже не хо¬чет¬ся гло¬тать кус¬ка¬ми. Его мож¬но толь¬ко про¬пус¬кать че-рез се¬бя не¬боль¬ши¬ми пор¬ция¬ми. Но и тут, в цен¬тре го¬ро¬да, как ни стран¬но, но жизнь про¬дол¬жа¬ет¬ся, хоть и не столь при¬ят¬ная, как на при¬ро¬де. Лю¬ди и здесь суе¬тят¬ся, ку¬да-то то¬ро¬пят¬ся. Этой суе¬той они под¬ме¬ня¬ют на¬стоя¬щее су¬ще¬ст¬во¬ва¬ние. На¬вер¬но им толь¬ко ка-жет¬ся, что они жи¬вут. На са¬мом де¬ле, что за жизнь в ка¬мен¬ном го-род¬ском меш¬ке! Так, од¬на мая¬та, да и толь¬ко. Но, как ни кру¬ти, а жить всё-та¬ки на¬до. Вот и ра¬ду¬ет¬ся го¬род¬ской обы¬ва¬тель лю¬бо¬му ма¬лень¬ко¬му га¬зон¬чи¬ку, цве¬точ¬ной клум¬бе. Моё пу¬те¬ше¬ст¬вие за¬кон¬чи¬лось. Сей¬час, из мно¬го¬цвет¬но¬го ми¬ра я вой¬ду в се¬рый па¬нель¬ный му¬ра¬вей¬ник и на¬креп¬ко за¬крою за со-бой дверь. За¬то моя па¬мять по¬пол¬ни¬лась бо¬га¬ты¬ми впе¬чат¬ле¬ния-ми. И да¬же здесь на пыль¬ном ди¬ва¬не я смо¬гу меч¬тать, пе¬ре¬но¬сясь мыс¬лен¬но в то или иной уго¬лок ди¬кой при¬ро¬ды, вспо¬ми¬ная сво¬их по¬пут¬чи¬ков.
Ду¬ша ху¬дож¬ни¬ка
Он сто¬ял воз¬ле моль¬бер¬та, тре¬вож¬но вгля¬ды¬ва¬ясь в толь¬ко что на¬пи¬сан¬ную кар¬ти¬ну. Да, это бы¬ла все¬го лишь ко¬пия с из¬вест¬ной ра¬бо¬ты зна¬ме¬ни¬то¬го ху¬дож¬ни¬ка. Все¬го лишь ко¬пия, но как она ему до¬ро¬га! Он вло¬жил в неё труд мно¬гих дней. И пусть это все¬го лишь по¬вто¬рён¬ная идея ве¬ли¬ко¬го мас¬те¬ра, но ду¬ша-то его. Он смот¬рел на по¬лот¬но, и бы¬ло та¬кое чув¬ст¬во, что в кар¬ти¬не че¬го-то недос¬та¬ёт. Вот здесь, в угол¬ке хол¬ста, там, где хо¬лод¬ные во¬ды ру¬чья за¬сты¬ли на¬ве¬ки. Мо¬жет быть, нет ма¬лей¬шей де¬та¬ли, ко¬то¬рая смог¬ла бы вдох¬нуть ду¬шу в этот пей¬заж? Ху¬дож¬ник бе¬рёт кисть, оку¬на¬ет её в ох¬ру и ри¬су¬ет в ле¬вом ниж¬нем уг¬лу ма¬лень¬ко¬го мо¬тыль¬ка. По¬том он удов¬ле¬тво¬рён¬но вы¬ти¬ра¬ет ру¬ки, от¬хо¬дит от кар¬ти¬ны, ещё раз ог¬ля¬ды¬вая её. Те¬перь всё. Да, пусть он ни¬ко¬му не¬из¬вест¬ный мас¬тер. И, ско¬рее все¬го не ху-дож¬ник, а ре¬мес¬лен¬ник, пред¬по¬чи¬таю¬щий ти¬ра¬жи¬ро¬вать ко¬пии, за всю жизнь соз¬дав¬ший все¬го лишь не¬сколь¬ко сво¬их ра¬бот. Но ведь и у не¬го есть ду¬ша. Вот те¬перь он за¬кон¬чил кар¬ти¬ну и рад. Как ни¬как, а празд¬ник. Се¬го¬дня он идёт в гос¬ти к быв¬шей же¬не. По это¬му по¬во-ду при¬об¬ре¬те¬на по¬ло¬ви¬на гу¬ся. Опо¬ло¬ви¬нен¬ная пти¬ца, за¬вёр¬ну¬тая в бу¬маж¬ный па¬кет, лё¬жа в хо¬ло¬диль¬ни¬ке, стой¬ко до¬жи¬да¬ет¬ся сво-его ча¬са. Ху¬дож¬ник с ут¬ра ни¬че¬го не ел. Он вы¬пил лишь стоп¬ку вод-ки и тут же при¬нял¬ся за не¬окон¬чен¬ный пей¬заж. Он лю¬бил ко¬пи¬ро-вать ве¬ли¬ких мас¬те¬ров. Осо¬бен¬но нра¬вил¬ся ему Шиш¬кин: «Ут¬ро в со¬сно¬вом ле¬су», «Со¬сно¬вый бор». Им ов¬ла¬де¬ва¬ло уди¬ви¬тель¬ное чув¬ст¬во со¬при¬ча¬ст¬но¬сти, ко¬гда раз¬де¬лён¬ное на квад¬ра¬ты по¬лот¬но вдруг по¬сте¬пен¬но на¬чи¬на¬ло ожи¬вать под его ки¬стью. Здесь при¬сут-ст¬во¬ва¬ла не толь¬ко пер¬во¬здан¬ная идея, но и во¬об¬ра¬же¬ние ко¬пи-ров¬щи¬ка, его ви¬де¬ние ми¬ра, ощу¬ще¬ние кра¬сок. На¬ри¬со¬ван¬ное солн¬це бли¬ста¬ло, от¬ра¬жа¬ясь в ру¬чье. Ри¬су¬нок при¬об¬ре¬тал объ¬ём и жизнь. Хо¬те¬лось про¬сто сесть здесь у лес¬но¬го ру¬чья, за¬крыть гла-за, и слу¬шать, как пе¬ре¬ка¬ты¬ва¬ют¬ся те¬че¬ни¬ем мел¬кие ка¬меш¬ки. И не¬по¬нят¬но уже бы¬ло: Шиш¬кин ли всё это уви¬дел или мо¬жет зор¬кий взгляд ста¬ро¬го ре¬мес¬лен¬ни¬ка по-сво¬ему ото¬бра¬зил пей¬заж, вдох-нув в не¬го не¬под¬ра¬жае¬мую пре¬лесть. С не¬ко¬то¬рых пор ху¬дож¬ник жил один. Он оби¬тал в не¬боль¬шой ком¬на¬туш¬ке, в ком¬му¬наль¬ной квар¬ти¬ре, все¬ми бро¬шен¬ный и за¬бы-тый. Же¬на и сын от¬ка¬за¬лись от не¬го. Не¬при¬знан¬ный, боль¬ной, он был ни¬ко¬му не ну¬жен. И, ес¬ли бы не ста¬рая по¬чи¬та¬тель¬ни¬ца его та-лан¬та, он на¬вер¬но бы дав¬но умер с го¬ло¬ду. Но се¬го¬дня у не¬го не¬обыч¬ный день, се¬го¬дня у не¬го двой¬ной празд¬ник. У не¬го ро¬дил¬ся внук и к то¬му же окон¬че¬на кар¬ти¬на. Для че¬го он на¬чал пи¬сать её? Друзь¬ям? На про¬да¬жу? Он и сам бы не смог сей¬час ска¬зать. Пи¬сал, по¬то¬му что не мог не пи¬сать. Жа¬ж¬да твор¬че¬ст¬ва го¬ре¬ла в нём всю его жизнь. Он ро¬дил¬ся в Ле¬нин¬гра¬де в да¬лё¬ком 1927 го¬ду на Пет¬ро¬град-ской сто¬ро¬не. Его отец был ин¬же¬не¬ром, а мать ра¬бот¬ни¬цей га¬лош-ной фаб¬ри¬ки. У ма¬лень¬ко¬го Ади¬ка ра¬но про¬явил¬ся ин¬те¬рес к ри¬со-ва¬нию. Пер¬вую кар¬тин¬ку, на¬ри¬со¬ван¬ную на мя¬том ли¬ст¬ке, он при-нёс до¬мой в 5 лет. На ней был изо¬бра¬жён ав¬то¬мо¬биль, но вверх ко-лё¬са¬ми. Ма¬ши¬на вы¬шла та¬кой по¬то¬му, что юный ху¬дож¬ник ри¬со¬вал её с на¬ту¬ры, на¬гнув вниз го¬ло¬ву. С тех пор он ри¬со¬вал всё, что ви-дел. Ко¬гда бу¬ма¬ги не бы¬ло, пря¬мо уг¬лём на ас¬фаль¬те. В шко¬ле Адик учил¬ся пло¬хо. Сре¬ди пе¬ст¬рев¬ших дво¬ек кра¬со¬ва¬лись лишь две пя¬тёр¬ки: по пе¬нию и ри¬со¬ва¬нию. Его се¬ст¬ра, под¬ни¬ма¬ясь как-то по ле¬ст¬ни¬це вдруг ус¬лы¬ша¬ла, что в квар¬ти¬ре кто-то по¬ёт. Она по¬ду-ма¬ла, что про¬сто за¬бы¬ла вы¬клю¬чить ра¬дио, так кра¬си¬во зву¬чал го-лос. Но это бы¬ло не ра¬дио. Это пел ма¬лень¬кий Адольф. На ле¬то их с се¬ст¬рой от¬прав¬ля¬ли к де¬душ¬ке в де¬рев¬ню. Но маль¬чи¬ку там бы¬ло не¬уют¬но. Он пло¬хо схо¬дил¬ся с но¬вы¬ми людь¬ми. Поз¬же его друзь¬я-ми ста¬ли ко¬ро¬вы, со¬ба¬ки и ов¬цы. Осо¬бен¬но нра¬ви¬лись ему ма¬лень-кие яг¬ня¬та. Он час¬то си¬дел сре¬ди них, гла¬дя мяг¬кие бо¬ка, а они ты-ка¬лись мор¬да¬ми ему в но¬ги. И су¬ро¬вое во¬ен¬ное ли¬хо¬ле¬тье не обош¬ло ле¬нин¬град¬ских де¬тей. Вме¬сте со все¬ми пе¬ре¬жил его и дя¬дя Адольф. Как вкус¬на ка¬за¬лась для не¬го то¬гда кар¬то¬фель¬ная ше¬лу¬ха и хо¬лод¬ная лип¬кая ка¬ша, при-но¬си¬мая ма¬те¬рью в кар¬тон¬ной ко¬ро¬боч¬ке с за¬во¬да. Адик вме¬сте с се¬ст¬рён¬кой по¬лю¬би¬ли ола¬дьи из сто¬ляр¬но¬го клея и уст¬рои¬ли на-стоя¬щий пир, об¬на¬ру¬жив в ниж¬нем ящи¬ке сто¬ла плес¬не¬вые су¬ха¬ри, ос¬тав¬шие¬ся с мир¬но¬го вре¬ме¬ни. Ко¬гда Адик уже не мог хо¬дить, по-то¬му, что но¬ги опух¬ли от го¬ло¬да, его вме¬сте с ма¬те¬рью и се¬ст¬рой эва¬куи¬ро¬ва¬ли че¬рез Ла¬до¬гу в Яро¬слав¬скую об¬ласть. Это был ко¬нец де¬каб¬ря 1941 го¬да… По¬сле вой¬ны, от¬слу¬жив в ар¬мии и же¬нив¬шись, он осел в Ле¬нин-гра¬де. Но ра¬бо¬та ху¬дож¬ни¬ка офор¬ми¬те¬ля, ко¬то¬рой он по¬свя¬тил всю ос¬тав¬шую¬ся жизнь, при¬но¬си¬ла ма¬ло удов¬ле¬тво¬ре¬ния. То¬гда он стал де¬лать ко¬пии с кар¬тин мас¬те¬ров. Дру¬зья со¬ве¬то¬ва¬ли ему по-сту¬пать в Ака¬де¬мию ху¬до¬жеств. Всё ле¬то он ез¬дил на этю¬ды в Кав-го¬ло¬во. Ри¬со¬вал озе¬ро, пес¬ча¬ные от¬ко¬сы, лю¬би¬мые со¬сны. Не по-то¬му ли впо¬след¬ст¬вии на ко¬пи¬ях с ра¬бот Шиш¬ки¬на, как жи¬вые за¬зо-ло¬тят¬ся имен¬но со¬сны. Де¬ре¬вья, цве¬ты и тра¬вы бы¬ли ему бли¬же, чем лю¬ди. Че¬ло¬век мо¬жет оби¬деть, пре¬дать. Рас¬те¬ние и жи¬вот¬ное ни¬ко¬гда не пре¬да¬дут. По¬это¬му на его кар¬ти¬нах нет мес¬та лю¬дям. Но жизнь шла сво¬им че¬ре¬дом и не все¬гда так, как хо¬те¬лось. Жиз¬нен¬ные не¬уря¬ди¬цы, без¬де¬не¬жье, а глав¬ное, из¬ну¬ряю¬щая ра¬бо-та в пла¬кат¬ной мас¬тер¬ской съе¬ла та¬лант. В ака¬де¬мию он так и не по¬сту¬пил. Кем он стал? Ху¬дож¬ни¬ком-лю¬би¬те¬лем ка¬ких мно¬же¬ст¬во на бе¬лом све¬те. Да к то¬му же ещё не¬удач¬ни¬ком, от ко¬то¬ро¬го уш¬ла же¬на. И вот пе¬ред ним по¬след¬няя ра¬бо¬та: ко¬пия кар¬ти¬ны «Со¬сно¬вый бор» Шиш¬ки¬на. Он смот¬рит на ма¬лень¬ко¬го про¬зрач¬но¬го мо¬тыль¬ка, при¬ри¬со¬ван¬но¬го им вни¬зу. Не¬взрач¬ный жёл¬тый мо¬ты¬лёк, уж не его ли за¬губ¬лен¬ная жизнь это? Ни¬чтож¬ная, ни¬ко¬му не¬из¬вест¬ная жизнь на ве¬ли¬кой, при¬знан¬ной су¬ро¬вой кри¬ти¬кой и пуб¬ли¬кой, кар¬ти¬не. Ко¬гда, спус¬тя не¬сколь¬ко дней, его на¬шли ле¬жа¬щим здесь, у моль-бер¬та, на нём был всё тот же из¬но¬шен¬ный, из¬ма¬зан¬ный мас¬ля¬ной крас¬кой ра¬бо¬чий ха¬лат. В ру¬ке — за¬жа¬та кисть, с за¬стыв¬шей на кон¬це ка¬п¬лей жёл¬той крас¬ки. Ху¬дож¬ник был мёртв. Ря¬дом на тре-нож¬ни¬ке стоя¬ла го¬то¬вая ко¬пия кар¬ти¬ны Шиш¬ки¬на. А на ней в уг¬лу у лес¬но¬го ти¬хо¬го ру¬чья пор¬хал на¬ри¬со¬ван¬ный мо¬ты¬лёк. Это про¬дол-жа¬ла жить ду¬ша ху¬дож¬ни¬ка.
История философии
Йо¬зеф Пе¬чур¬чик
Фи¬ло¬со¬фия Ниц¬ше в све¬те рус¬ской фи¬ло¬со¬фии Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка
Вер¬ши¬ной за¬пад¬ной диа¬лек¬ти¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки и ее за¬вер¬ше-ни¬ем обыч¬но счи¬та¬ют сис¬те¬му Ге¬ге¬ля. Од¬на¬ко имен¬но из ле¬во¬го кры¬ла его шко¬лы (мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬во) бе¬рет на¬ча¬ло со¬вре¬мен¬ный фи¬ло¬соф¬ский ни¬ги¬лизм. Во-пер¬вых, в си¬лу субъ¬ек¬тив¬но-ра¬ди¬каль-них ин¬тер¬пре¬та¬ций его ме¬то¬да и сис¬те¬мы в ра¬бо¬тах Л.Фей¬ер¬ба¬ха, Б.Бау¬эра М.Штир¬не¬ра и ран¬не¬го Мар¬кса. А, во-вто¬рых, в си¬лу ее пан¬ло¬гиз¬ма, зна¬ме¬ную¬ще¬го окон¬ча¬тель¬ное от¬де¬ле¬ние фи¬ло¬соф-ско¬го идеа¬ли¬сти¬че¬ско¬го и диа¬лек¬ти¬че¬ско¬го ме¬то¬да от тео¬ло¬ги¬че-ско¬го со¬дер¬жа¬ния. Как от¬ме¬чал Ге¬гель, ме¬та¬фи¬зи¬ка долж¬на опи-рать¬ся на тео¬ло¬гию, а спе¬ку¬ля¬тив¬ная ло¬ги¬ка — на са¬мо¬дви¬же¬ние субъ¬ект-объ¬ек¬тив¬но¬го По¬ня¬тия. Но вслед¬ст¬вие то¬го, что Ге¬ге¬лю не уда¬лось со¬дер¬жа¬тель¬но снять ис¬кус¬ст¬во и ре¬ли¬гию в соб¬ст¬вен¬ной фи¬ло¬со¬фии аб¬со¬лют¬но¬го идеа¬лиз¬ма, вос¬пол¬не¬ни¬ем слу¬жит фи¬ло-со¬фия Шел¬лин¬га, по¬лу¬чив¬шая свое за¬вер¬ше¬ние в «Фи¬ло¬со¬фии От-кро¬ве¬ния». По¬это¬му вен¬ча¬ют не¬мец¬кую клас¬си¬че¬скую фи¬ло¬со¬фию две сис¬те¬мы, Ге¬ге¬ля и позд¬не¬го Шел¬лин¬га. Де¬гра¬да¬ция ме¬та¬фи¬зи¬ки, воз¬ник¬шая в мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬ве, бы¬ла под¬хва¬че¬на С.Кьер¬ке¬го¬ром и Ф.Ниц¬ше и за¬вер¬ше¬на их по¬сле¬до¬ва-те¬ля¬ми. Сис¬те¬ма позд¬не¬го Шел¬лин¬га, спас¬шая ме¬та¬фи¬зи¬ку от раз-ло¬же¬ния, по¬лу¬чи¬ла раз¬ви¬тие в рус¬ской ре¬ли¬ги¬оз¬ной фи¬ло¬со¬фии. Куль¬ту¬ра Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка зна¬ме¬ну¬ет со¬бой как фи¬ло¬соф¬ское воз¬ро¬ж¬де¬ние, так и его ис¬ход. В фи¬ло¬со¬фии В.С.Со¬ловь¬е¬ва, с ко-то¬рой она на¬чи¬на¬ет¬ся, рус¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка дос¬тиг¬ла сво¬его наи-выс¬ше¬го раз¬ви¬тия, вер¬ши¬ны, на ко¬то¬рой она не смог¬ла удер¬жать-ся. Влия¬ние за¬пад¬но¬го ни¬ги¬лиз¬ма, ко¬то¬рый был ра¬зо¬бла¬чен В.Со-ловь¬е¬вым, ска¬за¬лось и на рус¬ской куль¬ту¬ре. Од¬ним из при¬ме¬ров та¬ко¬го влия¬ния яв¬ля¬ет¬ся ув¬ле¬че¬ние фи¬ло¬со¬фи¬ей Ниц¬ше мно¬ги¬ми ран¬ни¬ми сим¬во¬ли¬ста¬ми и ак¬меи¬ста¬ми (Вяч. Ива¬нов, Брю¬сов, Блок, Гу¬ми¬лев). И нам ка¬жет¬ся свое¬вре¬мен¬ным рас¬смот¬реть на при¬ме¬ре ста¬тей С.Л.Фран¬ка, од¬но¬го из вы¬даю¬ще¬го¬ся фи¬ло¬со¬фов то¬го вре-ме¬ни, не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность ни¬ги¬лиз¬ма. Мы по¬пы¬та¬ем¬ся обос¬но¬вать сле¬дую¬щий те¬зис. Ос¬нов¬ным по¬сту-ла¬том ниц¬ше¬ан¬ст¬ва яв¬ля¬ет¬ся его бес¬прин¬цип¬ность, то¬гда как С.Л.Франк пы¬та¬ет¬ся вне¬сти в об¬раз¬ную им¬про¬ви¬за¬цию «ин¬тел¬лек-ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ки» Ниц¬ше ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую сис¬те¬ма¬тич-ность. По сви¬де¬тель¬ст¬ву С.Л.Фран¬ка, Ниц¬ше про¬бу¬дил у не¬го лю-бовь к фи¬ло¬со¬фии, и он со¬хра¬нил к не¬му ува¬же¬ние на всю жизнь. Да¬же в сво¬ем са¬мом зре¬лом про¬из¬ве¬де¬нии «Не¬по¬сти¬жи¬мое», ко¬то-рое вен¬ча¬ет его твор¬че¬скую дея¬тель¬ность, он час¬то ссы¬ла¬ет¬ся на Ниц¬ше. С.Л.Франк от¬ме¬ча¬ет, что ари¬сто¬те¬лев¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, за¬мы-каю¬щие¬ся на идее Бла¬га, Ниц¬ше раз¬мы¬ка¬ет на мно¬же¬ст¬во не свя-зан¬ных друг с дру¬гом и бо¬рю¬щих¬ся ме¬ж¬ду со¬бой идей, ка¬ж¬дая из ко¬то¬рых пре¬тен¬ду¬ет на пер¬вен¬ст¬во. «Ис¬хо¬дом этой борь¬бы, — разъ¬яс¬ня¬ет Франк, — мо¬жет быть пол¬ное и час¬тич¬ное вы¬тес¬не¬ние од¬ним прин¬ци¬пом всех дру¬гих ли¬бо рас¬пре¬де¬ле¬ние ме¬ж¬ду ни¬ми вла¬сти на от¬дель¬ные ком¬пе¬тен¬ции ка¬ж¬до¬го из них; воз¬мож¬но да¬же и от¬сут¬ст¬вие вся¬ко¬го ис¬хо¬да, веч¬ная борь¬ба мо¬раль¬ных чувств в ду¬ше у че¬ло¬ве¬ка, сво¬его ро¬да "Burgerkrieg in Per¬ma¬nenz"** . Та¬ким об¬ра¬зом, про¬ис¬хо¬дит рас¬пад це¬ло¬ст¬но¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го ми¬ро-воз¬зре¬ния. Мо¬раль¬ная ус¬та¬нов¬ка ус¬ту¬па¬ет ме¬сто пси¬хо¬ло¬гии при-спо¬соб¬ле¬ния. До¬ве¬ря¬ясь об¬ще¬при¬ня¬то¬му под¬хо¬ду, сло¬жив¬ше¬му¬ся в ан¬ти¬ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую эпо¬ху ут¬ра¬ты хри¬сти¬ан¬ских цен¬но¬стей, Франк по инер¬ции про¬дол¬жа¬ет на¬зы¬вать им¬мо¬раль¬ный под¬ход Ниц¬ше нрав¬ст¬вен¬но¬стью и да¬же при¬пи¬сы¬ва¬ет ему эти¬че¬скую сис-те¬му: «Сре¬ди про¬ис¬хо¬дя¬щих на этой поч¬ве кол¬ли¬зий осо¬бен¬ный ин¬те¬рес име¬ет столк¬но¬ве¬ние двух нрав¬ст¬вен¬ных сис¬тем, ос¬но¬ван-ных на двух мо¬гу¬чих мо¬раль¬ных прин¬ци¬пах, ко¬то¬рые Ниц¬ше удач-но про¬ти¬во¬пос¬тав¬ля¬ет друг дру¬гу под име¬нем "люб¬ви к ближ¬не¬му" и "люб¬ви к даль¬не¬му"» . С.Л.Франк, тем са¬мым, пе¬ре¬хо¬дит на по¬зи¬цию Ниц¬ше, при¬пи¬сы-ва¬ет его ог¬ра¬ни¬чен¬но¬му прин¬ци¬пу це¬ло¬ст¬ное зна¬че¬ние: «Ни¬кто, ко-неч¬но, не бу¬дет от¬ри¬цать, что прин¬цип "люб¬ви к ближ¬не¬му" (в ука-зан¬ном здесь спе¬ци¬фи¬че¬ском его зна¬че¬нии) из¬дав¬на слу¬жил, слу-жит и мо¬жет слу¬жить ос¬но¬вой це¬лой мо¬раль¬ной сис¬те¬мы. Наи¬бо-лее рез¬ко бы¬ла вы¬ра¬же¬на ос¬нов¬ная ак¬сио¬ма этой сис¬те¬мы в из-вест¬ной мыс¬ли Дос¬то¬ев¬ско¬го, что весь про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва не сто¬ит од¬ной сле¬зы ре¬бен¬ка. Мож¬но по¬ни¬мать и ува¬жать по¬доб¬ную сис¬те¬му, мож¬но и раз¬де¬лять ее. Но нель¬зя от¬ри¬цать, что и "лю¬бовь к даль¬не¬му" мо¬жет слу¬жить та¬кой же ак¬сио¬мой для об¬шир¬ной замк-ну¬той мо¬раль¬ной сис¬те¬мы; и не од¬на мать мог¬ла бы воз¬ра¬зить Дос¬то¬ев¬ско¬му, что не толь¬ко про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва, но да¬же фи-зи¬че¬ское и ду¬хов¬ное бла¬го то¬го же ре¬бен¬ка ей до¬ро¬же, чем мно¬гие его сле¬зы» . Здесь Франк яв¬но про¬хо¬дит ми¬мо хри¬сти¬ан¬ской идеи ве¬ли¬ко¬го пи¬са¬те¬ля. Дос¬то¬ев¬ский по¬ка¬зы¬ва¬ет, что мы долж¬ны по¬кло-нять¬ся не сверх¬че¬ло¬ве¬кам (Рас¬коль¬ни¬ко¬ву и др.), а «ве¬тош¬кам» (Со¬неч¬ка, Мыш¬кин и др.), оли¬це¬тво¬ряю¬щим об¬раз Спа¬си¬те¬ля. Не идо¬лы спа¬са¬ют че¬ло¬ве¬че¬ст¬во, «на¬ве¬вая им сон зо¬ло¬той» (А.Н. Не-кра¬сов), а «ни¬щие ду¬хом», сми¬рен¬но не¬су¬щие ос¬нов¬ную тя¬жесть че¬ло¬ве¬че¬ско¬го бы¬тия. Го¬во¬рить о не¬ко¬ей сис¬те¬ме мо¬ра¬ли бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы уче¬ние Ниц¬ше за¬мы¬ка¬лось на вер¬хов¬ном на-ча¬ле. Та¬ко¬вым в ан¬тич¬но¬сти от Пла¬то¬на до Пло¬ти¬на счи¬та¬лось Бла¬го, а в хри¬сти¬ан¬ст¬ве — лю¬бовь Бо¬га. По¬это¬му по¬зи¬ция М. Бу-бе¬ра бо¬лее зре¬лая, чем у Фран¬ка. Оце¬ни¬вая мо¬раль Ниц¬ше, он пи-сал: «В от¬ли¬чие от уче¬ния об иде¬ях, «уче¬ние о сверх¬че¬ло¬ве¬ке» во-все ни¬ка¬кое не уче¬ние, и, в от¬ли¬чие от шка¬лы цен¬но¬стей, оп¬ре¬де-ляе¬мой иде¬ей Бла¬га, шка¬ла цен¬но¬стей «силь¬ный — сла¬бый» не есть ни¬ка¬кая шка¬ла» . В про¬ти¬во¬ре¬чии с пер¬во¬на¬чаль¬ной оцен¬кой, С.Л.Франк в При¬ме-ча¬нии да¬ет бо¬лее пра¬виль¬ную ха¬рак¬те¬ри¬сти¬ку уче¬нию Ниц¬ше. Из его слов сле¬ду¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬стич¬ная, и, сле-до¬ва¬тель¬но, не мо¬жет име¬но¬вать¬ся мо¬ра¬лью: «Быть мо¬жет, луч-шее сред¬ст¬во по¬нять и оце¬нить Ниц¬ше — это во¬об¬ще не ста¬рать¬ся вос¬при¬ни¬мать его уче¬ние как за¬кон¬чен¬ную дог¬му точ¬но оп¬ре¬де¬лен-но¬го со¬дер¬жа¬ния, а ис¬кать в нем лишь то¬го, что от¬ве¬ча¬ет вле¬че¬ни-ям и за¬про¬сам ка¬ж¬до¬го от¬дель¬но¬го чи¬та¬те¬ля» . В пол¬ном со¬от¬вет-ст¬вии с со¬фис¬ти¬че¬ским прин¬ци¬пом, ко¬то¬ро¬му по¬кло¬нял¬ся Ниц¬ше, его мо¬раль амо¬раль¬на, по¬сколь¬ку оп¬рав¬ды¬ва¬ет все, что угод¬но. «Что ко¬му ка¬жет¬ся, то и ис¬тин¬но», — учи¬ли со¬фис¬ты. Для них лю-бовь к Ис¬ти¬не и ее не¬при¬ятие — рав¬но¬цен¬ны. По¬эти¬че¬ская фан¬та¬зия Ниц¬ше, его фи¬ло¬ло¬ги¬че¬ский та¬лант сби-ва¬ют с тол¬ку С.Л.Фран¬ка. Кьер¬ке¬гор был бо¬лее про¬зор¬лив, ко¬гда ут-вер¬ждал, что эс¬те¬ти¬че¬ское мо¬жет быть без¬нрав¬ст¬вен¬ным. На¬прас-но Франк пре¬зи¬ра¬ет обы¬ден¬ную мо¬раль «люб¬ви к даль¬не¬му». Ведь она ос¬но¬ва¬на на хри¬сти¬ан¬ской за¬по¬ве¬ди «воз¬лю¬би ближ¬не¬го как са¬мо¬го се¬бя». В за¬по¬ве¬ди Хри¬ста «лю¬бовь к ближ¬не¬му» и «лю¬бовь к даль¬не¬му» еди¬ны. По¬это¬му толь¬ко лю¬бо¬вью к эс¬те¬ти¬че¬ско¬му мож¬но объ¬яс¬нить бли¬зо¬ру¬кость Фран¬ка, не за¬ме¬чаю¬ще¬го ниц¬ше¬ан-ско¬го им¬мо¬ра¬лиз¬ма: «С са¬мо¬го же на¬ча¬ла мы на¬тал¬ки¬ва¬ем¬ся тут на од¬ну с ви¬ду па¬ра¬док¬саль¬ную, но глу¬бо¬ко вер¬ную мысль: в про¬ти-во¬по¬лож¬ность "люб¬ви к ближ¬не¬му", ос¬но¬ван¬ной на ощу¬ще¬нии бли-зо¬сти к се¬бе ок¬ру¬жаю¬щих, ро¬до¬на¬чаль¬ни¬ком люб¬ви к даль¬не¬му слу¬жит чув¬ст¬во, с точ¬ки зре¬ния обы¬ден¬ной нрав¬ст¬вен¬но¬сти ан¬ти-мо¬раль¬ное: от¬чу¬ж¬де¬ние от "ближ¬не¬го", пол¬ный раз¬рыв с ок¬ру¬жаю-щею сре¬дою и ее жиз¬нью» . Че¬ло¬век вне об¬ще¬ст¬ва ли¬бо бог, ли¬бо зверь, пи¬сал Ари¬сто¬тель. И в этом смыс¬ле ка¬ж¬дый че¬ло¬век слу¬жит об¬ще¬ст¬ву. Ге¬ни¬аль¬ный че¬ло¬век реа¬ли¬зу¬ет тот та¬лант, ко¬то¬рый ему дан свы¬ше. А бес¬та-лан¬ный че¬ло¬век — то¬же реа¬ли¬зу¬ет свою бес¬та¬лан¬ность, и без его дея¬тель¬но¬сти ге¬ний не смо¬жет реа¬ли¬зо¬вать свою ге¬ни¬аль¬ность. Пла¬тон счи¬тал, что спра¬вед¬ли¬вое го¬су¬дар¬ст¬во бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы ка¬ж¬дый ин¬ди¬вид мог реа¬ли¬зо¬вать «дар бо¬жий». Но та¬кое го¬су¬дар¬ст¬во, по Пла¬то¬ну, мо¬жет су¬ще¬ст¬во-вать толь¬ко на Не¬бе, так как в ре¬аль¬но¬сти да¬же «ку¬хар¬ки» стре¬мят-ся управ¬лять го¬су¬дар¬ст¬вом. По¬это¬му со¬вер¬шен¬но пра¬виль¬но С.Л.Франк на¬чал свою ста¬тью с за¬яв¬ле¬ния, что мо¬раль долж¬на ос-но¬вы¬вать¬ся на не¬ком вер¬хов¬ном прин¬ци¬пе. Но за¬тем он от¬ка¬зал¬ся от не¬го и стал оп¬рав¬ды¬вать сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ское пре¬зре¬ние к че¬ло-ве¬че¬ским сла¬бо¬стям. Ниц¬ше пра¬виль¬но ото¬жде¬ст¬в¬лял мо¬раль¬ное уче¬ние Пла¬то¬на и Ари¬сто¬те¬ля с хри¬сти¬ан¬ским, по¬сколь¬ку то, что в ан¬тич¬но¬сти на¬зы-ва¬ли стрем¬ле¬ни¬ем к Бла¬гу, хри¬стиа¬не на¬зы¬ва¬ют лю¬бо¬вью к Бо¬гу. Нас не долж¬но сби¬вать с тол¬ку то об¬стоя¬тель¬ст¬во, что Ниц¬ше вою-ет с без¬нрав¬ст¬вен¬но¬стью «ве¬ка се¬го». В «стра¬ну от¬цов» он от¬прав-ля¬ет и хри¬сти¬ан, то¬гда как в «стра¬не де¬тей» мо¬гут оби¬тать толь¬ко сверх¬че¬ло¬ве¬ки. С.Л.Франк же «со¬блаз¬ня¬ет¬ся» его ху¬до¬же¬ст¬вен¬ным та¬лан¬том: «В чу¬дес¬ном ху¬до¬же¬ст¬вен¬ном про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬нии от-но¬ше¬ния к "стра¬не от¬цов" и "стра¬не де¬тей" Ниц¬ше ри¬су¬ет мо¬раль-ное по¬ло¬же¬ние по от¬но¬ше¬нию к ро¬ди¬не че¬ло¬ве¬ка, вос¬при¬няв¬ше¬го на¬ча¬ла эти¬ки "люб¬ви к даль¬не¬му"» . В про¬ти¬во¬вес ан¬тич¬но¬му и хри-сти¬ан¬ско¬му ми¬ро¬воз¬зре¬нию Ниц¬ше хо¬чет по¬стро¬ить «цар¬ст¬во бо-жье» на Зем¬ле. Ви¬ди¬мо, что¬бы об¬рес¬ти бу¬ду¬щее, на¬до стать сверх¬че¬ло¬ве¬ком. С по¬зи¬ции клас¬си¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки для это¬го дос¬та¬точ¬но быть са-мим со¬бой, быть ра¬зум¬ным и лю¬бить ближ¬не¬го, ко¬то¬рый и есть даль¬ний. Что¬бы пре¬одо¬леть не¬при¬язнь, ко¬то¬рая яв¬ля¬ет¬ся след¬ст-ви¬ем оцен¬ки ближ¬не¬го с по¬зи¬ции при¬су¬ще¬го нам идеа¬ла выс¬ше¬го бла¬га, Кант пред¬ла¬гал опи¬рать¬ся на мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние. Лю¬бить ближ¬не¬го, как и са¬мих се¬бя, мы не мо¬жем, по¬сколь¬ку он (как и мы) не¬дос¬то¬ин Цар¬ст¬ва Божь¬е¬го. Но мы долж¬ны ис¬пол¬нять во¬лю Бо¬жью, ко¬то¬рая нам по¬ве¬ле¬ва¬ет «лю¬бить ближ¬не¬го как са¬мо-го се¬бя» . А са¬мих се¬бя мы обя¬за¬ны лю¬бить по¬то¬му, что мы соз¬да-ны по Его об¬ра¬зу и «Цар¬ст¬во Бо¬жье внут¬ри вас есть» . Вот на чем ос¬но¬вы¬ва¬ет¬ся по су¬ти де¬ла мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние Кан¬та, ес¬ли ис¬хо¬дить из его сис¬те¬мы в це¬лом, за¬вер¬ше¬ни¬ем ко¬то¬рой мож-но счи¬тать его «Ре¬ли¬гию в пре¬де¬лах толь¬ко ра¬зу¬ма» . Не¬смот¬ря на то, что он на¬ме¬ре¬вал¬ся соз¬дать свою мо¬ра¬ли¬сти¬че¬скую ре¬ли-гию, ко¬то¬рую мож¬но рас¬смат¬ри¬вать, как и спе¬ку¬ля¬тив¬ную ре¬ли¬гию Ге¬ге¬ля, пред¬те¬чей ре¬ли¬гии сверх¬че¬ло¬ве¬ка, Кант не толь¬ко име¬но-вал се¬бя, но и был хри¬сти¬ан¬ским мыс¬ли¬те¬лем. Но для Ниц¬ше все это зву¬чит не¬убе¬ди¬тель¬но. Он счи¬та¬ет ка¬те¬го¬ри¬че¬ский им¬пе¬ра¬тив Кан¬та без¬до¬ка¬за¬тель¬ным и по су¬ти внеш¬не-при¬ну¬ди¬тель¬ным. Кем же был С.Л.Франк, ес¬ли он при¬нял за ве¬ли¬чай¬шее от¬кры¬тие Ниц¬ше дав¬но из¬вест¬ный прин¬цип об¬ще¬ст¬вен¬но¬го бы¬тия bel¬lum om-nium con¬tra om¬nes , ко¬то¬рый стал име¬но¬вать¬ся позд¬нее борь¬бой за су¬ще¬ст¬во¬ва¬ние? Он мог быть глу¬бо¬ко ве¬рую¬щим хри¬стиа¬ни¬ном, но без ме¬та¬фи¬зи¬че¬ской глу¬би¬ны, ко¬то¬рая, будь она у не¬го, под¬ска-за¬ла бы, что дар бо¬жий мо¬жет быть на¬прав¬лен и на не бла¬гие це-ли, не на со¬зи¬да¬ние, а на от¬ри¬ца¬ние всех цен¬но¬стей . Ви¬ди¬мо Франк счи¬тал твор¬че¬скую спо¬соб¬ность сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ской, ес¬ли уви¬дел в За¬ра¬ту¬ст¬ре не раз¬ру¬ши¬те¬ля, а со¬зи¬да¬те¬ля: «В этом от¬но-ше¬нии мо¬раль¬ное уче¬ние За¬ра¬ту¬ст¬ры есть нрав¬ст¬вен¬ный ко¬декс жиз¬ни это¬го ге¬роя, впер¬вые на¬пи¬сан¬ное еван¬ге¬лие для лю¬дей твор¬че¬ст¬ва и борь¬бы» . А.С.Пуш¬кин же счи¬тал вдох¬но¬ве¬ние Бо¬же-ст¬вен¬ным гла¬го¬лом, а се¬бя, по-хри¬сти¬ан¬ски, — ни¬чтож¬ней¬шим из ни¬чтож¬ных . То, что Франк об¬на¬ру¬жи¬ва¬ет в ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ке ка¬кую-то сис¬те¬му «эти¬че¬ской сис¬те¬мой "люб¬ви к даль¬не¬му"», без-ус¬лов¬но, яв¬ля¬ет¬ся след¬ст¬ви¬ем не¬по¬ни¬ма¬ния со¬от¬но¬ше¬ния ло¬ги¬че-ско¬го и ис¬то¬ри¬че¬ско¬го мо¬мен¬тов. Да¬же фи¬ло¬со¬фию Кан¬та или Ге-ге¬ля, вы¬рван¬ную из ис¬то¬ри¬ко-фи¬ло¬соф¬ско¬го кон¬тек¬ста нель¬зя рас-смат¬ри¬вать как стро¬го за¬кон¬чен¬ную сис¬те¬му. А тем бо¬лее ви¬деть ка¬кое-ли¬бо сис¬те¬ма¬ти¬че¬ское уче¬ние в ми¬ро¬воз¬зре¬нии, ос¬но¬ван¬ном на со¬фис¬ти¬ке. Тем бо¬лее, что Ниц¬ше соз¬на¬тель¬но опи¬рал¬ся на прин¬ципSERGEYg
«все от¬но¬си¬тель¬но и нет ни¬че¬го аб¬со¬лют¬но¬го». С че¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся ста¬тья С.Л.Фран¬ка: «Со¬вре¬мен¬ная нау¬ка о мо¬ра¬ли при-хо¬дит к убе¬ж¬де¬нию, что со¬во¬куп¬ность пе¬ре¬жи¬вае¬мых людь¬ми мо-раль¬ных чувств и при¬зна¬вае¬мых ими мо¬раль¬ных прин¬ци¬пов не под¬да¬ет¬ся све¬де¬нию на еди¬ную вер¬хов¬ную ак¬сио¬му, из ко¬то¬рой все они вы¬те¬ка¬ли бы, как вы¬во¬ды из ло¬ги¬че¬ской по¬сыл¬ки. Не су¬ще-ст¬ву¬ет ни¬ка¬ко¬го еди¬но¬го мо¬раль¬но¬го по¬сту¬ла¬та, ис¬хо¬дя из ко¬то¬ро-го, мож¬но бы¬ло бы раз¬вить ло¬ги¬че¬скую сис¬те¬му нрав¬ст¬вен¬но¬сти так, что¬бы она ох¬ва¬ты¬ва¬ла все без ис¬клю¬че¬ния су¬ж¬де¬ния, под¬во¬дя-щие яв¬ле¬ния под ка¬те¬го¬рии "до¬б¬ра" и "зла"» . В ста¬тье «Эти¬ка ни¬ги¬лиз¬ма» С.Л.Франк оп¬ре¬де¬ля¬ет ни¬ги¬лизм как от¬ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей. Та¬ким об¬ра¬зом, в дан¬ной ста¬тье он не¬воль¬но за¬ни¬ма¬ет ни¬ги¬ли¬сти¬че¬скую по¬зи¬цию и от¬ка¬зы-ва¬ет¬ся от клас¬си¬че¬ской (хри¬сти¬ан¬ской) ме¬та¬фи¬зи¬ки. Он хо¬чет оп-рав¬дать то, что по сво¬ей су¬ти оп¬рав¬дать не¬воз¬мож¬но, по¬сколь¬ку уче¬ние Ниц¬ше не пред¬по¬ла¬га¬ет ка¬кой-ли¬бо кри¬те¬рий. По¬сле¬до¬ва-тель¬ность ни¬ги¬ли¬стов в их не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬но¬сти. Их от¬ри¬ца¬ние на¬прав¬ле¬но и про¬тив их соб¬ст¬вен¬ных ут¬вер¬жде¬ний. Тот, кто от¬ри-ца¬ет Ис¬ти¬ну, учил Пла¬тон, тот от¬ри¬ца¬ет свое от¬ри¬ца¬ние. Но ес¬ли клас¬си¬че¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка опи¬ра¬лась на от¬ри¬ца¬ние от¬ри¬ца¬ния, ве-ду¬щее к по¬ло¬жи¬тель¬но¬му ут¬вер¬жде¬нию, то ни¬ги¬лизм толь¬ко от¬ри-ца¬ет. Ни¬че¬го по¬зи¬тив¬но¬го он пред¬ло¬жить не мо¬жет. И де¬ло во¬все не в ка¬ком-то из¬вра¬щен¬ном зло¬дей¬ст¬ве, о ко¬то¬ром ве¬дет речь Франк. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, он ссы¬ла¬ет¬ся на пре¬зре¬ние Гей¬не к фи¬ли¬стер¬ст¬ву: «Ни¬кто, ко¬неч¬но, не за¬по¬доз¬рит осо¬бен¬но¬го при-стра¬стия к зло¬дей¬ст¬ву у Гей¬не, а ме¬ж¬ду тем он, дви¬жи¬мый тем же чув¬ст¬вом, как и Ниц¬ше, при взгля¬де на фи¬ли¬стер¬ское об¬ще¬ст¬во вос¬кли¬цал го¬раз¬до силь¬нее, чем Ниц¬ше: О dass ich grosse Las¬ter sah, — / Ver¬bre¬chen, blu¬tig, ko¬los¬sal, / Nur diese satte Tugend nicht / Und zahlungs¬fa¬hige Morall*» . Из то¬го, что хри¬сти¬ан¬ская мо¬раль оп¬рав¬ды¬ва¬ет фи¬ли¬стер¬ст¬во, во¬все не сле¬ду¬ет, что она не ори¬ен¬ти¬ру¬ет че¬ло¬ве¬ка на под¬виг. «И от вся¬ко¬го, ко¬му да¬но мно¬го, мно¬го и по¬тре¬бу¬ет¬ся, и ко¬му мно¬го вве¬ре¬но, с то¬го боль¬ше взы¬щут» (Лк.12:48). По¬пыт¬ка С.Л.Фран¬ка оп¬рав¬дать им¬мо¬ра¬лизм при¬во¬дит его к не-об¬хо¬ди¬мо¬сти под¬ме¬ны по¬ня¬тия. Он ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет (в При¬ме¬ча¬нии) сверх¬че¬ло¬ве¬ка с мо¬раль¬ным бла¬гом: «В при¬ве¬ден¬ном из¬ре¬че¬нии: "вы¬ше люб¬ви к лю¬дям я це¬ню лю¬бовь к ве¬щам и при¬зра¬кам" под "при¬зра¬ком" (Gespenst) Ниц¬ше под¬ра¬зу¬ме¬ва¬ет, по-ви¬ди¬мо¬му, спе-ци¬аль¬но свой из¬люб¬лен¬ный "при¬зрак" — "сверх¬че¬ло¬ве¬ка". Мы по-зво¬ля¬ем се¬бе, од¬на¬ко; рас¬ши¬рить это по¬ня¬тие до зна¬че¬ния "от¬вле-чен¬но¬го мо¬раль¬но¬го бла¬га" во¬об¬ще, на¬хо¬дя в тер¬ми¬не "при¬зрак" чрез¬вы¬чай¬но удач¬ное Schlag¬wort для од¬ной из цен¬траль¬ных идей ниц¬шев¬ской эти¬ки» . На от¬вле¬чен¬ном мо¬раль¬ном бла¬ге мож¬но по-стро¬ить от¬вле¬чен¬ную, а не ре¬аль¬ную эти¬ку. Имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний Воль¬тер зая¬вил, что, ес¬ли бы Бо¬га не бы¬ло, его сле¬до-ва¬ло бы при¬ду¬мать. И Кант по¬сту¬ли¬ро¬вал бы¬тие Бо¬га ра¬ди обос¬но-ва¬ния сво¬ей эти¬ки, ибо по¬ни¬мал, что без Бо¬га «все по¬зво¬ле¬но». Имен¬но все¬доз¬во¬лен¬ность и про¬па¬ган¬ди¬ро¬вал Ниц¬ше. С.Л.Франк оп¬рав¬ды¬ва¬ет им¬мо¬ра¬лизм Ниц¬ше ссыл¬кой на то, что имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний воз¬ни¬ка¬ет жа¬ж¬да мес¬ти и раз-ру¬ше¬ния, за¬бы¬вая о том, что эта мо¬раль, ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ная на от-ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей: «Ко¬гда стра¬сти че¬ло¬ве¬ка ос¬но¬ва-ны на мо¬раль¬ных им¬пуль¬сах, его гнев ста¬но¬вит¬ся не¬го¬до¬ва¬ни¬ем, жа¬ж¬да мес¬ти — стрем¬ле¬ни¬ем к вос¬ста¬нов¬ле¬нию по¬ру¬ган¬ной спра-вед¬ли¬во¬сти, не¬на¬висть — не¬тер¬пи¬мо¬стью к злу, жес¬то¬кость — су-ро¬во¬стью убе¬ж¬ден¬но¬го че¬ло¬ве¬ка. "Ты вло¬жил в серд¬це тво¬их стра-стей твою выс¬шую цель, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — и они ста¬ли твои¬ми доб¬ро¬де¬те¬ля¬ми и ра¬до¬стя¬ми". Это — ис¬ти¬на ста¬рая, как мир и че¬ло¬век, но ни¬ко¬гда еще яс¬но не фор¬му¬ли¬ро¬ван¬ная. Вспом-ни¬те "свя¬тую месть", о ко¬то¬рой го¬во¬рит Ко¬чу¬бей у Пуш¬ки¬на как о по¬след¬нем, ос¬тав¬шем¬ся ему "кла¬де"; вспом¬ни¬те не¬кра¬сов¬скую "му-зу мес¬ти"; вспом¬ни¬те злоб¬ное на¬строе¬ние, ко¬то¬рым про¬ник¬ну¬ты все ве¬ли¬кие са¬ти¬ри¬ки, от Юве¬на¬ла и Свиф¬та до Сал¬ты¬ко¬ва вклю-чи¬тель¬но; вспом¬ни¬те о всем, что для нас при¬вле¬ка¬тель¬но в "стра-ст¬ном, греш¬ном, бун¬тую¬щем серд¬це" Ба¬за¬ро¬ва — и мысль Ниц¬ше вы¬яс¬нит¬ся вам во всей ее мо¬раль¬ной кра¬со¬те и ис¬тин¬но¬сти. "Пла-мя люб¬ви го¬рит в име¬нах всех доб¬ро¬де¬те¬лей — и пла¬мя гне¬ва". Да-же уче¬ние о не¬про¬тив¬ле¬нии злу — это, на пер¬вый взгляд, квинт¬эс-сен¬ция эти¬ки "люб¬ви к ближ¬не¬му" — уче¬ние, при¬знаю¬щее не¬пра¬во-мер¬ной вся¬кую ак¬тив¬ную борь¬бу че¬ло¬ве¬ка с че¬ло¬ве¬ком, не мо¬жет от¬ри¬цать за¬кон¬но¬сти чув¬ст¬ва гне¬ва и не¬на¬вис¬ти про¬тив са¬мо¬го зла. Бо¬лее то¬го, сто¬рон¬ник это¬го уче¬ния пря¬мо сле¬ду¬ет, не соз¬на¬вая то¬го, за¬ве¬ту За¬ра¬ту¬ст¬ры: не ща¬ди ближ¬не¬го сво¬его: ибо для по¬бе-ды над злом нуж¬на пред¬ва¬ри¬тель¬ная ги¬бель мно¬гих "не¬про¬тив¬ляю-щих¬ся" ему "ближ¬них", и на эту ги¬бель спо¬кой¬но, в соз¬на¬нии нрав-ст¬вен¬ной вы¬со¬ты сво¬его де¬ла, ве¬дет их про¬по¬вед¬ник "не¬про¬тив¬ле-ния", так же как это де¬ла¬ет вся¬кий дру¬гой бо¬рец за "даль¬нее". "Мое стра¬да¬ние и мое со¬стра¬да¬ние, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — что мне до них? Раз¬ве я о сча¬стье ду¬маю? Я ду¬маю о мо¬ем де¬ле!"» . Апо¬ло¬гия С.Л.Фран¬ка опи¬ра¬ет¬ся на прин¬цип Про¬та¬го¬ра: ис¬ти¬ны нет, а есть худ¬шие и луч¬шие мне¬ния. Пре¬вос¬ход¬ст¬во им¬мо¬ра¬лиз¬ма сле¬ду¬ет из его ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ско¬го прин¬ци¬па. Все¬об¬щее от¬ри¬ца¬ние ши¬ре, чем осо¬бен¬ное ут¬вер¬жде¬ние. Его пре¬вос¬хо¬дит толь¬ко все¬об-щее (ме¬та¬фи¬зи¬че¬ское) ут¬вер¬жде¬ние, со¬дер¬жа¬щее в се¬бе все¬об-щее от¬ри¬ца¬ние как сня¬тое. С.Л.Франк вы¬ну¬ж¬ден при¬знать не¬фи¬ло¬соф¬ский об¬раз мыс¬лей Ниц¬ше: «К со¬жа¬ле¬нию, сам Ниц¬ше яв¬ля¬ет¬ся ини¬циа¬то¬ром та¬ко¬го упо¬доб¬ле¬ния. Об¬ла¬дая бо¬лее ху¬до¬же¬ст¬вен¬ною глу¬би¬ною и про¬зор-ли¬во¬стью, не¬же¬ли ана¬ли¬ти¬че¬скою си¬лою ума, Ниц¬ше в сво¬ем про-тес¬те про¬тив ути¬ли¬та¬риз¬ма, ус¬мат¬ри¬ваю¬ще¬го в аль¬тру¬из¬ме един-ст¬вен¬ное мо¬раль¬но цен¬ное чув¬ст¬во, а во всем ему про¬ти¬во¬ре¬ча-щем — мо¬раль¬ное зло, уда¬рил¬ся в про¬ти¬во¬по¬лож¬ную край¬ность, сбли¬зив "лю¬бовь к при¬зра¬кам" с эго¬из¬мом. Впро¬чем, это сбли¬же¬ние ос¬та¬ет¬ся, в сущ¬но¬сти, чис¬то сло¬вес¬ным, тер¬ми¬но¬ло¬ги¬че¬ским; ма-ло-маль¬ски вдум¬чи¬вый чи¬та¬тель лег¬ко со¬об¬ра¬зит, что чув¬ст¬во, про-слав¬ляе¬мое Ниц¬ше под на¬зва¬ни¬ем се¬бя¬лю¬бия, по сво¬ему со¬дер¬жа-нию бес¬ко¬неч¬но да¬ле¬ко от по¬след¬не¬го» . Ху¬до¬же¬ст¬вен¬ное про¬из-ве¬де¬ние, без¬ус¬лов¬но, не на¬уч¬ный трак¬тат. Трак¬тат по эти¬ке дол-жен опи¬рать¬ся на оп¬ре¬де¬лен¬ный прин¬цип, из ко¬то¬ро¬го вы¬во¬дит¬ся тео¬рия аль¬тру¬из¬ма, ути¬ли¬та¬риз¬ма и т.д. Прин¬ци¬пом же эти¬ки Ниц-ше яв¬ля¬ет¬ся от¬ри¬ца¬ние преж¬ней эти¬ки. О на¬ли¬чии ниц¬ше¬ан¬ской эти¬ки мож¬но го¬во¬рить лишь ус¬лов¬но, с ис¬кус¬ст¬во¬вед¬че¬ской точ¬ки зре¬ния. Ее мож¬но срав¬ни¬вать с эти¬кой дру¬гих пи¬са¬те¬лей. Опять же, при уточ¬не¬нии, что Кьер¬ке¬гор и Ниц-ше от¬кры¬ли но¬вый жанр ли¬те¬ра¬ту¬ры, «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни-сти¬ки». По¬это¬му со¬пос¬тав¬лять ее, на¬при¬мер, с эти¬кой Дос¬то¬ев¬ско-го, раз¬ви¬той в его ро¬ма¬нах, не кор¬рект¬но. Ми¬ро¬воз¬зре¬ние его ро-ма¬нов ши¬ре его пуб¬ли¬ци¬сти¬че¬ских взгля¬дов. Но пре¬иму¬ще¬ст¬во ниц¬ше¬ан¬ст¬ва со¬сто¬ит в изо¬бре¬те¬нии осо¬бо¬го жан¬ра, по¬зво¬ляю¬ще-го со¬че¬тать ху¬до¬же¬ст¬вен¬ную и ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную фор¬му из¬ло¬же-ния. Не¬по¬нят¬но, на¬при¬мер, чьи взгля¬ды вы¬ска¬зы¬ва¬ет А.С.Пуш¬кин, ко¬гда пи¬шет в ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ском ду¬хе: «Мы все гля¬дим в На¬по¬ле¬о-ны… Мы по¬чи¬та¬ем всех ну¬ля¬ми, а еди¬ни¬ца¬ми се¬бя». Ис¬сле¬дуя его ми¬ро¬воз¬зре¬ние, мы вы¬яс¬ня¬ем, что наш ве¬ли¬кий по¬эт не счи¬тал се-бя сверх¬че¬ло¬ве¬ком, а вы¬ра¬зил этим сти¬хом дух «жес¬то¬ко¬го ве¬ка». Без¬ус¬лов¬но, и ни¬ги¬лизм Ниц¬ше — это дух вре¬ме¬ни. Его ду¬ша раз¬ры¬ва¬лась ме¬ж¬ду борь¬бой с хри¬сти¬ан¬ски¬ми ис¬то¬ка¬ми и не¬об¬хо-ди¬мо¬стью вы¬ра¬зить их от¬ри¬ца¬ние . И в этом его судь¬ба схо¬жа с судь¬бой рус¬ских пи¬са¬те¬лей. С дру¬гой сто¬ро¬ны, ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ная фор¬ма по¬зво¬ля¬ет ему сфор¬му¬ли¬ро¬вать ос¬нов¬ные прин¬ци¬пы ни¬ги-лиз¬ма: пе¬ре¬оцен¬ка цен¬но¬стей, во¬ля к вла¬сти, а в об¬ра¬зе сверх¬че-ло¬ве¬ка («при¬зра¬ка») — край¬ний ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм. Как от¬ме¬ча¬ет Франк, «…ге¬ни¬аль¬ный ху¬дож¬ник Ниц¬ше уме¬ет по¬яс¬нить свою мысль луч¬ше, чем то мог¬ли бы сде¬лать де¬сят¬ки стра¬ниц от¬вле¬чен-но¬го ана¬ли¬за… Лю¬бовь не к че¬ло¬ве¬ку, а к "при¬зра¬ку" бу¬ду¬ще¬го че-ло¬ве¬ка» . Тем не ме¬нее, его эти¬ка ни¬чем не луч¬ше дру¬гих, по-сколь¬ку это ни¬ка¬кая ни эти¬ка, а ее от¬ри¬ца¬ние, что и признается: «Унич¬то¬же¬ние ка¬те¬го¬рии дол¬га есть, та¬ким об¬ра¬зом, от¬ри¬ца¬ние не оп¬ре¬де¬лен¬но¬го со¬дер¬жа¬ния мо¬ра¬ли, а са¬мой фор¬маль¬ной идеи мо¬ра¬ли. Ниц¬ше сам соз¬на¬вал это и в по¬след¬нем пе¬рио¬де сво¬его твор¬че¬ст¬ва скло¬нял¬ся к от¬ри¬ца¬нию вся¬кой мо¬ра¬ли во¬об¬ще; он на-зы¬вал да¬же сво¬его За¬ра¬ту¬ст¬ру "пер¬вым им¬мо¬ра¬ли¬стом". Дос¬та¬точ-но ха¬рак¬тер¬но, од¬на¬ко, то про¬ти¬во¬ре¬чие, что этот им¬мо¬ра¬лист про-во¬дит всю свою жизнь в мо¬раль¬ном по¬уче¬нии лю¬дей, в ус¬та¬нов¬ле-нии "но¬вых скри¬жа¬лей"» . Та¬ким об¬ра¬зом, им¬мо¬ра¬лизм есть от¬ри-ца¬ние всех прин¬ци¬пов, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и бес¬прин¬цип¬но¬сти. То-гда как прин¬цип дол¬га, на¬при¬мер, как у Кан¬та, мож¬но со¬гла¬со¬вать с хри¬сти¬ан¬ст¬вом. По¬это¬му о ни¬ка¬кой за¬щи¬те прав лич¬но¬сти у Ниц¬ше не мо¬жет быть ре¬чи. Ни¬ги¬лизм от¬стаи¬ва¬ет ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬сти¬че¬скую эти¬ку «при¬зра¬ков», ко¬то¬рые уже дав¬но «бро¬дят по Ев¬ро¬пе» и Рос-сии. На ос¬но¬ва¬нии «при¬зрач¬ной» эти¬ки оп¬рав¬ды¬ва¬ют¬ся вся¬ко¬го ро-да из¬вра¬ще¬ния. На¬при¬мер, тер¬ро¬ризм на¬род¬ни¬ков и про¬чих экс¬тре-ми¬стов. Да¬лее С.Л.Франк рас¬смат¬ри¬ва¬ет дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние как, «аб¬со-лют¬ное, объ¬ек¬тив¬ное — не за¬ви¬ся¬щее от его же¬ла¬ний и на¬строе-ний — зна¬че¬ние» . В за¬ви¬си¬мо¬сти от ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия ин¬ди¬ви-да дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние мо¬жет при¬об¬ре¬тать ха¬рак¬тер, с од¬ной сто¬ро-ны, внеш¬не¬го при¬ну¬ж¬де¬ния, а, с дру¬гой, как нрав¬ст¬вен¬ный иде¬ал. «Осу¬ще¬ст¬вим ли по¬доб¬ный иде¬ал или нет, во вся¬ком слу¬чае, его мо¬раль¬ная цен¬ность не¬со¬мнен¬на» . Но во вто¬ром слу¬чае, как пра-виль¬но от¬ме¬ча¬ет Франк, дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние име¬ет ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме-та¬фи¬зи¬че¬ский ха¬рак¬тер. И как ни стран¬но, не¬смот¬ря на все за¬яв¬ле-ния Ниц¬ше, что он вы¬сту¬па¬ет про¬тив как ре¬ли¬гии, так и ме¬та¬фи¬зи-ки, Франк при¬пи¬сы¬ва¬ет ему це¬ло¬ст¬ное ми¬ро¬воз¬зре¬ние: «Про¬тест Ниц¬ше про¬тив мо¬раль¬но¬го при¬ну¬ж¬де¬ния оз¬на¬ча¬ет лишь на¬стаи¬ва-ние на не¬об¬хо¬ди¬мо¬сти и мо¬раль¬ном зна¬че¬нии нрав¬ст¬вен¬но-цель-ных на¬тур, для ко¬то¬рых долж¬ное есть вме¬сте с тем и же¬лае¬мое. Его воз¬му¬ща¬ет мо¬раль, ос¬но¬ван¬ная на стра¬хе на¬ка¬за¬ния или ожи-да¬нии на¬гра¬ды, — мо¬раль в ви¬де чу¬ж¬до¬го внут¬рен¬ним на¬клон¬но-стям пред¬пи¬са¬ния гроз¬ной не¬ви¬ди¬мой вла¬сти, — мо¬раль, под¬чи¬не-ние ко¬то¬рой есть для че¬ло¬ве¬ка "боль от уда¬ра кну¬том"» . Встро¬ить ниц¬ше¬ан¬скую во¬лю к про¬из¬во¬лу пы¬тал¬ся осу¬ще¬ст¬вить и М.Хай¬дег¬гер. Для че¬го ему по¬на¬до¬би¬лось при¬пи¬сать клас¬си¬че-ской ме¬та¬фи¬зи¬ке не¬свой¬ст¬вен¬ное ей по¬ни¬ма¬ние бы¬тия. Он ре¬ду¬ци-ро¬вал аб¬со¬лют¬ное (объ¬ек¬тив¬ное) бы¬тие к на¬лич¬но¬му бы¬тию (Dasein), пре¬вра¬тив его, тем са¬мым, в Ни¬что. При¬чем, ссы¬ла¬ясь, яко¬бы на Ге¬ге¬ля, он по¬ла¬гал, что у Ге¬ге¬ля Бы¬тию про¬ти¬во¬сто¬ит Ни-что. Но та¬ко¬вым у Ге¬ге¬ля яв¬ля¬ет¬ся са¬мое аб¬ст¬ракт¬ное оп¬ре¬де¬ле-ние Бы¬тия, ко¬то¬рое лишь пред¬по¬ла¬га¬ет аб¬со¬лют¬ное со¬дер¬жа¬ние, но не со¬дер¬жит его в се¬бе. По¬это¬му с не¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся, как ис¬то-рия раз¬ви¬тия ме¬та¬фи¬зи¬ки (Пар¬ме¬нид), так и Ло¬ги¬ка Ге¬ге¬ля. Са¬мым же кон¬крет¬ным, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и объ¬ек¬тив¬ным по¬ня¬ти¬ем Бы¬тия яв¬ля¬ет¬ся в Ло¬ги¬ке Аб¬со¬лют¬ная Идея, а в фи¬ло¬со¬фии во¬об¬ще — Аб-со¬лют¬ный дух. Его-то и име¬ет в ви¬ду С.Л.Франк, ко¬гда пы¬та¬ет¬ся на-вя¬зать ни¬ги¬ли¬сту Ниц¬ше це¬ло¬ст¬ное, а зна¬чит, ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи-зи¬че¬ское ми¬ро¬воз¬зре¬ние. Без¬ус¬лов¬но, об¬ра¬ще¬ние к Аб¬со¬лю¬ту про-скаль¬зы¬ва¬ет в воз¬зре¬ни¬ях да¬же атеи¬сти¬че¬ски ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ных мыс¬ли¬те¬лей. С.Бул¬га¬ков об¬на¬ру¬жил спе¬ци¬фи¬че¬скую «ре¬ли¬ги¬оз-ность» у Л.Фей¬ер¬ба¬ха и К.Мар¬кса. При¬чи¬ной от¬сту¬п¬ле¬ний вы¬сту¬па-ет их ис¬ход¬ная пред¬по¬сыл¬ка, аб¬ст¬ра¬ги¬рую¬щая¬ся от кон¬крет¬но¬го бы¬тия, его ре¬дук¬ция к ко¬неч¬но¬му бы¬тию. В си¬лу че¬го они не мо¬гут быть по¬сле¬до¬ва¬тель¬ны¬ми, и при¬пи¬сы¬ва¬ют аб¬ст¬ракт¬но¬му бы¬тию (на¬при¬мер, ма¬те¬рии у мар¬ксис¬тов) зна¬че¬ние объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха. По¬это¬му ни¬ка¬ко¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го зна¬че¬ния эти¬ка Ниц¬ше не име¬ет, по¬сколь¬ку идеа¬лом для не¬го вы¬сту¬па¬ет ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ное Я. Он осу¬ж¬да¬ет не¬спо¬соб¬ность че¬ло¬ве¬ка воз¬вы¬сить¬ся над жи¬тей¬ски-ми не¬взго¬да¬ми; он пре¬зи¬ра¬ет че¬ло¬ве¬че¬скую сла¬бость и его «раб¬ст-во во¬ли» (Лю¬тер). Вме¬сто то¬го, что¬бы реа¬ли¬зо¬вать хри¬сти¬ан¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, хри¬стиа¬не, мол, их обо¬же¬ст¬в¬ля¬ют, пре¬вра¬щая в идо-лы. Со¬глас¬но за¬по¬ве¬ди Хри¬ста, лю¬ди долж¬ны под¬ра¬жать Ему, ни-ко¬гда не дос¬ти¬гая бо¬же¬ст¬вен¬но¬го со¬вер¬шен¬ст¬ва. Со¬глас¬но Ниц¬ше, че¬ло¬век дол¬жен стать «бо¬гом», в язы¬че¬ском смыс¬ле сло¬ва, де¬ви-зом ко¬то¬ро¬го бы¬ло «кто си¬лен, тот и прав». Ина¬че, он не дос¬то¬ин на¬зы¬вать¬ся че¬ло¬ве¬ком. Как зая¬вил ра¬зо¬рив¬ший¬ся во вре¬мя не¬дав-не¬го кри¬зи¬са сверх¬че¬ло¬век, тот, кто не¬спо¬со¬бен за¬ра¬бо¬тать мил¬ли-он, не име¬ет пра¬ва на жизнь. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет о его пре¬тен¬зии стать язы¬че¬ским идо¬лом. Он пред¬по¬ла¬га¬ет, что у не¬го речь идет лишь о вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬ном че¬ло¬ве¬ке: «Ниц¬ше ука¬зы¬ва¬ет дру¬гой путь для тор¬же¬ст¬ва нрав¬ст¬вен¬но¬сти: со¬гла¬со¬ва¬ние мо¬раль¬ных по-бу¬ж¬де¬ний с ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ны¬ми по¬треб¬но¬стя¬ми, пре¬вра¬ще¬ние пер-вых в по¬след¬ние; этот путь пред¬по¬ла¬га¬ет, ко¬неч¬но, выс¬шую сту-пень нрав¬ст¬вен¬но¬го раз¬ви¬тия и для очень мно¬гих со¬вер¬шен¬но не-дос¬ти¬жим; но это имен¬но и ука¬зы¬ва¬ет на его боль¬шую воз¬вы¬шен-ность» . Та¬ким об¬ра¬зом, Франк вста¬ет на точ¬ку зре¬ния Ниц¬ше, пре¬зи¬раю¬ще¬го сла¬бых. Лю¬бить та¬ких лю¬дей из чув¬ст¬ва дол¬га Ниц-ше счи¬тал ли¬це¬ме¬ри¬ем. То¬гда как Л.Н.Тол¬стой при¬зы¬вал их лю¬бить во имя Хри¬ста: «И та¬кое по¬ве¬де¬ние мо¬жет быть ос¬но¬ва¬но не на ин-стинк¬те люб¬ви, а лишь на тре¬бо¬ва¬нии мо¬раль¬но¬го за¬ко¬на, по¬ве¬ле-ваю¬ще¬го нам ви¬деть во всех лю¬дях сво¬их брать¬ев». Л.Тол¬стой де-ла¬ет от¬сю¬да вы¬вод, что лю¬бовь к лю¬дям тре¬бу¬ет для сво¬ей на¬лич-но¬сти и кре¬по¬сти опо¬ры в ином чув¬ст¬ве — в ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи-че¬ской санк¬ции, в при¬су¬щей лю¬дям люб¬ви к Су¬ще¬ст¬ву, оли¬це¬тво-ряю¬ще¬му нрав¬ст¬вен¬ный за¬кон . В При¬ме¬ча¬нии к про¬ци¬ти¬ро¬ван¬но-му тек¬сту, Франк до¬бав¬ля¬ет: «Лю¬бо¬пыт¬но, что здесь, хо¬тя и с иным от¬тен¬ком, чем у Ниц¬ше, вы¬ска¬зы¬ва¬ет¬ся та же идея: вы¬ше люб¬ви к лю¬дям сто¬ит лю¬бовь к при¬зра¬кам. Имен¬но эта идея за¬став¬ля¬ет Тол¬сто¬го тре¬бо¬вать сме¬ны, как он вы¬ра¬жа¬ет¬ся, "об¬ще¬ст¬вен¬но¬го ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ния" ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ни¬ем ре¬ли¬ги¬оз¬ным… В нрав¬ст¬вен-ных на¬ту¬рах этих двух ве¬ли¬чай¬ших мо¬ра¬ли¬стов XIX ве¬ка есть во-об¬ще мно¬го сход¬но¬го, не¬смот¬ря на пол¬ное раз¬ли¬чие в со¬дер¬жа¬нии их уче¬ний» . Но Хри¬стос для Фран¬ка, как это сле¬ду¬ет из При¬ме¬ча-ния — при¬зрак. По¬это¬му он и ви¬дит мно¬го сход¬но¬го в уче¬нии им¬мо-ра¬ли¬ста Ниц¬ше и нрав¬ст¬вен¬ной про¬по¬ве¬ди Л.Тол¬сто¬го. Ес¬ли и есть не¬что об¬щее, так это уто¬пи¬че¬ский при¬зыв ко всем лю¬дям без изъ¬я-тья стать сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми. Что и сим¬во¬ли¬зи¬ру¬ет со¬бой нрав¬ст-вен¬ный иде¬ал, за¬час¬тую ото¬жде¬ст¬в¬ляе¬мый с эс¬те¬ти¬че¬ским, ко¬то¬ро-му как идо¬лу по¬кло¬ня¬лась ин¬тел¬ли¬ген¬ция, как Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка, так и дру¬гих вре¬мен. Хри¬сти¬ан¬скую эти¬ку С.Л.Франк на¬зы¬ва¬ет аль¬труи¬сти¬че¬ской, так как она вы¬сту¬па¬ет за по¬дав¬ле¬ние зве¬ри¬но¬го на¬ча¬ла в че¬ло¬ве¬ке во имя люб¬ви к ближ¬не¬му: «Эти¬ка аль¬тру¬из¬ма пол¬на пред¬став¬ле¬ний о при¬род¬ной гре¬хов¬но¬сти лю¬дей, о веч¬ной борь¬бе ме¬ж¬ду пло¬тью и ду¬хом, вот по¬че¬му ей поч¬ти не¬дос¬туп¬на мысль о гар¬мо¬ни¬че¬ском со-че¬та¬нии субъ¬ек¬тив¬но-ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ных и объ¬ек¬тив¬но-мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний и о воз¬мож¬но¬сти лег¬ко¬го, ра¬до¬ст¬но¬го и сво¬бод¬но¬го сле¬до¬ва¬ния по пу¬ти, ука¬зы¬вае¬мо¬му нрав¬ст¬вен¬ным за¬ко¬ном; вот по-че¬му эти¬ка аль¬тру¬из¬ма есть, так ска¬зать, мо¬раль дол¬га по пре¬иму-ще¬ст¬ву, мо¬раль, осу¬ще¬ст¬в¬ляе¬мая и осу¬ще¬ст¬ви¬мая толь¬ко ти¬ра¬ни-че¬ским по¬дав¬ле¬ни¬ем бун¬тую¬щей при¬ро¬ды че¬ло¬ве¬ка, мо¬раль ас¬ке-тиз¬ма и са¬мо¬от¬ре¬че¬ния. Го¬во¬ря сло¬ва¬ми Ниц¬ше, мо¬раль аль¬тру¬из-ма есть все¬гда про¬по¬ведь унич¬то¬же¬ния "я" в уго¬ду ты» . Лю¬бовь к Бо¬гу и ближ¬не¬му («мо¬раль¬ное чув¬ст¬во») Франк ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет с ниц¬ше¬ан¬ской «лю¬бо¬вью к при¬зра¬кам» на том ос¬но¬ва¬нии, что она дей¬ст¬ву¬ет по¬ми¬мо во¬ли че¬ло¬ве¬ка на¬по¬до¬бие ин¬стинк¬та: «Не¬сколь-ко ина¬че, по-ви¬ди¬мо¬му, об¬сто¬ит де¬ло с тем мо¬раль¬ным чув¬ст¬вом, ко¬то¬рое мы, по при¬ме¬ру Ниц¬ше, рас¬смат¬ри¬ва¬ли под име¬нем "люб-ви к при¬зра¬кам". В обыч¬ных, хо¬дя¬чих ко¬дек¬сах мо¬ра¬ли мы ред¬ко най¬дем яс¬ные ука¬за¬ния на не¬го и су¬ро¬вые про¬по¬ве¬ди по¬слу¬ша¬ния ему. И это по¬то¬му, что "лю¬бовь к при¬зра¬кам" жи¬вет в ду¬ше че¬ло¬ве-ка го¬раз¬до бо¬лее как ин¬стинк¬тив¬ная по¬треб¬ность, чем как мо¬раль-ное пред¬пи¬са¬ние» . От¬стаи¬вая ниц¬ше¬ан¬ское пре¬зре¬ние к обыч¬но¬му че¬ло¬ве¬ку, Франк от¬ка¬зы¬ва¬ет¬ся от хри¬сти¬ан¬ской си¬нер¬гии бо¬же¬ст¬вен¬ной и че¬ло¬ве¬че-ской воль, на ос¬но¬ва¬нии ко¬то¬рой, как по¬ка¬зал Шел¬линг, и воз¬мож¬но под¬лин¬ное по¬ня¬тие сво¬бо¬ды. Тем са¬мым Франк под¬дер¬жи¬ва¬ет про-из¬вол, вслед¬ст¬вие че¬го ува¬же¬ние к Ис¬ти¬не и сво¬бо¬де име¬ну¬ет¬ся ра¬бо¬леп¬ст¬вом. Вздор¬ные люд¬ские мне¬ния и бо¬же¬ст¬вен¬ные за¬по¬ве-ди по¬лу¬ча¬ют од¬но и то же зна¬че¬ние. Как и уто¬пи¬че¬ские воз¬зре¬ния на¬род¬ни¬ков, ко¬то¬рые не толь¬ко обо¬же¬ст¬в¬ля¬ли на¬род, но и се¬бя счи¬та¬ли сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми, хо¬тя, мо¬жет быть, и не соз¬на¬ва¬ли это¬го. В ре¬зуль¬та¬те, как и С.Л.Франк, они пре¬зи¬ра¬ли свой на¬род. Имен¬но пре¬зре¬ние к «ни¬щим ду¬хом», сми¬ряю¬щим свое свое¬во¬лие ра¬ди ува¬же¬ния к сво¬бо¬де дру¬го¬го че¬ло¬ве¬ка, вы¬ра¬жа¬ют сло¬ва Ниц¬ше, ко-то¬рые пы¬та¬ет¬ся оп¬рав¬дать Франк. «В идее сверх¬че¬ло¬ве¬ка вы¬ра¬же-но убе¬ж¬де¬ние в вер¬хов¬ной мо¬раль¬ной цен¬но¬сти куль¬тур¬но¬го со-вер¬шен¬ст¬во¬ва¬ния че¬ло¬ве¬ка, в ре¬зуль¬та¬те ко¬то¬ро¬го, как меч¬та¬ет Ниц¬ше, дол¬жен поя¬вить¬ся тип, на¬столь¬ко пре¬вос¬хо¬дя¬щий со¬вре-мен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка по сво¬им ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬но-мо¬раль¬ным ка¬че¬ст-вам, что его на¬до бу¬дет при¬знать но¬вым био¬ло¬ги¬че¬ским ви¬дом... Но в чем же за¬клю¬ча¬ет¬ся ду¬хов¬ная вы¬со¬та сверх¬че¬ло¬ве¬ка? Ниц¬ше ни-где не дал точ¬но¬го от¬ве¬та на этот во¬прос, ни¬где не оха¬рак¬те¬ри¬зо-вал нам кон¬крет¬нее сво¬его сверх¬че¬ло¬ве¬ка; да это и не вхо¬ди¬ло в его за¬да¬чи. Сверх¬че¬ло¬век есть… фор¬маль¬ный нрав¬ст¬вен¬ный об-раз. Он зна¬ме¬ну¬ет со¬бою и оз¬на¬ча¬ет выс¬шую сте¬пень ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва…» . С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет, что выс¬шие об¬раз¬цы вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка в ре¬аль¬ной, а не уто¬пи¬че¬ской жиз¬ни, су¬ще¬ст¬ву¬ют за счет мас¬сы сла¬бых, ни¬чем не про¬явив¬ших се¬бя лю¬дей, на за¬щи¬ту ко¬то-рых вы¬сту¬пил Ф.М.Дос¬то¬ев¬ский. Не¬уда¬ча уто¬пи¬че¬ских на¬чи¬на¬ний на¬род¬ни¬ков ни¬че¬му не нау¬чи¬ла Фран¬ка. Он ду¬ма¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше чем-то луч¬ше: «Мы встре¬ча¬ем¬ся здесь сно¬ва с ав¬то¬ном¬но-стью… с им¬ма¬нент¬но¬стью мо¬раль¬ной цен¬но¬сти в эти¬че¬ской сис¬те-ме Ниц¬ше. Чи¬та¬тель пом¬нит, ве¬ро¬ят¬но, од¬но из пес¬си¬ми¬сти¬че¬ских сти¬хо¬тво¬ре¬ний Над¬со¬на*, в ко¬то¬ром вы¬ра¬же¬но раз¬оча¬ро¬ва¬ние, имею¬щее ов¬ла¬деть все¬ми бор¬ца¬ми за иде¬ал при пол¬ном осу¬ще¬ст¬в-ле¬нии их стрем¬ле¬ний. Что бу¬дет дос¬тиг¬ну¬то этим осу¬ще¬ст¬в¬ле¬ни-ем? По¬эт от¬ве¬ча¬ет: "пир жи¬вот¬но¬го, сы¬то¬го чув¬ст¬ва!" и с го¬ре¬чью при¬бав¬ля¬ет: "жал¬кий, по¬шлый итог! ка¬ж¬дый че¬ст¬ный бо¬ец не от-даст за не¬го свой тер¬но¬вый ве¬нец!"» . Ис¬крен¬нее чув¬ст¬во по¬эта точ¬нее вы¬ра¬зи¬ло, к че¬му при¬во¬дят уто¬пи¬че¬ские меч¬та¬ния, чем аб-ст¬ракт¬ное фи¬ло¬соф¬ст¬во¬ва¬ние, от¬ри¬цаю¬щее мно¬го¬ве¬ко¬вую муд-рость че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва. Мож¬но ска¬зать, что, оце¬ни¬вая рус¬скую ин¬тел¬ли¬ген¬цию, С.Л.Франк ха¬рак¬те¬ри¬зу¬ет са¬мо¬го се¬бя, в том смыс¬ле, что он в сво-ей ра¬бо¬те о Ниц¬ше не при¬зна¬ет аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей, а сво¬дит их к ка¬ко¬му-ли¬бо од¬но¬му из мо¬мен¬тов, ли¬бо нрав¬ст¬вен¬но¬му, ли¬бо эс¬те¬ти¬че¬ско¬му: «Рус¬ский ин¬тел¬ли¬гент не зна¬ет ни¬ка¬ких аб¬со¬лют-ных цен¬но¬стей, ни¬ка¬ких кри¬те¬ри¬ев, ни¬ка¬кой ори¬ен¬ти¬ров¬ки в жиз¬ни, кро¬ме мо¬раль¬но¬го раз¬гра¬ни¬че¬ния лю¬дей, по¬ступ¬ков, со¬стоя¬ний на хо¬ро¬шие и дур¬ные, до¬б¬рые и злые… Цен¬но¬сти тео¬ре¬ти¬че¬ские, эс-те¬ти¬че¬ские, ре¬ли¬ги¬оз¬ные не име¬ют вла¬сти над серд¬цем рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та, ощу¬ща¬ют¬ся им смут¬но и не¬ин¬тен¬сив¬но и, во вся¬ком слу¬чае, все¬гда при¬но¬сят¬ся в жерт¬ву мо¬раль¬ным цен¬но¬стям» . Пре¬вос¬ход¬ст¬во идеа¬ла С.Л.Фран¬ка над сред¬не¬ста¬ти¬сти¬че¬ским ин¬тел¬ли¬ген¬том со¬сто¬ит в том, что он от¬да¬ет пред¬поч¬те¬ние эс¬те¬ти-че¬ским цен¬но¬стям в ущерб мо¬раль¬ным. Как, вы¬ра¬жа¬ясь его язы-ком, в мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬ном, так и в ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ном смыс¬ле. И глав¬ное, ко¬неч¬но, по¬след¬нее. Ни¬чем иным и нель¬зя объ-яс¬нить его пре¬кло¬не¬ние пе¬ред эс¬те¬ти¬че¬ской ро¬ма¬ни¬сти¬кой Ниц¬ше, ко¬то¬ро¬му он при¬пи¬сы¬ва¬ет «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную со¬весть», ко¬то¬рая, яко¬бы от¬сут¬ст¬во¬ва¬ла у рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции: «Эта ха¬рак¬тер¬ная осо¬бен¬ность рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬гент¬ско¬го мыш¬ле¬ния — не¬раз¬ви-тость в нем то¬го, что Ниц¬ше на¬зы¬вал ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной со¬ве-стью,— на¬столь¬ко об¬ще¬из¬ве¬ст¬на и оче¬вид¬на, что раз¬но¬гла¬сия мо-жет вы¬зы¬вать, соб¬ст¬вен¬но, не ее кон¬ста¬ти¬ро¬ва¬ние, а лишь ее оцен¬ка. Еще сла¬бее, по¬жа¬луй, еще бо¬лее роб¬ко, за¬глу¬шен¬но и не-уве¬рен¬но зву¬чит в ду¬ше рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та го¬лос со¬вес¬ти эс¬те-ти¬че¬ской» . От об¬су¬ж¬де¬ния «со¬вес¬ти эс¬те¬ти¬че¬ской» мы воз¬дер-жим¬ся, но ос¬ме¬лим¬ся ут¬вер¬ждать, что в ос¬но¬ве, как вы¬ра¬жа¬ет¬ся Франк, «мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬но¬го» ми¬ро¬воз¬зре¬ния ле¬жит «ин¬тел-лек¬ту¬аль¬ная со¬весть». С чем мож¬но со¬гла¬сить¬ся, так это с ут¬вер-жде¬ни¬ем, что «мо¬ра¬лизм рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции есть лишь вы¬ра-же¬ние и от¬ра¬же¬ние ее ни¬ги¬лиз¬ма». Точ¬но так же, как и амо¬ра¬лизм Ниц¬ше, ко¬то¬рый Франк про¬гля¬дел, по¬сколь¬ку не рас¬су¬ж¬дал «стро¬го ло¬ги¬че¬ски». По¬то¬му что рас¬су¬ж¬дать «стро¬го ло¬ги¬че¬ски», зна¬чит мыс¬лить ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски. В этом и за¬клю¬ча¬ет¬ся пре-вос¬ход¬ст¬во мыш¬ле¬ния Шел¬ли
«все от¬но¬си¬тель¬но и нет ни¬че¬го аб¬со¬лют¬но¬го». С че¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся ста¬тья С.Л.Фран¬ка: «Со¬вре¬мен¬ная нау¬ка о мо¬ра¬ли при-хо¬дит к убе¬ж¬де¬нию, что со¬во¬куп¬ность пе¬ре¬жи¬вае¬мых людь¬ми мо-раль¬ных чувств и при¬зна¬вае¬мых ими мо¬раль¬ных прин¬ци¬пов не под¬да¬ет¬ся све¬де¬нию на еди¬ную вер¬хов¬ную ак¬сио¬му, из ко¬то¬рой все они вы¬те¬ка¬ли бы, как вы¬во¬ды из ло¬ги¬че¬ской по¬сыл¬ки. Не су¬ще-ст¬ву¬ет ни¬ка¬ко¬го еди¬но¬го мо¬раль¬но¬го по¬сту¬ла¬та, ис¬хо¬дя из ко¬то¬ро-го, мож¬но бы¬ло бы раз¬вить ло¬ги¬че¬скую сис¬те¬му нрав¬ст¬вен¬но¬сти так, что¬бы она ох¬ва¬ты¬ва¬ла все без ис¬клю¬че¬ния су¬ж¬де¬ния, под¬во¬дя-щие яв¬ле¬ния под ка¬те¬го¬рии "до¬б¬ра" и "зла"» . В ста¬тье «Эти¬ка ни¬ги¬лиз¬ма» С.Л.Франк оп¬ре¬де¬ля¬ет ни¬ги¬лизм как от¬ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей. Та¬ким об¬ра¬зом, в дан¬ной ста¬тье он не¬воль¬но за¬ни¬ма¬ет ни¬ги¬ли¬сти¬че¬скую по¬зи¬цию и от¬ка¬зы-ва¬ет¬ся от клас¬си¬че¬ской (хри¬сти¬ан¬ской) ме¬та¬фи¬зи¬ки. Он хо¬чет оп-рав¬дать то, что по сво¬ей су¬ти оп¬рав¬дать не¬воз¬мож¬но, по¬сколь¬ку уче¬ние Ниц¬ше не пред¬по¬ла¬га¬ет ка¬кой-ли¬бо кри¬те¬рий. По¬сле¬до¬ва-тель¬ность ни¬ги¬ли¬стов в их не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬но¬сти. Их от¬ри¬ца¬ние на¬прав¬ле¬но и про¬тив их соб¬ст¬вен¬ных ут¬вер¬жде¬ний. Тот, кто от¬ри-ца¬ет Ис¬ти¬ну, учил Пла¬тон, тот от¬ри¬ца¬ет свое от¬ри¬ца¬ние. Но ес¬ли клас¬си¬че¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка опи¬ра¬лась на от¬ри¬ца¬ние от¬ри¬ца¬ния, ве-ду¬щее к по¬ло¬жи¬тель¬но¬му ут¬вер¬жде¬нию, то ни¬ги¬лизм толь¬ко от¬ри-ца¬ет. Ни¬че¬го по¬зи¬тив¬но¬го он пред¬ло¬жить не мо¬жет. И де¬ло во¬все не в ка¬ком-то из¬вра¬щен¬ном зло¬дей¬ст¬ве, о ко¬то¬ром ве¬дет речь Франк. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, он ссы¬ла¬ет¬ся на пре¬зре¬ние Гей¬не к фи¬ли¬стер¬ст¬ву: «Ни¬кто, ко¬неч¬но, не за¬по¬доз¬рит осо¬бен¬но¬го при-стра¬стия к зло¬дей¬ст¬ву у Гей¬не, а ме¬ж¬ду тем он, дви¬жи¬мый тем же чув¬ст¬вом, как и Ниц¬ше, при взгля¬де на фи¬ли¬стер¬ское об¬ще¬ст¬во вос¬кли¬цал го¬раз¬до силь¬нее, чем Ниц¬ше: О dass ich grosse Las¬ter sah, — / Ver¬bre¬chen, blu¬tig, ko¬los¬sal, / Nur diese satte Tugend nicht / Und zahlungs¬fa¬hige Morall*» . Из то¬го, что хри¬сти¬ан¬ская мо¬раль оп¬рав¬ды¬ва¬ет фи¬ли¬стер¬ст¬во, во¬все не сле¬ду¬ет, что она не ори¬ен¬ти¬ру¬ет че¬ло¬ве¬ка на под¬виг. «И от вся¬ко¬го, ко¬му да¬но мно¬го, мно¬го и по¬тре¬бу¬ет¬ся, и ко¬му мно¬го вве¬ре¬но, с то¬го боль¬ше взы¬щут» (Лк.12:48). По¬пыт¬ка С.Л.Фран¬ка оп¬рав¬дать им¬мо¬ра¬лизм при¬во¬дит его к не-об¬хо¬ди¬мо¬сти под¬ме¬ны по¬ня¬тия. Он ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет (в При¬ме¬ча¬нии) сверх¬че¬ло¬ве¬ка с мо¬раль¬ным бла¬гом: «В при¬ве¬ден¬ном из¬ре¬че¬нии: "вы¬ше люб¬ви к лю¬дям я це¬ню лю¬бовь к ве¬щам и при¬зра¬кам" под "при¬зра¬ком" (Gespenst) Ниц¬ше под¬ра¬зу¬ме¬ва¬ет, по-ви¬ди¬мо¬му, спе-ци¬аль¬но свой из¬люб¬лен¬ный "при¬зрак" — "сверх¬че¬ло¬ве¬ка". Мы по-зво¬ля¬ем се¬бе, од¬на¬ко; рас¬ши¬рить это по¬ня¬тие до зна¬че¬ния "от¬вле-чен¬но¬го мо¬раль¬но¬го бла¬га" во¬об¬ще, на¬хо¬дя в тер¬ми¬не "при¬зрак" чрез¬вы¬чай¬но удач¬ное Schlag¬wort для од¬ной из цен¬траль¬ных идей ниц¬шев¬ской эти¬ки» . На от¬вле¬чен¬ном мо¬раль¬ном бла¬ге мож¬но по-стро¬ить от¬вле¬чен¬ную, а не ре¬аль¬ную эти¬ку. Имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний Воль¬тер зая¬вил, что, ес¬ли бы Бо¬га не бы¬ло, его сле¬до-ва¬ло бы при¬ду¬мать. И Кант по¬сту¬ли¬ро¬вал бы¬тие Бо¬га ра¬ди обос¬но-ва¬ния сво¬ей эти¬ки, ибо по¬ни¬мал, что без Бо¬га «все по¬зво¬ле¬но». Имен¬но все¬доз¬во¬лен¬ность и про¬па¬ган¬ди¬ро¬вал Ниц¬ше. С.Л.Франк оп¬рав¬ды¬ва¬ет им¬мо¬ра¬лизм Ниц¬ше ссыл¬кой на то, что имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний воз¬ни¬ка¬ет жа¬ж¬да мес¬ти и раз-ру¬ше¬ния, за¬бы¬вая о том, что эта мо¬раль, ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ная на от-ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей: «Ко¬гда стра¬сти че¬ло¬ве¬ка ос¬но¬ва-ны на мо¬раль¬ных им¬пуль¬сах, его гнев ста¬но¬вит¬ся не¬го¬до¬ва¬ни¬ем, жа¬ж¬да мес¬ти — стрем¬ле¬ни¬ем к вос¬ста¬нов¬ле¬нию по¬ру¬ган¬ной спра-вед¬ли¬во¬сти, не¬на¬висть — не¬тер¬пи¬мо¬стью к злу, жес¬то¬кость — су-ро¬во¬стью убе¬ж¬ден¬но¬го че¬ло¬ве¬ка. "Ты вло¬жил в серд¬це тво¬их стра-стей твою выс¬шую цель, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — и они ста¬ли твои¬ми доб¬ро¬де¬те¬ля¬ми и ра¬до¬стя¬ми". Это — ис¬ти¬на ста¬рая, как мир и че¬ло¬век, но ни¬ко¬гда еще яс¬но не фор¬му¬ли¬ро¬ван¬ная. Вспом-ни¬те "свя¬тую месть", о ко¬то¬рой го¬во¬рит Ко¬чу¬бей у Пуш¬ки¬на как о по¬след¬нем, ос¬тав¬шем¬ся ему "кла¬де"; вспом¬ни¬те не¬кра¬сов¬скую "му-зу мес¬ти"; вспом¬ни¬те злоб¬ное на¬строе¬ние, ко¬то¬рым про¬ник¬ну¬ты все ве¬ли¬кие са¬ти¬ри¬ки, от Юве¬на¬ла и Свиф¬та до Сал¬ты¬ко¬ва вклю-чи¬тель¬но; вспом¬ни¬те о всем, что для нас при¬вле¬ка¬тель¬но в "стра-ст¬ном, греш¬ном, бун¬тую¬щем серд¬це" Ба¬за¬ро¬ва — и мысль Ниц¬ше вы¬яс¬нит¬ся вам во всей ее мо¬раль¬ной кра¬со¬те и ис¬тин¬но¬сти. "Пла-мя люб¬ви го¬рит в име¬нах всех доб¬ро¬де¬те¬лей — и пла¬мя гне¬ва". Да-же уче¬ние о не¬про¬тив¬ле¬нии злу — это, на пер¬вый взгляд, квинт¬эс-сен¬ция эти¬ки "люб¬ви к ближ¬не¬му" — уче¬ние, при¬знаю¬щее не¬пра¬во-мер¬ной вся¬кую ак¬тив¬ную борь¬бу че¬ло¬ве¬ка с че¬ло¬ве¬ком, не мо¬жет от¬ри¬цать за¬кон¬но¬сти чув¬ст¬ва гне¬ва и не¬на¬вис¬ти про¬тив са¬мо¬го зла. Бо¬лее то¬го, сто¬рон¬ник это¬го уче¬ния пря¬мо сле¬ду¬ет, не соз¬на¬вая то¬го, за¬ве¬ту За¬ра¬ту¬ст¬ры: не ща¬ди ближ¬не¬го сво¬его: ибо для по¬бе-ды над злом нуж¬на пред¬ва¬ри¬тель¬ная ги¬бель мно¬гих "не¬про¬тив¬ляю-щих¬ся" ему "ближ¬них", и на эту ги¬бель спо¬кой¬но, в соз¬на¬нии нрав-ст¬вен¬ной вы¬со¬ты сво¬его де¬ла, ве¬дет их про¬по¬вед¬ник "не¬про¬тив¬ле-ния", так же как это де¬ла¬ет вся¬кий дру¬гой бо¬рец за "даль¬нее". "Мое стра¬да¬ние и мое со¬стра¬да¬ние, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — что мне до них? Раз¬ве я о сча¬стье ду¬маю? Я ду¬маю о мо¬ем де¬ле!"» . Апо¬ло¬гия С.Л.Фран¬ка опи¬ра¬ет¬ся на прин¬цип Про¬та¬го¬ра: ис¬ти¬ны нет, а есть худ¬шие и луч¬шие мне¬ния. Пре¬вос¬ход¬ст¬во им¬мо¬ра¬лиз¬ма сле¬ду¬ет из его ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ско¬го прин¬ци¬па. Все¬об¬щее от¬ри¬ца¬ние ши¬ре, чем осо¬бен¬ное ут¬вер¬жде¬ние. Его пре¬вос¬хо¬дит толь¬ко все¬об-щее (ме¬та¬фи¬зи¬че¬ское) ут¬вер¬жде¬ние, со¬дер¬жа¬щее в се¬бе все¬об-щее от¬ри¬ца¬ние как сня¬тое. С.Л.Франк вы¬ну¬ж¬ден при¬знать не¬фи¬ло¬соф¬ский об¬раз мыс¬лей Ниц¬ше: «К со¬жа¬ле¬нию, сам Ниц¬ше яв¬ля¬ет¬ся ини¬циа¬то¬ром та¬ко¬го упо¬доб¬ле¬ния. Об¬ла¬дая бо¬лее ху¬до¬же¬ст¬вен¬ною глу¬би¬ною и про¬зор-ли¬во¬стью, не¬же¬ли ана¬ли¬ти¬че¬скою си¬лою ума, Ниц¬ше в сво¬ем про-тес¬те про¬тив ути¬ли¬та¬риз¬ма, ус¬мат¬ри¬ваю¬ще¬го в аль¬тру¬из¬ме един-ст¬вен¬ное мо¬раль¬но цен¬ное чув¬ст¬во, а во всем ему про¬ти¬во¬ре¬ча-щем — мо¬раль¬ное зло, уда¬рил¬ся в про¬ти¬во¬по¬лож¬ную край¬ность, сбли¬зив "лю¬бовь к при¬зра¬кам" с эго¬из¬мом. Впро¬чем, это сбли¬же¬ние ос¬та¬ет¬ся, в сущ¬но¬сти, чис¬то сло¬вес¬ным, тер¬ми¬но¬ло¬ги¬че¬ским; ма-ло-маль¬ски вдум¬чи¬вый чи¬та¬тель лег¬ко со¬об¬ра¬зит, что чув¬ст¬во, про-слав¬ляе¬мое Ниц¬ше под на¬зва¬ни¬ем се¬бя¬лю¬бия, по сво¬ему со¬дер¬жа-нию бес¬ко¬неч¬но да¬ле¬ко от по¬след¬не¬го» . Ху¬до¬же¬ст¬вен¬ное про¬из-ве¬де¬ние, без¬ус¬лов¬но, не на¬уч¬ный трак¬тат. Трак¬тат по эти¬ке дол-жен опи¬рать¬ся на оп¬ре¬де¬лен¬ный прин¬цип, из ко¬то¬ро¬го вы¬во¬дит¬ся тео¬рия аль¬тру¬из¬ма, ути¬ли¬та¬риз¬ма и т.д. Прин¬ци¬пом же эти¬ки Ниц-ше яв¬ля¬ет¬ся от¬ри¬ца¬ние преж¬ней эти¬ки. О на¬ли¬чии ниц¬ше¬ан¬ской эти¬ки мож¬но го¬во¬рить лишь ус¬лов¬но, с ис¬кус¬ст¬во¬вед¬че¬ской точ¬ки зре¬ния. Ее мож¬но срав¬ни¬вать с эти¬кой дру¬гих пи¬са¬те¬лей. Опять же, при уточ¬не¬нии, что Кьер¬ке¬гор и Ниц-ше от¬кры¬ли но¬вый жанр ли¬те¬ра¬ту¬ры, «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни-сти¬ки». По¬это¬му со¬пос¬тав¬лять ее, на¬при¬мер, с эти¬кой Дос¬то¬ев¬ско-го, раз¬ви¬той в его ро¬ма¬нах, не кор¬рект¬но. Ми¬ро¬воз¬зре¬ние его ро-ма¬нов ши¬ре его пуб¬ли¬ци¬сти¬че¬ских взгля¬дов. Но пре¬иму¬ще¬ст¬во ниц¬ше¬ан¬ст¬ва со¬сто¬ит в изо¬бре¬те¬нии осо¬бо¬го жан¬ра, по¬зво¬ляю¬ще-го со¬че¬тать ху¬до¬же¬ст¬вен¬ную и ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную фор¬му из¬ло¬же-ния. Не¬по¬нят¬но, на¬при¬мер, чьи взгля¬ды вы¬ска¬зы¬ва¬ет А.С.Пуш¬кин, ко¬гда пи¬шет в ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ском ду¬хе: «Мы все гля¬дим в На¬по¬ле¬о-ны… Мы по¬чи¬та¬ем всех ну¬ля¬ми, а еди¬ни¬ца¬ми се¬бя». Ис¬сле¬дуя его ми¬ро¬воз¬зре¬ние, мы вы¬яс¬ня¬ем, что наш ве¬ли¬кий по¬эт не счи¬тал се-бя сверх¬че¬ло¬ве¬ком, а вы¬ра¬зил этим сти¬хом дух «жес¬то¬ко¬го ве¬ка». Без¬ус¬лов¬но, и ни¬ги¬лизм Ниц¬ше — это дух вре¬ме¬ни. Его ду¬ша раз¬ры¬ва¬лась ме¬ж¬ду борь¬бой с хри¬сти¬ан¬ски¬ми ис¬то¬ка¬ми и не¬об¬хо-ди¬мо¬стью вы¬ра¬зить их от¬ри¬ца¬ние . И в этом его судь¬ба схо¬жа с судь¬бой рус¬ских пи¬са¬те¬лей. С дру¬гой сто¬ро¬ны, ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ная фор¬ма по¬зво¬ля¬ет ему сфор¬му¬ли¬ро¬вать ос¬нов¬ные прин¬ци¬пы ни¬ги-лиз¬ма: пе¬ре¬оцен¬ка цен¬но¬стей, во¬ля к вла¬сти, а в об¬ра¬зе сверх¬че-ло¬ве¬ка («при¬зра¬ка») — край¬ний ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм. Как от¬ме¬ча¬ет Франк, «…ге¬ни¬аль¬ный ху¬дож¬ник Ниц¬ше уме¬ет по¬яс¬нить свою мысль луч¬ше, чем то мог¬ли бы сде¬лать де¬сят¬ки стра¬ниц от¬вле¬чен-но¬го ана¬ли¬за… Лю¬бовь не к че¬ло¬ве¬ку, а к "при¬зра¬ку" бу¬ду¬ще¬го че-ло¬ве¬ка» . Тем не ме¬нее, его эти¬ка ни¬чем не луч¬ше дру¬гих, по-сколь¬ку это ни¬ка¬кая ни эти¬ка, а ее от¬ри¬ца¬ние, что и признается: «Унич¬то¬же¬ние ка¬те¬го¬рии дол¬га есть, та¬ким об¬ра¬зом, от¬ри¬ца¬ние не оп¬ре¬де¬лен¬но¬го со¬дер¬жа¬ния мо¬ра¬ли, а са¬мой фор¬маль¬ной идеи мо¬ра¬ли. Ниц¬ше сам соз¬на¬вал это и в по¬след¬нем пе¬рио¬де сво¬его твор¬че¬ст¬ва скло¬нял¬ся к от¬ри¬ца¬нию вся¬кой мо¬ра¬ли во¬об¬ще; он на-зы¬вал да¬же сво¬его За¬ра¬ту¬ст¬ру "пер¬вым им¬мо¬ра¬ли¬стом". Дос¬та¬точ-но ха¬рак¬тер¬но, од¬на¬ко, то про¬ти¬во¬ре¬чие, что этот им¬мо¬ра¬лист про-во¬дит всю свою жизнь в мо¬раль¬ном по¬уче¬нии лю¬дей, в ус¬та¬нов¬ле-нии "но¬вых скри¬жа¬лей"» . Та¬ким об¬ра¬зом, им¬мо¬ра¬лизм есть от¬ри-ца¬ние всех прин¬ци¬пов, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и бес¬прин¬цип¬но¬сти. То-гда как прин¬цип дол¬га, на¬при¬мер, как у Кан¬та, мож¬но со¬гла¬со¬вать с хри¬сти¬ан¬ст¬вом. По¬это¬му о ни¬ка¬кой за¬щи¬те прав лич¬но¬сти у Ниц¬ше не мо¬жет быть ре¬чи. Ни¬ги¬лизм от¬стаи¬ва¬ет ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬сти¬че¬скую эти¬ку «при¬зра¬ков», ко¬то¬рые уже дав¬но «бро¬дят по Ев¬ро¬пе» и Рос-сии. На ос¬но¬ва¬нии «при¬зрач¬ной» эти¬ки оп¬рав¬ды¬ва¬ют¬ся вся¬ко¬го ро-да из¬вра¬ще¬ния. На¬при¬мер, тер¬ро¬ризм на¬род¬ни¬ков и про¬чих экс¬тре-ми¬стов. Да¬лее С.Л.Франк рас¬смат¬ри¬ва¬ет дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние как, «аб¬со-лют¬ное, объ¬ек¬тив¬ное — не за¬ви¬ся¬щее от его же¬ла¬ний и на¬строе-ний — зна¬че¬ние» . В за¬ви¬си¬мо¬сти от ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия ин¬ди¬ви-да дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние мо¬жет при¬об¬ре¬тать ха¬рак¬тер, с од¬ной сто¬ро-ны, внеш¬не¬го при¬ну¬ж¬де¬ния, а, с дру¬гой, как нрав¬ст¬вен¬ный иде¬ал. «Осу¬ще¬ст¬вим ли по¬доб¬ный иде¬ал или нет, во вся¬ком слу¬чае, его мо¬раль¬ная цен¬ность не¬со¬мнен¬на» . Но во вто¬ром слу¬чае, как пра-виль¬но от¬ме¬ча¬ет Франк, дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние име¬ет ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме-та¬фи¬зи¬че¬ский ха¬рак¬тер. И как ни стран¬но, не¬смот¬ря на все за¬яв¬ле-ния Ниц¬ше, что он вы¬сту¬па¬ет про¬тив как ре¬ли¬гии, так и ме¬та¬фи¬зи-ки, Франк при¬пи¬сы¬ва¬ет ему це¬ло¬ст¬ное ми¬ро¬воз¬зре¬ние: «Про¬тест Ниц¬ше про¬тив мо¬раль¬но¬го при¬ну¬ж¬де¬ния оз¬на¬ча¬ет лишь на¬стаи¬ва-ние на не¬об¬хо¬ди¬мо¬сти и мо¬раль¬ном зна¬че¬нии нрав¬ст¬вен¬но-цель-ных на¬тур, для ко¬то¬рых долж¬ное есть вме¬сте с тем и же¬лае¬мое. Его воз¬му¬ща¬ет мо¬раль, ос¬но¬ван¬ная на стра¬хе на¬ка¬за¬ния или ожи-да¬нии на¬гра¬ды, — мо¬раль в ви¬де чу¬ж¬до¬го внут¬рен¬ним на¬клон¬но-стям пред¬пи¬са¬ния гроз¬ной не¬ви¬ди¬мой вла¬сти, — мо¬раль, под¬чи¬не-ние ко¬то¬рой есть для че¬ло¬ве¬ка "боль от уда¬ра кну¬том"» . Встро¬ить ниц¬ше¬ан¬скую во¬лю к про¬из¬во¬лу пы¬тал¬ся осу¬ще¬ст¬вить и М.Хай¬дег¬гер. Для че¬го ему по¬на¬до¬би¬лось при¬пи¬сать клас¬си¬че-ской ме¬та¬фи¬зи¬ке не¬свой¬ст¬вен¬ное ей по¬ни¬ма¬ние бы¬тия. Он ре¬ду¬ци-ро¬вал аб¬со¬лют¬ное (объ¬ек¬тив¬ное) бы¬тие к на¬лич¬но¬му бы¬тию (Dasein), пре¬вра¬тив его, тем са¬мым, в Ни¬что. При¬чем, ссы¬ла¬ясь, яко¬бы на Ге¬ге¬ля, он по¬ла¬гал, что у Ге¬ге¬ля Бы¬тию про¬ти¬во¬сто¬ит Ни-что. Но та¬ко¬вым у Ге¬ге¬ля яв¬ля¬ет¬ся са¬мое аб¬ст¬ракт¬ное оп¬ре¬де¬ле-ние Бы¬тия, ко¬то¬рое лишь пред¬по¬ла¬га¬ет аб¬со¬лют¬ное со¬дер¬жа¬ние, но не со¬дер¬жит его в се¬бе. По¬это¬му с не¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся, как ис¬то-рия раз¬ви¬тия ме¬та¬фи¬зи¬ки (Пар¬ме¬нид), так и Ло¬ги¬ка Ге¬ге¬ля. Са¬мым же кон¬крет¬ным, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и объ¬ек¬тив¬ным по¬ня¬ти¬ем Бы¬тия яв¬ля¬ет¬ся в Ло¬ги¬ке Аб¬со¬лют¬ная Идея, а в фи¬ло¬со¬фии во¬об¬ще — Аб-со¬лют¬ный дух. Его-то и име¬ет в ви¬ду С.Л.Франк, ко¬гда пы¬та¬ет¬ся на-вя¬зать ни¬ги¬ли¬сту Ниц¬ше це¬ло¬ст¬ное, а зна¬чит, ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи-зи¬че¬ское ми¬ро¬воз¬зре¬ние. Без¬ус¬лов¬но, об¬ра¬ще¬ние к Аб¬со¬лю¬ту про-скаль¬зы¬ва¬ет в воз¬зре¬ни¬ях да¬же атеи¬сти¬че¬ски ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ных мыс¬ли¬те¬лей. С.Бул¬га¬ков об¬на¬ру¬жил спе¬ци¬фи¬че¬скую «ре¬ли¬ги¬оз-ность» у Л.Фей¬ер¬ба¬ха и К.Мар¬кса. При¬чи¬ной от¬сту¬п¬ле¬ний вы¬сту¬па-ет их ис¬ход¬ная пред¬по¬сыл¬ка, аб¬ст¬ра¬ги¬рую¬щая¬ся от кон¬крет¬но¬го бы¬тия, его ре¬дук¬ция к ко¬неч¬но¬му бы¬тию. В си¬лу че¬го они не мо¬гут быть по¬сле¬до¬ва¬тель¬ны¬ми, и при¬пи¬сы¬ва¬ют аб¬ст¬ракт¬но¬му бы¬тию (на¬при¬мер, ма¬те¬рии у мар¬ксис¬тов) зна¬че¬ние объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха. По¬это¬му ни¬ка¬ко¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го зна¬че¬ния эти¬ка Ниц¬ше не име¬ет, по¬сколь¬ку идеа¬лом для не¬го вы¬сту¬па¬ет ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ное Я. Он осу¬ж¬да¬ет не¬спо¬соб¬ность че¬ло¬ве¬ка воз¬вы¬сить¬ся над жи¬тей¬ски-ми не¬взго¬да¬ми; он пре¬зи¬ра¬ет че¬ло¬ве¬че¬скую сла¬бость и его «раб¬ст-во во¬ли» (Лю¬тер). Вме¬сто то¬го, что¬бы реа¬ли¬зо¬вать хри¬сти¬ан¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, хри¬стиа¬не, мол, их обо¬же¬ст¬в¬ля¬ют, пре¬вра¬щая в идо-лы. Со¬глас¬но за¬по¬ве¬ди Хри¬ста, лю¬ди долж¬ны под¬ра¬жать Ему, ни-ко¬гда не дос¬ти¬гая бо¬же¬ст¬вен¬но¬го со¬вер¬шен¬ст¬ва. Со¬глас¬но Ниц¬ше, че¬ло¬век дол¬жен стать «бо¬гом», в язы¬че¬ском смыс¬ле сло¬ва, де¬ви-зом ко¬то¬ро¬го бы¬ло «кто си¬лен, тот и прав». Ина¬че, он не дос¬то¬ин на¬зы¬вать¬ся че¬ло¬ве¬ком. Как зая¬вил ра¬зо¬рив¬ший¬ся во вре¬мя не¬дав-не¬го кри¬зи¬са сверх¬че¬ло¬век, тот, кто не¬спо¬со¬бен за¬ра¬бо¬тать мил¬ли-он, не име¬ет пра¬ва на жизнь. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет о его пре¬тен¬зии стать язы¬че¬ским идо¬лом. Он пред¬по¬ла¬га¬ет, что у не¬го речь идет лишь о вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬ном че¬ло¬ве¬ке: «Ниц¬ше ука¬зы¬ва¬ет дру¬гой путь для тор¬же¬ст¬ва нрав¬ст¬вен¬но¬сти: со¬гла¬со¬ва¬ние мо¬раль¬ных по-бу¬ж¬де¬ний с ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ны¬ми по¬треб¬но¬стя¬ми, пре¬вра¬ще¬ние пер-вых в по¬след¬ние; этот путь пред¬по¬ла¬га¬ет, ко¬неч¬но, выс¬шую сту-пень нрав¬ст¬вен¬но¬го раз¬ви¬тия и для очень мно¬гих со¬вер¬шен¬но не-дос¬ти¬жим; но это имен¬но и ука¬зы¬ва¬ет на его боль¬шую воз¬вы¬шен-ность» . Та¬ким об¬ра¬зом, Франк вста¬ет на точ¬ку зре¬ния Ниц¬ше, пре¬зи¬раю¬ще¬го сла¬бых. Лю¬бить та¬ких лю¬дей из чув¬ст¬ва дол¬га Ниц-ше счи¬тал ли¬це¬ме¬ри¬ем. То¬гда как Л.Н.Тол¬стой при¬зы¬вал их лю¬бить во имя Хри¬ста: «И та¬кое по¬ве¬де¬ние мо¬жет быть ос¬но¬ва¬но не на ин-стинк¬те люб¬ви, а лишь на тре¬бо¬ва¬нии мо¬раль¬но¬го за¬ко¬на, по¬ве¬ле-ваю¬ще¬го нам ви¬деть во всех лю¬дях сво¬их брать¬ев». Л.Тол¬стой де-ла¬ет от¬сю¬да вы¬вод, что лю¬бовь к лю¬дям тре¬бу¬ет для сво¬ей на¬лич-но¬сти и кре¬по¬сти опо¬ры в ином чув¬ст¬ве — в ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи-че¬ской санк¬ции, в при¬су¬щей лю¬дям люб¬ви к Су¬ще¬ст¬ву, оли¬це¬тво-ряю¬ще¬му нрав¬ст¬вен¬ный за¬кон . В При¬ме¬ча¬нии к про¬ци¬ти¬ро¬ван¬но-му тек¬сту, Франк до¬бав¬ля¬ет: «Лю¬бо¬пыт¬но, что здесь, хо¬тя и с иным от¬тен¬ком, чем у Ниц¬ше, вы¬ска¬зы¬ва¬ет¬ся та же идея: вы¬ше люб¬ви к лю¬дям сто¬ит лю¬бовь к при¬зра¬кам. Имен¬но эта идея за¬став¬ля¬ет Тол¬сто¬го тре¬бо¬вать сме¬ны, как он вы¬ра¬жа¬ет¬ся, "об¬ще¬ст¬вен¬но¬го ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ния" ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ни¬ем ре¬ли¬ги¬оз¬ным… В нрав¬ст¬вен-ных на¬ту¬рах этих двух ве¬ли¬чай¬ших мо¬ра¬ли¬стов XIX ве¬ка есть во-об¬ще мно¬го сход¬но¬го, не¬смот¬ря на пол¬ное раз¬ли¬чие в со¬дер¬жа¬нии их уче¬ний» . Но Хри¬стос для Фран¬ка, как это сле¬ду¬ет из При¬ме¬ча-ния — при¬зрак. По¬это¬му он и ви¬дит мно¬го сход¬но¬го в уче¬нии им¬мо-ра¬ли¬ста Ниц¬ше и нрав¬ст¬вен¬ной про¬по¬ве¬ди Л.Тол¬сто¬го. Ес¬ли и есть не¬что об¬щее, так это уто¬пи¬че¬ский при¬зыв ко всем лю¬дям без изъ¬я-тья стать сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми. Что и сим¬во¬ли¬зи¬ру¬ет со¬бой нрав¬ст-вен¬ный иде¬ал, за¬час¬тую ото¬жде¬ст¬в¬ляе¬мый с эс¬те¬ти¬че¬ским, ко¬то¬ро-му как идо¬лу по¬кло¬ня¬лась ин¬тел¬ли¬ген¬ция, как Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка, так и дру¬гих вре¬мен. Хри¬сти¬ан¬скую эти¬ку С.Л.Франк на¬зы¬ва¬ет аль¬труи¬сти¬че¬ской, так как она вы¬сту¬па¬ет за по¬дав¬ле¬ние зве¬ри¬но¬го на¬ча¬ла в че¬ло¬ве¬ке во имя люб¬ви к ближ¬не¬му: «Эти¬ка аль¬тру¬из¬ма пол¬на пред¬став¬ле¬ний о при¬род¬ной гре¬хов¬но¬сти лю¬дей, о веч¬ной борь¬бе ме¬ж¬ду пло¬тью и ду¬хом, вот по¬че¬му ей поч¬ти не¬дос¬туп¬на мысль о гар¬мо¬ни¬че¬ском со-че¬та¬нии субъ¬ек¬тив¬но-ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ных и объ¬ек¬тив¬но-мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний и о воз¬мож¬но¬сти лег¬ко¬го, ра¬до¬ст¬но¬го и сво¬бод¬но¬го сле¬до¬ва¬ния по пу¬ти, ука¬зы¬вае¬мо¬му нрав¬ст¬вен¬ным за¬ко¬ном; вот по-че¬му эти¬ка аль¬тру¬из¬ма есть, так ска¬зать, мо¬раль дол¬га по пре¬иму-ще¬ст¬ву, мо¬раль, осу¬ще¬ст¬в¬ляе¬мая и осу¬ще¬ст¬ви¬мая толь¬ко ти¬ра¬ни-че¬ским по¬дав¬ле¬ни¬ем бун¬тую¬щей при¬ро¬ды че¬ло¬ве¬ка, мо¬раль ас¬ке-тиз¬ма и са¬мо¬от¬ре¬че¬ния. Го¬во¬ря сло¬ва¬ми Ниц¬ше, мо¬раль аль¬тру¬из-ма есть все¬гда про¬по¬ведь унич¬то¬же¬ния "я" в уго¬ду ты» . Лю¬бовь к Бо¬гу и ближ¬не¬му («мо¬раль¬ное чув¬ст¬во») Франк ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет с ниц¬ше¬ан¬ской «лю¬бо¬вью к при¬зра¬кам» на том ос¬но¬ва¬нии, что она дей¬ст¬ву¬ет по¬ми¬мо во¬ли че¬ло¬ве¬ка на¬по¬до¬бие ин¬стинк¬та: «Не¬сколь-ко ина¬че, по-ви¬ди¬мо¬му, об¬сто¬ит де¬ло с тем мо¬раль¬ным чув¬ст¬вом, ко¬то¬рое мы, по при¬ме¬ру Ниц¬ше, рас¬смат¬ри¬ва¬ли под име¬нем "люб-ви к при¬зра¬кам". В обыч¬ных, хо¬дя¬чих ко¬дек¬сах мо¬ра¬ли мы ред¬ко най¬дем яс¬ные ука¬за¬ния на не¬го и су¬ро¬вые про¬по¬ве¬ди по¬слу¬ша¬ния ему. И это по¬то¬му, что "лю¬бовь к при¬зра¬кам" жи¬вет в ду¬ше че¬ло¬ве-ка го¬раз¬до бо¬лее как ин¬стинк¬тив¬ная по¬треб¬ность, чем как мо¬раль-ное пред¬пи¬са¬ние» . От¬стаи¬вая ниц¬ше¬ан¬ское пре¬зре¬ние к обыч¬но¬му че¬ло¬ве¬ку, Франк от¬ка¬зы¬ва¬ет¬ся от хри¬сти¬ан¬ской си¬нер¬гии бо¬же¬ст¬вен¬ной и че¬ло¬ве¬че-ской воль, на ос¬но¬ва¬нии ко¬то¬рой, как по¬ка¬зал Шел¬линг, и воз¬мож¬но под¬лин¬ное по¬ня¬тие сво¬бо¬ды. Тем са¬мым Франк под¬дер¬жи¬ва¬ет про-из¬вол, вслед¬ст¬вие че¬го ува¬же¬ние к Ис¬ти¬не и сво¬бо¬де име¬ну¬ет¬ся ра¬бо¬леп¬ст¬вом. Вздор¬ные люд¬ские мне¬ния и бо¬же¬ст¬вен¬ные за¬по¬ве-ди по¬лу¬ча¬ют од¬но и то же зна¬че¬ние. Как и уто¬пи¬че¬ские воз¬зре¬ния на¬род¬ни¬ков, ко¬то¬рые не толь¬ко обо¬же¬ст¬в¬ля¬ли на¬род, но и се¬бя счи¬та¬ли сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми, хо¬тя, мо¬жет быть, и не соз¬на¬ва¬ли это¬го. В ре¬зуль¬та¬те, как и С.Л.Франк, они пре¬зи¬ра¬ли свой на¬род. Имен¬но пре¬зре¬ние к «ни¬щим ду¬хом», сми¬ряю¬щим свое свое¬во¬лие ра¬ди ува¬же¬ния к сво¬бо¬де дру¬го¬го че¬ло¬ве¬ка, вы¬ра¬жа¬ют сло¬ва Ниц¬ше, ко-то¬рые пы¬та¬ет¬ся оп¬рав¬дать Франк. «В идее сверх¬че¬ло¬ве¬ка вы¬ра¬же-но убе¬ж¬де¬ние в вер¬хов¬ной мо¬раль¬ной цен¬но¬сти куль¬тур¬но¬го со-вер¬шен¬ст¬во¬ва¬ния че¬ло¬ве¬ка, в ре¬зуль¬та¬те ко¬то¬ро¬го, как меч¬та¬ет Ниц¬ше, дол¬жен поя¬вить¬ся тип, на¬столь¬ко пре¬вос¬хо¬дя¬щий со¬вре-мен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка по сво¬им ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬но-мо¬раль¬ным ка¬че¬ст-вам, что его на¬до бу¬дет при¬знать но¬вым био¬ло¬ги¬че¬ским ви¬дом... Но в чем же за¬клю¬ча¬ет¬ся ду¬хов¬ная вы¬со¬та сверх¬че¬ло¬ве¬ка? Ниц¬ше ни-где не дал точ¬но¬го от¬ве¬та на этот во¬прос, ни¬где не оха¬рак¬те¬ри¬зо-вал нам кон¬крет¬нее сво¬его сверх¬че¬ло¬ве¬ка; да это и не вхо¬ди¬ло в его за¬да¬чи. Сверх¬че¬ло¬век есть… фор¬маль¬ный нрав¬ст¬вен¬ный об-раз. Он зна¬ме¬ну¬ет со¬бою и оз¬на¬ча¬ет выс¬шую сте¬пень ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва…» . С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет, что выс¬шие об¬раз¬цы вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка в ре¬аль¬ной, а не уто¬пи¬че¬ской жиз¬ни, су¬ще¬ст¬ву¬ют за счет мас¬сы сла¬бых, ни¬чем не про¬явив¬ших се¬бя лю¬дей, на за¬щи¬ту ко¬то-рых вы¬сту¬пил Ф.М.Дос¬то¬ев¬ский. Не¬уда¬ча уто¬пи¬че¬ских на¬чи¬на¬ний на¬род¬ни¬ков ни¬че¬му не нау¬чи¬ла Фран¬ка. Он ду¬ма¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше чем-то луч¬ше: «Мы встре¬ча¬ем¬ся здесь сно¬ва с ав¬то¬ном¬но-стью… с им¬ма¬нент¬но¬стью мо¬раль¬ной цен¬но¬сти в эти¬че¬ской сис¬те-ме Ниц¬ше. Чи¬та¬тель пом¬нит, ве¬ро¬ят¬но, од¬но из пес¬си¬ми¬сти¬че¬ских сти¬хо¬тво¬ре¬ний Над¬со¬на*, в ко¬то¬ром вы¬ра¬же¬но раз¬оча¬ро¬ва¬ние, имею¬щее ов¬ла¬деть все¬ми бор¬ца¬ми за иде¬ал при пол¬ном осу¬ще¬ст¬в-ле¬нии их стрем¬ле¬ний. Что бу¬дет дос¬тиг¬ну¬то этим осу¬ще¬ст¬в¬ле¬ни-ем? По¬эт от¬ве¬ча¬ет: "пир жи¬вот¬но¬го, сы¬то¬го чув¬ст¬ва!" и с го¬ре¬чью при¬бав¬ля¬ет: "жал¬кий, по¬шлый итог! ка¬ж¬дый че¬ст¬ный бо¬ец не от-даст за не¬го свой тер¬но¬вый ве¬нец!"» . Ис¬крен¬нее чув¬ст¬во по¬эта точ¬нее вы¬ра¬зи¬ло, к че¬му при¬во¬дят уто¬пи¬че¬ские меч¬та¬ния, чем аб-ст¬ракт¬ное фи¬ло¬соф¬ст¬во¬ва¬ние, от¬ри¬цаю¬щее мно¬го¬ве¬ко¬вую муд-рость че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва. Мож¬но ска¬зать, что, оце¬ни¬вая рус¬скую ин¬тел¬ли¬ген¬цию, С.Л.Франк ха¬рак¬те¬ри¬зу¬ет са¬мо¬го се¬бя, в том смыс¬ле, что он в сво-ей ра¬бо¬те о Ниц¬ше не при¬зна¬ет аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей, а сво¬дит их к ка¬ко¬му-ли¬бо од¬но¬му из мо¬мен¬тов, ли¬бо нрав¬ст¬вен¬но¬му, ли¬бо эс¬те¬ти¬че¬ско¬му: «Рус¬ский ин¬тел¬ли¬гент не зна¬ет ни¬ка¬ких аб¬со¬лют-ных цен¬но¬стей, ни¬ка¬ких кри¬те¬ри¬ев, ни¬ка¬кой ори¬ен¬ти¬ров¬ки в жиз¬ни, кро¬ме мо¬раль¬но¬го раз¬гра¬ни¬че¬ния лю¬дей, по¬ступ¬ков, со¬стоя¬ний на хо¬ро¬шие и дур¬ные, до¬б¬рые и злые… Цен¬но¬сти тео¬ре¬ти¬че¬ские, эс-те¬ти¬че¬ские, ре¬ли¬ги¬оз¬ные не име¬ют вла¬сти над серд¬цем рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та, ощу¬ща¬ют¬ся им смут¬но и не¬ин¬тен¬сив¬но и, во вся¬ком слу¬чае, все¬гда при¬но¬сят¬ся в жерт¬ву мо¬раль¬ным цен¬но¬стям» . Пре¬вос¬ход¬ст¬во идеа¬ла С.Л.Фран¬ка над сред¬не¬ста¬ти¬сти¬че¬ским ин¬тел¬ли¬ген¬том со¬сто¬ит в том, что он от¬да¬ет пред¬поч¬те¬ние эс¬те¬ти-че¬ским цен¬но¬стям в ущерб мо¬раль¬ным. Как, вы¬ра¬жа¬ясь его язы-ком, в мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬ном, так и в ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ном смыс¬ле. И глав¬ное, ко¬неч¬но, по¬след¬нее. Ни¬чем иным и нель¬зя объ-яс¬нить его пре¬кло¬не¬ние пе¬ред эс¬те¬ти¬че¬ской ро¬ма¬ни¬сти¬кой Ниц¬ше, ко¬то¬ро¬му он при¬пи¬сы¬ва¬ет «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную со¬весть», ко¬то¬рая, яко¬бы от¬сут¬ст¬во¬ва¬ла у рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции: «Эта ха¬рак¬тер¬ная осо¬бен¬ность рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬гент¬ско¬го мыш¬ле¬ния — не¬раз¬ви-тость в нем то¬го, что Ниц¬ше на¬зы¬вал ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной со¬ве-стью,— на¬столь¬ко об¬ще¬из¬ве¬ст¬на и оче¬вид¬на, что раз¬но¬гла¬сия мо-жет вы¬зы¬вать, соб¬ст¬вен¬но, не ее кон¬ста¬ти¬ро¬ва¬ние, а лишь ее оцен¬ка. Еще сла¬бее, по¬жа¬луй, еще бо¬лее роб¬ко, за¬глу¬шен¬но и не-уве¬рен¬но зву¬чит в ду¬ше рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та го¬лос со¬вес¬ти эс¬те-ти¬че¬ской» . От об¬су¬ж¬де¬ния «со¬вес¬ти эс¬те¬ти¬че¬ской» мы воз¬дер-жим¬ся, но ос¬ме¬лим¬ся ут¬вер¬ждать, что в ос¬но¬ве, как вы¬ра¬жа¬ет¬ся Франк, «мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬но¬го» ми¬ро¬воз¬зре¬ния ле¬жит «ин¬тел-лек¬ту¬аль¬ная со¬весть». С чем мож¬но со¬гла¬сить¬ся, так это с ут¬вер-жде¬ни¬ем, что «мо¬ра¬лизм рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции есть лишь вы¬ра-же¬ние и от¬ра¬же¬ние ее ни¬ги¬лиз¬ма». Точ¬но так же, как и амо¬ра¬лизм Ниц¬ше, ко¬то¬рый Франк про¬гля¬дел, по¬сколь¬ку не рас¬су¬ж¬дал «стро¬го ло¬ги¬че¬ски». По¬то¬му что рас¬су¬ж¬дать «стро¬го ло¬ги¬че¬ски», зна¬чит мыс¬лить ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски. В этом и за¬клю¬ча¬ет¬ся пре-вос¬ход¬ст¬во мыш¬ле¬ния Шел¬лиSERGEYg
Одиссей как прототип мореплавателей Нового времени
Описанные Гомером скитания Одиссея (в западно-европейской литературно-философской традиции — Уллиса), его поиски пути на Итаку с древности и до наших дней стали символом неудержимого стремления человека к достижению своей мечты. Итака стала выражением идеи достижения высокой цели, к которой ведёт стезя жертв и тяжёлой борьбы. Гомеровский «маршрут» Одиссея построен на многих легендах, ко¬то¬рые уже в ан¬тич¬ную эпо¬ху мож¬но бы¬ло бы на¬звать древ¬ни¬ми. Ещё рим¬ские пи¬са¬те¬ли за¬да¬ва¬лись во¬про¬сом: на¬сколь¬ко дос¬то¬вер-ны, опи¬сан¬ные Го¬ме¬ром пла¬ва¬ния? От¬вет для них был поч¬ти оче-ви¬ден и дик¬то¬вал¬ся гео¬гра¬фи¬че¬ски¬ми по¬зна¬ния¬ми гре¬ков и рим¬лян — мир пред¬став¬лял¬ся в ан¬тич¬ную эпо¬ху в ви¬де круг¬ло¬го дис¬ка, в цен¬тре ко¬то¬ро¬го ле¬жит Сре¬ди¬зем¬ное мо¬ре, во¬круг ко¬то¬ро¬го кай¬мой рас¬по¬ло¬же¬ны все стра¬ны ми¬ра. Они ещё пре¬бы¬ва¬ли в ар¬хаи¬че-ском пре¬ду¬бе¬ж¬де¬нии о том, что сто¬ит толь¬ко не¬мно¬го отой¬ти от мор¬ско¬го бе¬ре¬га, и мож¬но за¬блу¬дить¬ся в стра¬нах, по¬кры¬тых дым-кой ту¬ма¬нов и бурь — а на краю зем¬ли вы не¬пре¬мен¬но ока¬же¬тесь у вхо¬да в под¬зем¬ное цар¬ст¬во Аид. Мир, по пред¬став¬ле¬нию ан¬тич¬ных ав¬то¬ров, ок¬ру¬жён те¬ку¬щей во¬круг не¬го «оке¬ан¬ской ре¬кой», управ-ляе¬мой По¬сей¬до¬ном, и мо¬ря¬ка все¬гда пре¬сле¬ду¬ет опас¬ность, пе¬ре-плыв не¬зри¬мую чер¬ту и стать иг¬руш¬кой в ру¬ках мор¬ско¬го бо¬га. На¬сту¬паю¬щая эпо¬ха Сред¬них ве¬ков пе¬ре¬краи¬ва¬ла не толь¬ко гра-ни¬цы и ве¬ро¬ва¬ния, куль¬тур¬ное на¬сле¬дие, но и ми¬ро¬ощу¬ще¬ние и, как итог, — ми¬ро¬по¬ни¬ма¬ние. На¬след¬ни¬ки ан¬тич¬но¬сти, час¬тич¬но со-хра¬нив¬шие это на¬сле¬дие по фор¬ме, по ду¬ху всё ме¬нее и ме¬нее мог¬ли бы на¬зы¬вать¬ся эти име¬нем. Ме¬ня¬лись со¬ци¬аль¬ные и по¬ли¬ти-че¬ские ус¬ло¬вия, на не¬сколь¬ко сто¬ле¬тий ев¬ро¬пей¬цы те¬ря¬ют ту тя¬гу к «Mare Nos¬trum», «На¬ше¬му Мо¬рю», Сре¬ди¬зем¬но¬мо¬рью. Мерк¬ли в соз¬на¬нии ита¬лов и фран¬ков, су¬хо¬пут¬ных го¬тов, ге¬тов, ван¬да¬лов, лан¬го¬бар¬дов и бур¬гун¬дов и да¬же бо¬лее за¬ви¬си¬мых от вод¬ной сти-хии по¬ли¬ти¬че¬ски и эко¬но¬ми¬че¬ски — ви¬зан¬тий¬цев — и ге¬рои¬че¬ские об¬ра¬зы и об¬раз¬цы для под¬ра¬жа¬ния. Соб¬ст¬вен¬но мо¬ре¬ход¬ст¬во в Сред¬ние ве¬ка, по край¬ней ме¬ре, до на¬ча¬ла Кре¬сто¬вых по¬хо¬дов, ма-ло чем, от¬ли¬ча¬лось от ан¬тич¬но¬го. Те же ти¬пы ко¬раб¬лей и рай¬оны пла¬ва¬ния, те же на¬ви¬га¬ци¬он¬ные на¬вы¬ки, тот же страх пе¬ред мо¬рем. Об¬раз Одис¬сея, в соз¬на¬нии гра¬мот¬ных ев¬ро¬пей¬цев Сред¬не¬ве¬ко-вья, «му¬жа мно¬го¬опыт¬но¬го», «хит¬ро¬ум¬но¬го», но¬си¬те¬ля жи¬тей¬ской муд¬ро¬сти вос¬при¬ни¬мал¬ся ча¬ще как «мно¬го¬стра¬да¬тель¬но¬го», эпи¬тет этот в рус¬ский пе¬ре¬вод ввёл В. А. Жу¬ков¬ский1. То, что в ан¬тич¬ную эпо¬ху вос¬при¬ни¬ма¬лось как ка¬че¬ст¬ва, не¬об¬хо¬ди¬мые для ус¬пеш¬но¬го пре¬одо¬ле¬ния вра¬ж¬деб¬ных сти¬хий и ут¬вер¬жде¬ния по¬ли¬са, в гла¬зах сред¬не¬ве¬ко¬во¬го че¬ло¬ве¬ка яв¬ля¬лось по¬ро¬ком, Одис¬сей — жес¬то¬кий мсти¬тель, ко¬вар¬ный к до¬ве¬рив¬ше¬му¬ся, обаг¬ряю¬щий ру¬ки в кро¬ви, в том чис¬ле и не¬вин¬ной. Ог¬ра¬ни¬че¬ние за¬кон¬ных тре¬бо¬ва¬ний че¬ло¬ве¬че¬ской при¬ро¬ды, ас-ке¬тизм и на¬силь¬ст¬вен¬ный от¬каз от вос¬хи¬ще¬ния пре¬крас¬ным, от¬но-ше¬ние к жиз¬ни как пре¬хо¬дя¬ще¬му яв¬ле¬нию, об¬ре¬чён¬но¬му на тлен — всё это уже не¬сколь¬ко ве¬ков слу¬жи¬ло жи¬те¬лям Ев¬ро¬пы сред¬ст¬вом, что¬бы очи¬стить мир от ду¬хов ан¬тич¬но¬го язы¬че¬ст¬ва. Од¬на¬ко и в борь¬бе этой мож¬но рас¬смот¬реть эле¬мен¬ты не¬кое¬го дуа¬лиз¬ма — в про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬нии гру¬бой и те¬лес¬ной си¬ле язы¬че¬ско¬го си¬лы ду-ха. Глав¬ным век¬то¬ром то¬го, что в но¬вей¬шей ис¬то¬рио¬гра¬фии обыч-но име¬ну¬ют Сред¬не¬ве¬ковь¬ем, бы¬ло стрем¬ле¬ни¬ем пре¬вра¬тить в доб¬ро то, что бы¬ло злом, в Бо¬жье то, что бы¬ло че¬ло¬ве¬че¬ским и в веч¬ное то, что бы¬ло мгно¬вен¬ным. Во¬ин¬ст¬вен¬ные ин¬стинк¬ты и тя¬га к при¬клю¬че¬ни¬ям ус¬ми¬ря¬лись ры¬цар¬ским ду¬хом и мо¬на¬ше¬ским сми¬ре-ни¬ем (а с на¬ча¬лом Кре¬сто¬вых по¬хо¬дов воз¬ни¬ка¬ет ещё и ры¬цар¬ско-мо¬на¬ше¬ские ор¬де¬на: там¬плие¬ры, ио¬ан¬ни¬ты, тев¬тон¬цы и иные кон-гре¬га¬ции). В XI-XIII ве¬ках, ко¬гда втор¬же¬ния в Ита¬лию, к при¬ме¬ру, гер¬ман-ских войск Свя¬щен¬но¬го Рим¬ско¬го Им¬пе¬ра¬то¬ра (все¬гда тев¬то¬на, tedesco) ста¬но¬вят¬ся обыч¬ным для жи¬те¬лей Ап¬пе¬нин¬ско¬го по¬лу¬ост-ро¬ва, и в от¬вет на гер¬ман¬скую экс¬пан¬сию воз¬ни¬ка¬ет от¬вет¬ное гвель¬фов¬ское дви¬же¬ние ком¬мун, от¬пор про¬тив сил внеш¬не¬го вра¬га пре¬вра¬ща¬ет ти¬пич¬ную ко¬мму¬наль¬ную carr'у (по¬воз¬ку, вле¬ко¬мую бы-ка¬ми), та¬щив¬шую¬ся по до¬ро¬гам Ита¬лии и зво¬ном ко¬ло¬коль¬чи¬ков при¬зы¬вав¬шую ко¬ло¬нов и под¬вас¬са¬лов со¬би¬рать де¬ся¬ти¬ну в поль¬зу церк¬ви — в пе¬ре¬движ¬ной ал¬тарь, в бое¬вую ко¬лес¬ни¬цу с кре¬стом и штан¬дар¬том, а си¬дя¬щий на кар¬ре мо¬нах ка¬ко¬го-ни¬будь ме¬ст¬но¬го бе¬не¬дик¬тин¬ско¬го или ав¬гу¬сти¬н¬ско¬го мо¬на¬сты¬ря пре¬вра¬щал¬ся в вер-бов¬щи¬ка вои¬нов для за¬щи¬ты Свя¬то¬го От¬ца и Рим¬ских свя¬тынь. Не за¬бу¬дем, что не¬гра¬мот¬ность в эти сто¬ле¬тия «Тём¬ных ве¬ков» — по¬го¬лов¬ная и по¬все¬ме¬ст¬ная и по боль¬шей час¬ти об¬ра¬зы ге¬ро¬ев ан¬тич¬ных ми¬фов со¬хра¬ня¬ют¬ся в поч¬ти ис¬клю¬чи¬тель¬но си¬ла¬ми скрип¬то¬ри¬ев мо¬на¬сты¬рей и цер¬ков¬ных школ (яв¬ле¬ние весь¬ма не-рас¬про¬стра¬нён¬ное в те вре¬ме¬на, ис¬клю¬че¬ния со¬став¬ля¬ли раз¬ве что Ита¬лия, Юж¬ная Гер¬ма¬ния и Про¬ванс). На¬ко¬п¬ле¬ние зна¬ний, не¬из-беж¬ное при со¬би¬ра¬нии и сис¬те¬ма¬ти¬че¬ском ко¬пи¬ро¬ва¬нии ру¬ко¬пи¬сей, не¬из¬беж¬но при¬во¬дит к их ли¬те¬ра¬тур¬но¬му и ху¬до¬же¬ст¬вен¬но¬му ос-мыс¬ле¬нию — по¬ля свит¬ков ан¬тич¬ных ко¬пий, со¬хра¬нив¬ших¬ся до на-ше¬го вре¬ме¬ни с XII-XIII ве¬ков по¬кры¬ты схо¬лия¬ми — при¬ме¬ча¬ния¬ми и по¬яс¬не¬ния¬ми «тём¬ных» мест, ми¬ниа¬тю¬ри¬сты до¬воль¬но не¬ук¬лю¬же и на¬ив¬но пы¬та¬ют¬ся ил¬лю¬ст¬ри¬ро¬вать про¬чи¬тан¬ное — и мо¬ре воз¬вра-ща¬ет¬ся в куль¬тур¬ный обо¬рот, а Вре¬мя ме¬ж¬ду тем под¬го¬тав¬ли¬ва¬ло уже и все¬об¬щий по¬во¬рот к ан¬тич¬ным эс¬те¬ти¬че¬ским и фи¬ло¬соф¬ским ка¬но¬нам. С кон¬ца XI ве¬ка на¬чи¬на¬ет¬ся ре¬ли¬ги¬оз¬ная экс¬пан¬сия Ев¬ро¬пы в Свя¬тую зем¬лю. Об¬раз па¬ру¬са и ко¬раб¬ля, до то¬го рас¬смат¬ри¬вае¬мый лишь в кон¬тек¬сте хри¬сти¬ан¬ской сим¬во¬ли¬ки и сим¬во¬ли¬зи¬рую¬щий со-бою Хри¬ста и твёр¬дость в ве¬ре на про¬сто¬рах зыб¬кой пу¬чи¬ны ми¬ра, за¬ви¬си¬мость от сил сти¬хии (и не толь¬ко вод¬ной), пре¬одо¬лен¬ные ве-рой в Спа¬се¬ние, — ста¬но¬вит¬ся кон¬крет¬но-ак¬ту¬аль¬ным. Со¬вре¬мен¬ная ев¬ро¬пей¬ская куль¬ту¬ра зи¬ж¬дет¬ся на трех ки¬тах: гре¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии, Рим¬ском пра¬ве и Хри¬сти¬ан¬ст¬ве. Вряд ли без этих трех со¬став¬ных куль¬ту¬ра Ев¬ро¬пы бы¬ла бы та¬кой, ка¬ко¬вой она яв¬ля¬ет¬ся в на¬ши дни. В Сред¬не¬ве¬ко¬вье хри¬сти¬ан¬ски¬ми тео¬ло-га¬ми для опи¬са¬ния и ос¬мыс¬ле¬ния дог¬ма¬тов и до¬ка¬за¬тель¬ст¬ва бы-тия Бо¬жия ис¬поль¬зо¬ва¬лись фи¬ло¬соф¬ские кон¬цеп¬ции Пла¬то¬на и Ари¬сто¬те¬ля. С их по¬мо¬щью Цер¬ковь так¬же бо¬ро¬лась про¬тив мно¬гих ере¬сей, кро¬ме то¬го, схо¬ла¬сти¬ка ис¬поль¬зо¬ва¬ла в сво¬их тол¬ко¬ва¬ни¬ях Свя¬щен¬но¬го Пи¬са¬ния ан¬тич¬ные апо¬ло¬ге¬ти¬ки. Уже при¬мер¬но с кон-ца XIII — на¬ча¬ла XIV ве¬ков за¬пад¬ная ли¬те¬ра¬тур¬ная тра¬ди¬ция на¬чи-на¬ет всё ши¬ре при¬вле¬кать и во¬вле¬кать в сфе¬ру об¬ще¬ст¬вен¬но¬го тол¬ко¬ва¬ния и ли¬те¬ра¬тур¬ное на¬сле¬дие ан¬тич¬но¬сти. В эпо¬ху Ре¬нес¬сан¬са Ев¬ро¬па об¬ра¬ти¬ла свой взор на ан¬тич¬ную куль¬ту¬ру в це¬лом. Воз¬ро¬ж¬де¬ние ан¬тич¬но¬сти, та¬ким об¬ра¬зом, да¬ло на¬зва¬ние «Воз¬ро¬ж¬де¬ние» всей эпо¬хе, ко¬то¬рая всё же на¬мно¬го слож¬нее, по¬сколь¬ку в ней на¬чи¬на¬ет¬ся син¬тез но¬во¬го ду¬ха, поя¬вив-ше¬го¬ся в Ита¬лии (для ко¬то¬ро¬го ха¬рак¬тер¬ны прак¬ти¬че¬ский и тео¬ре-ти¬че¬ский ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм, культ свет¬ской жиз¬ни с под¬черк¬ну¬той чув¬ст¬вен¬но¬стью, свет¬ская ре¬ли¬ги¬оз¬ность с тен¬ден¬ци¬ей к язы¬че¬ст-ву, ос¬во¬бо¬ж¬де¬ние от вла¬сти ав¬то¬ри¬те¬тов, ко¬то¬рые в про¬шлом гос-под¬ство¬ва¬ли над ду¬хов¬ной жиз¬нью, осо¬бен¬ное вни¬ма¬ние к ис¬то-рии, фи¬ло¬соф¬ский на¬ту¬ра¬лизм и чрез¬вы¬чай¬ный эс¬те¬тизм), с са¬мой ан¬тич¬но¬стью, и в то же вре¬мя этот дух, раз¬ру¬шая окон¬ча¬тель¬но Сред¬не¬ве¬ко¬вье, от¬кры¬ва¬ет но¬вую эпо¬ху. Вот что об этом го¬во¬рит ве¬ли¬кий рус¬ский фи¬ло¬лог и фи¬ло¬соф, спе¬циа¬лист по ан¬тич¬ной куль¬ту¬ре и фи¬ло¬со¬фии А. Ф. Ло¬сев: «Воз¬ро¬ж¬де¬ние ста¬ра¬лось най-ти в ан¬тич¬но¬сти оп¬рав¬да¬ние сво¬ей кри¬ти¬ке сред¬не¬ве¬ко¬во¬го ас¬ке-тиз¬ма и что фран¬цуз¬ский «клас¬си¬цизм» по¬нял ан¬тич¬ность со сто-ро¬ны «bon sens», «rai¬son», «здра¬во¬го смыс¬ла», ра¬цио¬наль¬ных на-чал то¬го строй¬но¬го изя¬ще¬ст¬ва не¬глу¬бо¬ких, кра¬си¬вых и час¬то весь-ма вы¬ра¬зи¬тель¬ных форм, ко¬то¬ры¬ми так бо¬гат фран¬цуз¬ский клас¬си-че¬ский язык»2. Эпо¬ха Ре¬нес¬сан¬са вер¬ну¬ла ми¬ру Одис¬сея, по¬сле дол¬го¬го его заб¬ве¬ния и пре¬бы¬ва¬ния Сред¬не¬ве¬ко¬вой Ев¬ро¬пы в мо¬лит¬вен¬ном ас-ке¬тиз¬ме или в по¬ис¬ках Свя¬то¬го Граа¬ля. Но¬вое вре¬мя ну¬ж¬да¬лось в но¬вых об¬раз¬ах, в но¬вых ге¬ро¬ях, го¬то¬вых от¬кры¬вать но¬вые зем¬ли, быть от¬кры¬тым но¬вым куль¬ту¬рам, к но¬вым труд¬но¬стям в сво¬ем не лег¬ком пу¬ти мо¬ре¬пла¬ва¬те¬ля. Одис¬сей стал про¬об¬ра¬зом лич¬но¬сти че¬ло¬ве¬ка Но¬во¬го Вре¬ме¬ни. Об¬раз Одис¬сея — это сво¬его ро¬да пу¬те-вод¬ная нить гу¬ма¬низ¬ма, оп¬ре¬де¬лив¬ше¬го в сво¬ём раз¬ви¬тии за XIV—XV ве¬ка куль¬тур¬но-со¬ци¬аль¬ное раз¬ви¬тие Ев¬ро¬пы, шед¬ше¬го от ми-ро¬ощу¬ще¬ния к ми¬ро¬воз¬зре¬нию, от ча¬ст¬но¬го — к сис¬те¬ме взгля¬дов, от лич¬но¬ст¬но¬го — к «про¬бле¬ме мес¬та, за¬ни¬мае¬мо¬го че¬ло¬ве¬ком во Все¬лен¬ной»3. Стран¬ст¬вия Одис¬сея ста¬ли од¬ной из сквоз¬ных тем за¬пад¬ной куль¬ту¬ры, вплоть до цен¬траль¬но¬го ро¬ма¬на XX ве¬ка — джой¬сов¬ско-го «Улис¬са». Од¬ним из тех, кто вновь по¬сле мно¬го¬ве¬ко¬во¬го пе¬ре¬ры-ва взял¬ся за этот сю¬жет, был Дан¬те, ав¬тор «Бо¬же¬ст¬вен¬ной ко¬ме-дии», пер¬вый по-на¬стоя¬ще¬му ори¬ги¬наль¬ный по¬эт За¬па¬да и то¬же, по¬доб¬но мно¬гим, из¬гнан¬ный с ро¬ди¬ны. “Dantes Alagherii Flor¬en¬tinus et exul im¬meri¬tus”, «Дан¬те Алигь¬е¬ри, фло¬рен¬ти¬ец и без¬вин¬ный из-гнан¬ник» — так над¬пи¬сы¬ва¬ет свои ла¬тин¬ские по¬сла¬ния ав¬тор «Бо-же¬ст¬вен¬ной ко¬ме¬дии». Но его Одис¬сей, ко¬то¬ро¬го Дан¬те встре¬ча¬ет в вось¬мом кру¬ге ада, где то¬мят¬ся лже¬цы, и вы¬слу¬ши¬ва¬ет там его ис¬по¬ведь, — че¬ло¬век со¬всем ино¬го скла¬да, чем под¬не¬воль¬ный гре-че¬ский ски¬та¬лец. По воз¬вра¬ще¬нии на Ита¬ку жа¬ж¬да стран¬ст¬вий его не по¬ки¬да¬ет, и он сно¬ва от¬прав¬ля¬ет¬ся в путь — на этот раз без на-пе¬ред ус¬та¬нов¬лен¬ной це¬ли, то есть в пря¬мое доб¬ро¬воль¬ное из¬гна-ние. Это пу¬те¬ше¬ст¬вие в ни¬ку¬да мо¬жет иметь толь¬ко один пункт на-зна¬че¬ния: Одис¬сей за¬жи¬во про¬хо¬дит во вра¬та ада. Та¬кую по¬эти¬че¬скую воль¬ность про¬ще все¬го спи¬сать на то, что Дан¬те не знал гре¬че¬ско¬го язы¬ка и Го¬ме¬ра, быть мо¬жет, да¬же и не чи¬тал. Но это объ¬яс¬не¬ние со¬всем не ме¬ша¬ет дру¬го¬му, бо¬лее пло-до¬твор¬но¬му. Дан¬те пред¬вос¬хи¬тил и про¬ви¬дел но¬вый че¬ло¬ве¬че¬ский тип: фи¬гу¬ру без¬ог¬ляд¬но¬го пу¬те¬ше¬ст¬вен¬ни¬ка, пер¬во¬от¬кры¬ва¬те¬ля, го-то¬во¬го по¬жерт¬во¬вать оча¬гом и семь¬ей ра¬ди то¬го, что¬бы пер¬вым уви¬дать не¬ви¬дан¬ное и при¬кос¬нуть¬ся к не¬тро¬ну¬то¬му. Его Одис¬сей стал ли¬те¬ра¬тур¬ным пред¬те¬чей Ко¬лум¬ба и Ма¬гел¬ла¬на, Ко¬пер¬ни¬ка и Га¬ли¬лея. Три¬ж¬ды го¬во¬ря об Одис¬сее в «Бо¬же¬ст¬вен¬ной ко¬ме¬дии», (при этом два¬ж¬ды лишь на¬мё¬ком), фло¬рен¬ти¬нец по¬ме¬ща¬ет об¬раз гре¬че-ско¬го ге¬роя сна¬ча¬ла в Ад, где он по пред¬став¬ле¬ни¬ям бла¬го¬чес¬ти¬во-го ав¬то¬ра и пре¬бы¬ва¬ет и то¬мит¬ся тем же ог¬нём, ко¬то¬рым его со¬то-ва¬ри¬щи со¬жгли Трою по¬сле его хит¬ро¬ум¬ной идеи, во¬пло¬щён¬ной в де¬ре¬вян¬ном Ко¬не.
«Кто в том ог¬не, что там вда¬ли воз¬ник, Двой¬ной ввер¬ху, как бы с ко¬ст¬ра подъ¬я¬тый, Где с бра¬том был по¬ло¬жен По¬ли¬ник? В нём му¬чат¬ся, — от¬ве¬тил мой во¬жа¬тый, — Ул¬лис и Дио¬мед, и так вдво¬ём, Как шли на гнев, идут пу¬тём рас¬пла¬ты; Каз¬нят¬ся этим сто¬ну¬щим ог¬нём...»4
Вто¬рич¬но Ул¬ли¬са мож¬но уви¬деть на стра¬ни¬це Чис¬ти¬ли¬ща, и в тре¬тий раз Дан¬те вспо¬ми¬на¬ет о нём, пе¬ре¬гнув¬шись че¬рез ту¬чи и гля¬дя на Зем¬лю из Рая:
«Che fa dal mezzo al fine il primo clima; Si ch' io ve¬dea di la da Gade il varco folle d' Ul¬lise, e di qua presso il lito nel qual si fece Eu¬ropa dolce carco E piu mi fora dis¬coverto il sito....»5
По пред¬став¬ле¬ни¬ям ран¬них хри¬сти¬ан¬ских тол¬ко¬ва¬те¬лей Го¬ме¬ра (Га¬да¬нус, Дже¬мел¬ли), Ул¬лис, вы¬плыв за Ка¬дис (ла¬т. Gades), слу-жив¬ший при¬бли¬зи¬тель¬но до XIV ве¬ка си¬но¬ни¬мом край¬не¬го За¬па¬да, из¬вест¬но¬го ми¬ра, по¬гиб в ви¬ду го¬ры Чис¬ти¬ли¬ща. Дан¬те опи¬сы¬ва¬ет своё впе¬чат¬ле¬ние от это¬го «из¬вест¬но¬го» ми¬ра, взгля¬нув свер¬ху, из Рая на Зем¬лю, он как сви¬де¬тель пе¬ре¬да¬ёт сред¬не¬ве¬ко¬во¬му чи¬та¬те-лю своё впе¬чат¬ле¬ние оче¬вид¬ца, как по¬ло¬же¬но сви¬де¬те¬лю, ни¬че¬го не до¬бав¬ляя от се¬бя и не при¬ду¬мы¬вая, сдви¬нув¬шись от сре¬ди¬ны (т. е. Ие¬ру¬са¬ли¬ма) — до края (то есть до Га¬де¬са) и вот, мир круг¬лый, как блюд¬це, замк¬ну¬тый, но он (Дан¬те) го¬тов и ши¬ре об¬вес¬ти взо¬ром эту «из¬вест¬ную» его со¬вре¬мен¬ни¬кам су¬шу. В XIV ве¬ке мно¬гое из¬ме¬нит¬ся в от¬но¬ше¬нии пе¬ре¬до¬вых умов За-пад¬ной Ев¬ро¬пы в их пред¬став¬ле¬ни¬ях о про¬мыс¬ле и во¬ле Гос¬под-ней. «Во¬ля Бо¬же¬ст¬ва бу¬дет уже со¬сто¬ять в воз¬мож¬но¬сти го¬во¬рить с ни¬ми (ан¬тич¬ны¬ми ав¬то¬ра¬ми) и про¬пи¬тать¬ся их уди¬ви¬тель¬ной учё¬но-стью» — так пи¬шет Ле¬о¬нар¬до Бру¬ни сво¬ему дру¬гу. То¬гда же по¬яв-ля¬ют¬ся и пе¬ре¬во¬ды Го¬ме¬ра на клас¬си¬че¬скую ла¬тынь (на¬при¬мер, пе-ре¬вод Кар¬ло Мас¬сур¬пи¬ни, 1440-е го¬ды), кни¬га, быв¬шая в лич¬ном книж¬ном со¬б¬ра¬нии Ко¬лум¬ба. Уже и пре¬по¬да¬ва¬ние и обу¬че¬ние в этот пе¬ри¬од на¬чи¬на¬ют¬ся с ла¬тин¬ских и гре¬че¬ских шту¬дий ста¬рых ав¬то¬ров. Ре¬нес¬санс — это так¬же эпо¬ха ве¬ли¬ких гео¬гра¬фи¬че¬ских от¬кры-тий, по¬иск но¬вых тор¬го¬вых пу¬тей в ска¬зоч¬ную Ин¬дию, ибо ста¬рый путь был за¬крыт для тор¬го¬вых ка¬ра¬ва¬нов Ев¬ро¬пы, в свя¬зи с за¬вое-ва¬ни¬ем тур¬ка¬ми Ближ¬не¬го Вос¬то¬ка. И един¬ст¬вен¬ный путь в Ин¬дию, ос¬тав¬ший¬ся еще не за¬хва¬чен¬ным, был путь че¬рез Еги¬пет и Крас-ное мо¬ре, но и он был пол¬но¬стью мо¬но¬по¬ли¬зи¬ро¬ван ара¬ба¬ми. Мысль най¬ти но¬вый мор¬ской путь в Ин¬дию в об¬ход ара¬бов и ми¬нуя ту¬рец¬кие вла¬де¬ния, на¬ча¬ла все бо¬лее за¬ни¬мать куп¬цов и мо¬ря¬ков раз¬лич¬ных стран За¬пад¬ной Ев¬ро¬пы. Чем же был так ва¬жен этот путь в Ин¬дию и са¬ма эта стра¬на для ев¬ро¬пей¬цев то¬го вре¬ме¬ни? Еще со вре¬мен Кре¬сто¬вых по¬хо¬дов раз-ви¬лись по¬сто¬ян¬ные тор¬го¬вые свя¬зи ме¬ж¬ду Вос¬то¬ком и За¬па¬дом. Раз¬лич¬ные вос¬точ¬ные то¬ва¬ры — пря¬но¬сти, са¬хар, юве¬лир¬ные, пар-фю¬мер¬ные изделия, вся¬ко¬го ро¬да вос¬точ¬ные тка¬ни и так да¬лее — вхо¬ди¬ли все боль¬ше в упот¬реб¬ле¬нии выс¬ших и сред¬них сло¬ев на-се¬ле¬ния За¬пад¬ной Ев¬ро¬пы. Ку¬пе¬че¬ст¬во юж¬но¬италь¬ян¬ских, юж¬но-фран¬цуз¬ских и вос¬точ¬но¬ис¬пан¬ских го¬ро¬дов на¬ко¬пи¬ло на тор¬гов¬ле с Вос¬то¬ком ог¬ром¬ные со¬стоя¬ния. Но во вто¬рой по¬ло¬ви¬не XV в. сре-ди¬зем¬но¬мор¬ская тор¬гов¬ля ста¬ла пе¬ре¬жи¬вать ост¬рый кри¬зис. Ряд при¬чин и рань¬ше тор¬мо¬зил ее раз¬ви¬тие — это оби¬лие по¬сред¬ни¬ков — ара¬бов, ви¬зан¬тий¬цев, италь¬ян¬цев — чрез¬вы¬чай¬но удо¬ро¬жа¬ло стои¬мость вос¬точ¬ных то¬ва¬ров. А куп¬цам за¬пад¬ных и се¬ве¬ро-за¬пад-ных стран Ев¬ро¬пы от¬да¬лен¬ные вос¬точ¬ные рын¬ки и во¬все бы¬ли не-дос¬туп¬ны. Ту¬рец¬кие за¬вое¬ва¬ния ещё боль¬ше усу¬гу¬би¬ли пе¬чаль¬ное по¬ло¬же¬ние дел в ев¬ро¬пей¬ской тор¬гов¬ле. Есть и ещё од¬на при¬чи¬на, по ко¬то¬рой ев¬ро¬пей¬цам при¬хо¬ди¬лось ис¬кать пу¬ти в Ин¬дию: не¬хват¬ка в Ев¬ро¬пе зо¬ло¬та и се¬реб¬ра. Раз¬ви-тие тор¬гов¬ли тре¬бо¬ва¬ло всё боль¬ше дра¬го¬цен¬ных ме¬тал¬лов. А по-сколь¬ку до¬бы¬ча зо¬ло¬та и се¬реб¬ра в За¬пад¬ной Ев¬ро¬пе про¬грес¬си¬ро-ва¬ла сла¬бо, то это ска¬зы¬ва¬лось и на тор¬гов¬ле с Вос¬то¬ком. В об¬мен на до¬ро¬гие эк¬зо¬ти¬че¬ские то¬ва¬ры из Азии, Ев¬ро¬па мог¬ла пред¬ло-жить пре¬иму¬ще¬ст¬вен¬но про¬дук¬ты сель¬ско¬го про¬из¬вод¬ст¬ва, лес, медь, оло¬во, ча¬стью сук¬на и не¬ко¬то¬рые дру¬гие про¬мыш¬лен¬ные из-де¬лия, це¬нив¬шие¬ся, в об¬щем, всё же на¬мно¬го де¬шев¬ле по срав¬не-нию с то¬ва¬ра¬ми Вос¬то¬ка, и, по¬это¬му, не по¬кры¬вав¬ши¬ми стои¬мо¬сти все¬го то¬го, что по¬ку¬па¬лось на Вос¬то¬ке. Ев¬ро¬пей¬цам при¬хо¬ди¬лось до¬п¬ла¬чи¬вать из¬вест¬ные сум¬мы дра¬го¬цен¬ны¬ми ме¬тал¬ла¬ми. В ре-зуль¬та¬те че¬го, вме¬сто по¬сту¬п¬ле¬ния зо¬ло¬та и се¬реб¬ра по¬лу¬чал¬ся от-ток дра¬го¬цен¬ных ме¬тал¬лов из Ев¬ро¬пы в стра¬ны Вос¬то¬ка. «Про¬бле¬ма зо¬ло¬та», та¬ким об¬ра¬зом, пре¬вра¬ща¬лась в ост¬рую эко¬но¬ми¬че¬скую про¬бле¬му, тре¬бо¬вав¬шую так же на¬ис¬ко¬рей¬ше¬го раз-ре¬ше¬ния. Но на¬до за¬ме¬тить, что путь в ска¬зоч¬ную Ин¬дию ис¬ка¬ли не италь¬ян¬ские куп¬цы, ко¬то¬рым тор¬гов¬ля с Вос¬то¬ком да¬ва¬ла ог¬ром¬ную при¬быль, в ви¬ду их мо¬но¬поль¬но¬го по¬ло¬же¬ния на Сре¬ди¬зем¬ном мо-ре, а куп¬цы тех стран Ев¬ро¬пы, что не¬по¬сред¬ст¬вен¬но ле¬жа¬ли у под-но¬жия Ат¬лан¬ти¬че¬ско¬го океа¬на — Пор¬ту¬га¬лия и Ис¬па¬ния. Так те¬ку-щая жизнь вла¬ст¬но вме¬ши¬ва¬лась в ход ис¬то¬рии, на¬стоя¬тель¬но тре-буя по¬яв¬ле¬ния но¬во¬го ти¬па лю¬дей. Путь в Ин¬дию был най¬ден пор¬ту¬галь¬цем Вас¬ко да-Га¬ма, обо-гнув¬шим за¬пад¬ное по¬бе¬ре¬жье Аф¬ри¬ки вес¬ной 1498 го¬да и дос¬тиг-нув¬шим за¬пад¬но¬го по¬бе¬ре¬жья Ин¬дии, вы¬са¬див¬шись в Ка¬ли¬ку¬те (совр. Калькутте). А в ав¬гу¬сте 1499 го¬да он вер¬нул¬ся об¬рат¬но с гру-зом зо¬ло¬та и ин¬дий¬ских пря¬но¬стей. От¬кры¬тие Вас¬ко да-Га¬мы про-из¬ве¬ло гро¬мад¬ное впе¬чат¬ле¬ние. Пор¬ту¬галь¬ский ко¬роль Ма¬но¬эль при¬нял по это¬му слу¬чаю про¬зви¬ще «Сча¬ст¬ли¬во¬го» и ти¬тул «По¬ве-ли¬те¬ля Ин¬дии». Впо¬след¬ст¬вии один из по¬этов Пор¬ту¬га¬лии Лу¬ис Ка-мо¬енс по¬свя¬тил пу¬те¬ше¬ст¬вию Вас¬ко да-Га¬мы це¬лую по¬эму под на-зва¬ни¬ем «Лу¬зиа¬да». Под¬ра¬жая ан¬тич¬ным клас¬си¬че¬ским го¬ме¬ров-ским эпо¬сам «Илиа¬де» и «Одис¬сее» и вер¬ги¬ли¬ев¬ской «Энеи¬де», Ка¬мо¬енс так на¬чи¬нал свою по¬эму: «Я хо¬чу вос¬петь зна¬ме¬ни¬тых ге-ро¬ев, ко¬то¬рые с пор¬ту¬галь¬ских бе¬ре¬гов от¬пра¬ви¬лись по не¬ве¬до¬мым мо¬рям по ту сто¬ро¬ну зем¬ли… не¬по¬ко¬ле¬би¬мых вои¬нов, ко¬то¬рые со-вер¬шив не¬слы¬хан¬ные под¬ви¬ги, ос¬но¬ва¬ли но¬вую им¬пе¬рию, сла¬ва о ко¬то¬рой про¬гре¬ме¬ла до не¬бес»6. Сре¬ди кон¬ки¬ста¬до¬ров, от¬прав¬ляв¬ших¬ся к но¬во¬от¬кры¬тым бе¬ре¬гам бы¬ло не¬ма¬ло пи¬рат¬ствую¬ще¬го эле¬мен¬та, дво¬рян-аван¬тю¬ри¬стов и про¬сто из¬го¬ев об¬ще¬ст¬ва вплоть до пре¬ступ¬ни¬ков, для ко¬то¬рых это был спо¬соб из¬бег¬нуть ви¬се¬ли¬цы. Не¬да¬ром вы¬даю¬щий¬ся по¬эт XIX ве¬ка Жо¬зе Ма¬рия де Эре¬дия в Les Tro¬phees («Тро¬феи») срав¬нит этих «ис¬ка¬те¬лей зо¬ло¬та» с кре¬че¬та¬ми, вы¬ле¬таю¬щи¬ми из род¬ных скал: «Fa¬tigues de por¬ter leurs miseres hau¬taines», «Ус¬тав ды¬ря¬вые до¬на¬ши¬вать каф¬та¬ны», пе¬ре¬вёл эту стро¬ку Ни¬ко¬лай Гу¬ми¬лёв — здесь оче¬ви¬ден на¬мёк на идаль¬го, по¬те¬ряв¬ших по¬сле войн с мав¬ра-ми и по¬бе¬ды Ре¬кон¬ки¬сты воз¬мож¬ность жить во¬ен¬ным ре¬мес¬лом, не¬при¬выч¬ных к мир¬но¬му тру¬ду и стре¬мя¬щи¬ми¬ся в Но¬вый Свет для дос¬ти¬же¬ния сво¬их це¬лей — глав¬ней¬шая из ко¬то¬рых — на¬жи¬ва. Ещё про¬ци¬ти¬ру¬ем Эре¬диа: «Эпи¬чес¬кие дни им обе¬щая вско¬ре», здесь в со¬не¬те позд¬ней¬ше¬го ав¬то¬ра точ¬ное оп¬ре¬де¬ле¬ния мес¬та то¬го кол-лек¬тив¬но¬го дей¬ст¬вия, ко¬то¬рое пред¬став¬ля¬ли со¬бой мо¬ре¬пла¬ва¬те¬ли Но¬вой эпо¬хи. Бес¬по¬кой¬ный и не¬ук¬ро¬ти¬мый дух, то о чём пи¬сал Го-мер (O., XIV) — яр¬ко про¬яв¬лял¬ся Пон¬се де Ле¬о¬ном и Эр¬нан¬до Со¬то, рис¬ко¬вав¬ших жиз¬нью в пре¬одо¬ле¬нии не¬ве¬до¬мых ещё ев¬ро¬пей¬ско-му че¬ло¬ве¬ку пре¬пят¬ст¬вий (и не толь¬ко гео¬гра¬фи¬че¬ских, а, на¬при-мер, и кли¬ма¬ти¬че¬ских). И.С. По¬сту¬паль¬ский пи¬шет в од¬ной из сво¬их ра¬бот: «К этим уди¬ви¬тель¬ным пу¬те¬ше¬ст¬вен¬ни¬кам не сто¬ит под¬хо-дить с те¬ми ме¬ри¬ла¬ми, с ка¬ки¬ми под¬хо¬дят к Прже¬валь¬ско¬му, Нан¬се-ну или Хей¬ер¬да¬лу, они бы¬ли плоть от пло¬ти Ис¬па¬нии, фео¬даль¬ной и вме¬сте с тем ре¬нес¬санс¬ной, но их не сле¬ду¬ет сме¬ши¬вать с оз¬ве-ре¬лы¬ми гра¬би¬те¬ля¬ми, по¬доб¬ны¬ми Кор¬те¬су, на¬хлы¬нув¬ши¬ми сле¬дом за ни¬ми в Но¬вый Свет»7. Эти кон¬ки¬ста¬до¬рам бы¬ла свой¬ст¬вен¬на на¬ив¬ная, поч¬ти дет¬ская ве¬ра, ро¬ман¬ти¬зи¬рую¬щая их по¬ступ¬ки в том поч¬ти ба¬роч¬ном сти¬ле, ко¬то¬рый рас¬цвёл в Ев¬ро¬пе как от¬звук контр¬ре¬фор¬ма¬ции, на¬ча¬той ка¬то¬ли¬че¬ской Цер¬ко¬вью про¬тив лю¬те¬ран¬ст¬ва. Так Ху¬ан Пон¬се де Ле¬он, стра¬шась ста¬рос¬ти и про¬слы¬шав от ин¬дей¬цев, что где-то на их зем¬ле есть ис¬точ¬ник, воз¬вра¬щаю¬щий юность и ис¬це¬ляю¬щий не-ду¬ги, ве¬дёт ка¬ра¬вел¬лу на его по¬ис¬ки — три го¬да по¬ис¬ков в му¬че¬ни-ях суе¬вер¬ных стра¬хов и фи¬зи¬че¬ских стра¬да¬ний и Пон¬се де Ле¬он в сво¬ей по¬го¬не за меч¬той со¬вер¬ша¬ет ис¬клю¬чи¬тель¬ное по зна¬чи¬мо¬сти гео¬гра¬фи¬че¬ское от¬кры¬тие, ис¬точ¬ник он не на¬шёл, за¬то об¬на¬ру¬жил Гольф¬ст¬рим, а в кон¬це третье¬го го¬да пла¬ва¬ний дос¬тиг бе¬ре¬гов Фло¬ри¬ды, где в стыч¬ке с ин¬дей¬ца¬ми по¬лу¬ча¬ет смер¬тель¬ное ра¬не-ние стре¬лой и вско¬ре уми¬ра¬ет на Ку¬бе. Со¬вре¬мен¬ник Пон¬се де Ле-о¬на — Со¬то, из¬вест¬ный свои¬ми во¬ен¬ны¬ми экс¬пе¬ди¬ция¬ми в Пе¬ру, на ор¬га¬ни¬за¬цию ко¬то¬рых он тра¬тил свои бо¬гат¬ст¬ва. Ему же при¬над¬ле-жит честь от¬кры¬тия и пер¬во¬на¬чаль¬но¬го ис¬сле¬до¬ва¬ния Мис¬си¬си¬пи, в ок¬ре¬ст¬но¬стях её он уми¬ра¬ет от гни¬лой ли¬хо¬рад¬ки и его те¬ло в ду-бо¬вой ко¬ло¬де бы¬ло опу¬ще¬но в один из при¬то¬ков ве¬ли¬кой ре¬ки. Мо¬ре¬пла¬ва¬те¬ли Но¬во¬го Вре¬ме¬ни — не яв¬ля¬ясь в пря¬мом смыс-ле ду¬хов¬ны¬ми на¬след¬ни¬ка¬ми ан¬тич¬но¬сти, по¬доб¬но Одис¬сею, во-пло¬ти¬ли (хо¬тя и не¬осоз¬нан¬но) ту борь¬бу, те уси¬лия, ко¬то¬рые в ко-неч¬ном ито¬ге при¬ве¬ли к ста¬нов¬ле¬нию че¬ло¬ве¬ка Но¬во¬го Вре¬ме¬ни, это ста¬ло воз¬мож¬ным бла¬го¬да¬ря дли¬тель¬но¬му про¬цес¬су об¬ра¬ще-ния боль¬шо¬го чис¬ла лю¬дей к ис¬то¬ри¬че¬ским и куль¬тур¬ным кор¬ням ев¬ро¬пей¬ской ци¬ви¬ли¬за¬ции — это был «про¬цесс ос¬во¬бо¬ди¬тель¬ный и за¬вое¬ва¬тель¬ный», по сло¬вам куль¬ту¬ро¬ло¬га Ан¬д¬рэ Бон¬на¬ра, про-цесс, иде¬аль¬ным вы¬ра¬зи¬те¬лем ко¬то¬ро¬го в куль¬тур¬ной па¬мя¬ти че¬ло-ве¬че¬ст¬ва яв¬ля¬ет¬ся фи¬гу¬ра го¬ме¬ров¬ско¬го Одис¬сея. Об¬раз Одис¬сея — это об¬раз, рас¬счи¬тан¬ный на слу¬ша¬те¬ля, а не чи¬та¬те¬ля. Спе¬циа¬ли¬сты, пи¬сав¬шие об «Одис¬сее», не¬од¬но¬крат¬но об¬ра¬ща¬ли вни¬ма¬ния на ли¬те¬ра¬тур¬ные спо¬со¬бы, к ко¬то¬рым при¬бе-гал Го¬мер — на¬гляд¬ность, по¬вто¬ры и опи¬са¬ние од¬но¬род¬ных яв¬ле-ний в од¬них и тех же вы¬ра¬же¬ни¬ях, со¬вме¬ще¬ние не¬сколь¬ких пла¬нов по¬ве¬ст¬во¬ва¬ния, на¬по¬ми¬наю¬щее древ¬не¬гре¬че¬скую ва¬зо¬пись, ко¬гда, смот¬ря на изо¬бра¬же¬ние, зри¬тель ви¬дит со¬вме¬щён¬ные с при¬ми¬тив-ной на¬ив¬но¬стью пред¬ме¬ты, на¬хо¬дя¬щие¬ся на зад¬нем пла¬не, со¬вер-шен¬но та¬ки¬ми же, как и на¬хо¬дя¬щие¬ся спе¬ре¬ди, а по¬сле¬до¬ва¬тель¬но сле¬дую¬щие друг за дру¬гом кар¬ти¬ны ил¬лю¬ст¬ри¬ру¬ют по¬сле¬до¬ва¬тель-ность дей¬ст¬вия в фа¬бу¬ле. В «Одис¬сее» все при¬клю¬че¬ния мо¬ре¬хо¬дов, изо¬бре¬тен¬ные на-род¬ной фан¬та¬зи¬ей в ду¬хе тех, что дос¬та¬лись на до¬лю Син¬дба¬да-мо¬ре¬хо¬да, Ро¬бин¬зо¬на Кру¬зо, ка¬пи¬та¬на Бла¬да, сы¬п¬лют¬ся на не¬го как из ро¬га изо¬би¬лия. Одис¬сей при¬тя¬ги¬ва¬ет к се¬бе при¬клю¬че¬ния, он ста¬но¬вит¬ся тем че¬ло¬ве¬ком, ко¬то¬рый «Мно¬гих лю¬дей го¬ро¬да по¬се-тил и обы¬чаи ви¬дел, Мно¬го и серд¬цем скор¬бел на мо¬рях, о спа¬се-нье за¬бо¬тясь Жиз¬ни сво¬ей и воз¬вра¬те в от¬чиз¬ну со¬пут¬ни¬ков…»8. Так Одис¬сей пре¬вра¬ща¬ет¬ся в аван¬тю¬ри¬ста мо¬рей, ко¬то¬рый «стран-ст¬во¬вал по¬всю¬ду», в ге¬роя, стра¬дав¬шим на «не¬ска¬зан¬ном» мо¬ре, в пред¬ка и по¬кро¬ви¬те¬ля мо¬ря¬ков, стран¬ст¬вую¬щих по мо¬рям За¬па¬да, ле¬ген¬дар¬ным пред¬ше¬ст¬вен¬ни¬ком тех от¬важ¬ных аван¬тю¬ри¬стов, для ко¬то¬рых по¬ет Го¬мер. Од¬на¬ко в об¬раз Одис¬сея прив¬но¬сят¬ся и дру¬гие чер¬ты, бо¬лее ран¬ние, чем те, ко¬то¬ры¬ми на¬де¬ля¬лись мо¬ря¬ки из ска¬зок позд¬ней¬ше-го вре¬ме¬ни, воз¬ник¬ший за¬дол¬го до то¬го, как мо¬ре¬хо¬ды на¬ча¬ли свои пу¬те¬ше¬ст¬вия по Сре¬ди¬зем¬но¬му мо¬рю. Одис¬сей яв¬ля¬ет¬ся ге¬ро¬ем на¬род¬но¬го ска¬за¬ния о воз¬вра¬ще¬нии суп¬ру¬га. Муж от¬плыл в дли-тель¬ное пу¬те¬ше¬ст¬вие; ос¬та¬нет¬ся ли ему вер¬на же¬на и уз¬на¬ет ли она его по воз¬вра¬ще¬нии — та¬ков ос¬нов¬ной мо¬тив ан¬тич¬ного сюжета, встре¬чаю¬щегося оди¬на¬ко¬во в скан¬ди¬нав¬ских са¬гах и «Ра-мая¬не». Муж воз¬вра¬ща¬ет¬ся по¬ста¬рев¬шим или пе¬ре¬оде¬тым, его уз-на¬ют по трем при¬зна¬кам, удо¬сто¬ве¬ряю¬щим его под¬лин¬ность. Эти при¬зна¬ки в раз¬ных ле¬ген¬дах варь¬и¬ру¬ют¬ся. Но в «Одис¬сее» мож¬но лег¬ко уло¬вить все три при¬зна¬ка той вер¬сии, ка¬кую знал Го¬мер. Толь¬ко суп¬руг спо¬со¬бен на¬тя¬нуть лук, ко¬то¬рый ему при¬над¬ле¬жал. Лишь он один зна¬ет, как бы¬ло уст¬рое¬но суп¬ру¬же¬ское ло¬же. И, на¬ко-нец, у не¬го на те¬ле есть ру¬бец, из¬вест¬ный толь¬ко же¬не; в ле¬ген¬де этот при¬знак идет в по¬след¬нюю оче¬редь, по¬то¬му что по не¬му суп¬ру-ги окон¬ча¬тель¬но уз¬на¬ют друг дру¬га. Та¬ко¬ва ве¬ро¬ят¬ная по¬сле¬до¬ва-тель¬ность при¬зна¬ков в ле¬ген¬де, слу¬жив¬шей кан¬вой Го¬ме¬ру. Он их ис¬поль¬зо¬вал в трех са¬мых дра¬ма¬ти¬че¬ских сце¬нах по¬эмы, но пе¬ре-мес¬тил их по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность, из¬ме¬нил зна¬че¬ние и не¬сколь¬ко пе-ре¬де¬лал об¬стоя¬тель¬ст¬ва. В на¬род¬ных пре¬да¬ни¬ях три со¬бы¬тия обыч¬но сле¬ду¬ют од¬но за дру¬гим. Та¬кой трое¬крат¬ный по¬втор вво-дит¬ся как при¬ем, сти¬му¬ли¬рую¬щий на¬ив¬ное вни¬ма¬ние. Го¬мер же, вме¬сто то¬го, что¬бы уси¬лить впе¬чат¬ле¬ние от по¬вто¬ре¬ния, раз¬но¬об-ра¬зит, на¬сколь¬ко ему уда¬ст¬ся, об¬стоя¬тель¬ст¬ва трёх при¬зна¬ков. Для то¬го, что¬бы суп¬ру¬ги уз¬на¬ли друг дру¬га, Го¬мер при¬бе¬га¬ет лишь к при¬зна¬ку суп¬ру¬же¬ско¬го ло¬жа, в той сце¬не, где Пе¬не¬ло¬па, что¬бы рас¬се¬ять свои по¬след¬ние со¬мне¬ния, под¬страи¬ва¬ет Одис¬сею ло-вуш¬ку. Она при¬ка¬зы¬ва¬ет Ев¬рик¬лее вы¬та¬щить ло¬же из спаль¬ни. Одис¬сей вздра¬ги¬ва¬ет. Он ко¬гда-то сам со¬ору¬жал брач¬ное ло¬же и вы¬те¬сал его из пня мас¬ли¬ны, кор¬ни ко¬то¬ро¬го дер¬жат¬ся в зем¬ле. Ему по¬это¬му из¬вест¬но, что от¬дан¬ное
Эссеистика
Денис Глазов
Одиссей как прототип мореплавателей Нового времени
Описанные Гомером скитания Одиссея (в западно-европейской литературно-философской традиции — Уллиса), его поиски пути на Итаку с древности и до наших дней стали символом неудержимого стремления человека к достижению своей мечты. Итака стала выражением идеи достижения высокой цели, к которой ведёт стезя жертв и тяжёлой борьбы. Гомеровский «маршрут» Одиссея построен на многих легендах, ко¬то¬рые уже в ан¬тич¬ную эпо¬ху мож¬но бы¬ло бы на¬звать древ¬ни¬ми. Ещё рим¬ские пи¬са¬те¬ли за¬да¬ва¬лись во¬про¬сом: на¬сколь¬ко дос¬то¬вер-ны, опи¬сан¬ные Го¬ме¬ром пла¬ва¬ния? От¬вет для них был поч¬ти оче-ви¬ден и дик¬то¬вал¬ся гео¬гра¬фи¬че¬ски¬ми по¬зна¬ния¬ми гре¬ков и рим¬лян — мир пред¬став¬лял¬ся в ан¬тич¬ную эпо¬ху в ви¬де круг¬ло¬го дис¬ка, в цен¬тре ко¬то¬ро¬го ле¬жит Сре¬ди¬зем¬ное мо¬ре, во¬круг ко¬то¬ро¬го кай¬мой рас¬по¬ло¬же¬ны все стра¬ны ми¬ра. Они ещё пре¬бы¬ва¬ли в ар¬хаи¬че-ском пре¬ду¬бе¬ж¬де¬нии о том, что сто¬ит толь¬ко не¬мно¬го отой¬ти от мор¬ско¬го бе¬ре¬га, и мож¬но за¬блу¬дить¬ся в стра¬нах, по¬кры¬тых дым-кой ту¬ма¬нов и бурь — а на краю зем¬ли вы не¬пре¬мен¬но ока¬же¬тесь у вхо¬да в под¬зем¬ное цар¬ст¬во Аид. Мир, по пред¬став¬ле¬нию ан¬тич¬ных ав¬то¬ров, ок¬ру¬жён те¬ку¬щей во¬круг не¬го «оке¬ан¬ской ре¬кой», управ-ляе¬мой По¬сей¬до¬ном, и мо¬ря¬ка все¬гда пре¬сле¬ду¬ет опас¬ность, пе¬ре-плыв не¬зри¬мую чер¬ту и стать иг¬руш¬кой в ру¬ках мор¬ско¬го бо¬га. На¬сту¬паю¬щая эпо¬ха Сред¬них ве¬ков пе¬ре¬краи¬ва¬ла не толь¬ко гра-ни¬цы и ве¬ро¬ва¬ния, куль¬тур¬ное на¬сле¬дие, но и ми¬ро¬ощу¬ще¬ние и, как итог, — ми¬ро¬по¬ни¬ма¬ние. На¬след¬ни¬ки ан¬тич¬но¬сти, час¬тич¬но со-хра¬нив¬шие это на¬сле¬дие по фор¬ме, по ду¬ху всё ме¬нее и ме¬нее мог¬ли бы на¬зы¬вать¬ся эти име¬нем. Ме¬ня¬лись со¬ци¬аль¬ные и по¬ли¬ти-че¬ские ус¬ло¬вия, на не¬сколь¬ко сто¬ле¬тий ев¬ро¬пей¬цы те¬ря¬ют ту тя¬гу к «Mare Nos¬trum», «На¬ше¬му Мо¬рю», Сре¬ди¬зем¬но¬мо¬рью. Мерк¬ли в соз¬на¬нии ита¬лов и фран¬ков, су¬хо¬пут¬ных го¬тов, ге¬тов, ван¬да¬лов, лан¬го¬бар¬дов и бур¬гун¬дов и да¬же бо¬лее за¬ви¬си¬мых от вод¬ной сти-хии по¬ли¬ти¬че¬ски и эко¬но¬ми¬че¬ски — ви¬зан¬тий¬цев — и ге¬рои¬че¬ские об¬ра¬зы и об¬раз¬цы для под¬ра¬жа¬ния. Соб¬ст¬вен¬но мо¬ре¬ход¬ст¬во в Сред¬ние ве¬ка, по край¬ней ме¬ре, до на¬ча¬ла Кре¬сто¬вых по¬хо¬дов, ма-ло чем, от¬ли¬ча¬лось от ан¬тич¬но¬го. Те же ти¬пы ко¬раб¬лей и рай¬оны пла¬ва¬ния, те же на¬ви¬га¬ци¬он¬ные на¬вы¬ки, тот же страх пе¬ред мо¬рем. Об¬раз Одис¬сея, в соз¬на¬нии гра¬мот¬ных ев¬ро¬пей¬цев Сред¬не¬ве¬ко-вья, «му¬жа мно¬го¬опыт¬но¬го», «хит¬ро¬ум¬но¬го», но¬си¬те¬ля жи¬тей¬ской муд¬ро¬сти вос¬при¬ни¬мал¬ся ча¬ще как «мно¬го¬стра¬да¬тель¬но¬го», эпи¬тет этот в рус¬ский пе¬ре¬вод ввёл В. А. Жу¬ков¬ский1. То, что в ан¬тич¬ную эпо¬ху вос¬при¬ни¬ма¬лось как ка¬че¬ст¬ва, не¬об¬хо¬ди¬мые для ус¬пеш¬но¬го пре¬одо¬ле¬ния вра¬ж¬деб¬ных сти¬хий и ут¬вер¬жде¬ния по¬ли¬са, в гла¬зах сред¬не¬ве¬ко¬во¬го че¬ло¬ве¬ка яв¬ля¬лось по¬ро¬ком, Одис¬сей — жес¬то¬кий мсти¬тель, ко¬вар¬ный к до¬ве¬рив¬ше¬му¬ся, обаг¬ряю¬щий ру¬ки в кро¬ви, в том чис¬ле и не¬вин¬ной. Ог¬ра¬ни¬че¬ние за¬кон¬ных тре¬бо¬ва¬ний че¬ло¬ве¬че¬ской при¬ро¬ды, ас-ке¬тизм и на¬силь¬ст¬вен¬ный от¬каз от вос¬хи¬ще¬ния пре¬крас¬ным, от¬но-ше¬ние к жиз¬ни как пре¬хо¬дя¬ще¬му яв¬ле¬нию, об¬ре¬чён¬но¬му на тлен — всё это уже не¬сколь¬ко ве¬ков слу¬жи¬ло жи¬те¬лям Ев¬ро¬пы сред¬ст¬вом, что¬бы очи¬стить мир от ду¬хов ан¬тич¬но¬го язы¬че¬ст¬ва. Од¬на¬ко и в борь¬бе этой мож¬но рас¬смот¬реть эле¬мен¬ты не¬кое¬го дуа¬лиз¬ма — в про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬нии гру¬бой и те¬лес¬ной си¬ле язы¬че¬ско¬го си¬лы ду-ха. Глав¬ным век¬то¬ром то¬го, что в но¬вей¬шей ис¬то¬рио¬гра¬фии обыч-но име¬ну¬ют Сред¬не¬ве¬ковь¬ем, бы¬ло стрем¬ле¬ни¬ем пре¬вра¬тить в доб¬ро то, что бы¬ло злом, в Бо¬жье то, что бы¬ло че¬ло¬ве¬че¬ским и в веч¬ное то, что бы¬ло мгно¬вен¬ным. Во¬ин¬ст¬вен¬ные ин¬стинк¬ты и тя¬га к при¬клю¬че¬ни¬ям ус¬ми¬ря¬лись ры¬цар¬ским ду¬хом и мо¬на¬ше¬ским сми¬ре-ни¬ем (а с на¬ча¬лом Кре¬сто¬вых по¬хо¬дов воз¬ни¬ка¬ет ещё и ры¬цар¬ско-мо¬на¬ше¬ские ор¬де¬на: там¬плие¬ры, ио¬ан¬ни¬ты, тев¬тон¬цы и иные кон-гре¬га¬ции). В XI-XIII ве¬ках, ко¬гда втор¬же¬ния в Ита¬лию, к при¬ме¬ру, гер¬ман-ских войск Свя¬щен¬но¬го Рим¬ско¬го Им¬пе¬ра¬то¬ра (все¬гда тев¬то¬на, tedesco) ста¬но¬вят¬ся обыч¬ным для жи¬те¬лей Ап¬пе¬нин¬ско¬го по¬лу¬ост-ро¬ва, и в от¬вет на гер¬ман¬скую экс¬пан¬сию воз¬ни¬ка¬ет от¬вет¬ное гвель¬фов¬ское дви¬же¬ние ком¬мун, от¬пор про¬тив сил внеш¬не¬го вра¬га пре¬вра¬ща¬ет ти¬пич¬ную ко¬мму¬наль¬ную carr'у (по¬воз¬ку, вле¬ко¬мую бы-ка¬ми), та¬щив¬шую¬ся по до¬ро¬гам Ита¬лии и зво¬ном ко¬ло¬коль¬чи¬ков при¬зы¬вав¬шую ко¬ло¬нов и под¬вас¬са¬лов со¬би¬рать де¬ся¬ти¬ну в поль¬зу церк¬ви — в пе¬ре¬движ¬ной ал¬тарь, в бое¬вую ко¬лес¬ни¬цу с кре¬стом и штан¬дар¬том, а си¬дя¬щий на кар¬ре мо¬нах ка¬ко¬го-ни¬будь ме¬ст¬но¬го бе¬не¬дик¬тин¬ско¬го или ав¬гу¬сти¬н¬ско¬го мо¬на¬сты¬ря пре¬вра¬щал¬ся в вер-бов¬щи¬ка вои¬нов для за¬щи¬ты Свя¬то¬го От¬ца и Рим¬ских свя¬тынь. Не за¬бу¬дем, что не¬гра¬мот¬ность в эти сто¬ле¬тия «Тём¬ных ве¬ков» — по¬го¬лов¬ная и по¬все¬ме¬ст¬ная и по боль¬шей час¬ти об¬ра¬зы ге¬ро¬ев ан¬тич¬ных ми¬фов со¬хра¬ня¬ют¬ся в поч¬ти ис¬клю¬чи¬тель¬но си¬ла¬ми скрип¬то¬ри¬ев мо¬на¬сты¬рей и цер¬ков¬ных школ (яв¬ле¬ние весь¬ма не-рас¬про¬стра¬нён¬ное в те вре¬ме¬на, ис¬клю¬че¬ния со¬став¬ля¬ли раз¬ве что Ита¬лия, Юж¬ная Гер¬ма¬ния и Про¬ванс). На¬ко¬п¬ле¬ние зна¬ний, не¬из-беж¬ное при со¬би¬ра¬нии и сис¬те¬ма¬ти¬че¬ском ко¬пи¬ро¬ва¬нии ру¬ко¬пи¬сей, не¬из¬беж¬но при¬во¬дит к их ли¬те¬ра¬тур¬но¬му и ху¬до¬же¬ст¬вен¬но¬му ос-мыс¬ле¬нию — по¬ля свит¬ков ан¬тич¬ных ко¬пий, со¬хра¬нив¬ших¬ся до на-ше¬го вре¬ме¬ни с XII-XIII ве¬ков по¬кры¬ты схо¬лия¬ми — при¬ме¬ча¬ния¬ми и по¬яс¬не¬ния¬ми «тём¬ных» мест, ми¬ниа¬тю¬ри¬сты до¬воль¬но не¬ук¬лю¬же и на¬ив¬но пы¬та¬ют¬ся ил¬лю¬ст¬ри¬ро¬вать про¬чи¬тан¬ное — и мо¬ре воз¬вра-ща¬ет¬ся в куль¬тур¬ный обо¬рот, а Вре¬мя ме¬ж¬ду тем под¬го¬тав¬ли¬ва¬ло уже и все¬об¬щий по¬во¬рот к ан¬тич¬ным эс¬те¬ти¬че¬ским и фи¬ло¬соф¬ским ка¬но¬нам. С кон¬ца XI ве¬ка на¬чи¬на¬ет¬ся ре¬ли¬ги¬оз¬ная экс¬пан¬сия Ев¬ро¬пы в Свя¬тую зем¬лю. Об¬раз па¬ру¬са и ко¬раб¬ля, до то¬го рас¬смат¬ри¬вае¬мый лишь в кон¬тек¬сте хри¬сти¬ан¬ской сим¬во¬ли¬ки и сим¬во¬ли¬зи¬рую¬щий со-бою Хри¬ста и твёр¬дость в ве¬ре на про¬сто¬рах зыб¬кой пу¬чи¬ны ми¬ра, за¬ви¬си¬мость от сил сти¬хии (и не толь¬ко вод¬ной), пре¬одо¬лен¬ные ве-рой в Спа¬се¬ние, — ста¬но¬вит¬ся кон¬крет¬но-ак¬ту¬аль¬ным. Со¬вре¬мен¬ная ев¬ро¬пей¬ская куль¬ту¬ра зи¬ж¬дет¬ся на трех ки¬тах: гре¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии, Рим¬ском пра¬ве и Хри¬сти¬ан¬ст¬ве. Вряд ли без этих трех со¬став¬ных куль¬ту¬ра Ев¬ро¬пы бы¬ла бы та¬кой, ка¬ко¬вой она яв¬ля¬ет¬ся в на¬ши дни. В Сред¬не¬ве¬ко¬вье хри¬сти¬ан¬ски¬ми тео¬ло-га¬ми для опи¬са¬ния и ос¬мыс¬ле¬ния дог¬ма¬тов и до¬ка¬за¬тель¬ст¬ва бы-тия Бо¬жия ис¬поль¬зо¬ва¬лись фи¬ло¬соф¬ские кон¬цеп¬ции Пла¬то¬на и Ари¬сто¬те¬ля. С их по¬мо¬щью Цер¬ковь так¬же бо¬ро¬лась про¬тив мно¬гих ере¬сей, кро¬ме то¬го, схо¬ла¬сти¬ка ис¬поль¬зо¬ва¬ла в сво¬их тол¬ко¬ва¬ни¬ях Свя¬щен¬но¬го Пи¬са¬ния ан¬тич¬ные апо¬ло¬ге¬ти¬ки. Уже при¬мер¬но с кон-ца XIII — на¬ча¬ла XIV ве¬ков за¬пад¬ная ли¬те¬ра¬тур¬ная тра¬ди¬ция на¬чи-на¬ет всё ши¬ре при¬вле¬кать и во¬вле¬кать в сфе¬ру об¬ще¬ст¬вен¬но¬го тол¬ко¬ва¬ния и ли¬те¬ра¬тур¬ное на¬сле¬дие ан¬тич¬но¬сти. В эпо¬ху Ре¬нес¬сан¬са Ев¬ро¬па об¬ра¬ти¬ла свой взор на ан¬тич¬ную куль¬ту¬ру в це¬лом. Воз¬ро¬ж¬де¬ние ан¬тич¬но¬сти, та¬ким об¬ра¬зом, да¬ло на¬зва¬ние «Воз¬ро¬ж¬де¬ние» всей эпо¬хе, ко¬то¬рая всё же на¬мно¬го слож¬нее, по¬сколь¬ку в ней на¬чи¬на¬ет¬ся син¬тез но¬во¬го ду¬ха, поя¬вив-ше¬го¬ся в Ита¬лии (для ко¬то¬ро¬го ха¬рак¬тер¬ны прак¬ти¬че¬ский и тео¬ре-ти¬че¬ский ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм, культ свет¬ской жиз¬ни с под¬черк¬ну¬той чув¬ст¬вен¬но¬стью, свет¬ская ре¬ли¬ги¬оз¬ность с тен¬ден¬ци¬ей к язы¬че¬ст-ву, ос¬во¬бо¬ж¬де¬ние от вла¬сти ав¬то¬ри¬те¬тов, ко¬то¬рые в про¬шлом гос-под¬ство¬ва¬ли над ду¬хов¬ной жиз¬нью, осо¬бен¬ное вни¬ма¬ние к ис¬то-рии, фи¬ло¬соф¬ский на¬ту¬ра¬лизм и чрез¬вы¬чай¬ный эс¬те¬тизм), с са¬мой ан¬тич¬но¬стью, и в то же вре¬мя этот дух, раз¬ру¬шая окон¬ча¬тель¬но Сред¬не¬ве¬ко¬вье, от¬кры¬ва¬ет но¬вую эпо¬ху. Вот что об этом го¬во¬рит ве¬ли¬кий рус¬ский фи¬ло¬лог и фи¬ло¬соф, спе¬циа¬лист по ан¬тич¬ной куль¬ту¬ре и фи¬ло¬со¬фии А. Ф. Ло¬сев: «Воз¬ро¬ж¬де¬ние ста¬ра¬лось най-ти в ан¬тич¬но¬сти оп¬рав¬да¬ние сво¬ей кри¬ти¬ке сред¬не¬ве¬ко¬во¬го ас¬ке-тиз¬ма и что фран¬цуз¬ский «клас¬си¬цизм» по¬нял ан¬тич¬ность со сто-ро¬ны «bon sens», «rai¬son», «здра¬во¬го смыс¬ла», ра¬цио¬наль¬ных на-чал то¬го строй¬но¬го изя¬ще¬ст¬ва не¬глу¬бо¬ких, кра¬си¬вых и час¬то весь-ма вы¬ра¬зи¬тель¬ных форм, ко¬то¬ры¬ми так бо¬гат фран¬цуз¬ский клас¬си-че¬ский язык»2. Эпо¬ха Ре¬нес¬сан¬са вер¬ну¬ла ми¬ру Одис¬сея, по¬сле дол¬го¬го его заб¬ве¬ния и пре¬бы¬ва¬ния Сред¬не¬ве¬ко¬вой Ев¬ро¬пы в мо¬лит¬вен¬ном ас-ке¬тиз¬ме или в по¬ис¬ках Свя¬то¬го Граа¬ля. Но¬вое вре¬мя ну¬ж¬да¬лось в но¬вых об¬раз¬ах, в но¬вых ге¬ро¬ях, го¬то¬вых от¬кры¬вать но¬вые зем¬ли, быть от¬кры¬тым но¬вым куль¬ту¬рам, к но¬вым труд¬но¬стям в сво¬ем не лег¬ком пу¬ти мо¬ре¬пла¬ва¬те¬ля. Одис¬сей стал про¬об¬ра¬зом лич¬но¬сти че¬ло¬ве¬ка Но¬во¬го Вре¬ме¬ни. Об¬раз Одис¬сея — это сво¬его ро¬да пу¬те-вод¬ная нить гу¬ма¬низ¬ма, оп¬ре¬де¬лив¬ше¬го в сво¬ём раз¬ви¬тии за XIV—XV ве¬ка куль¬тур¬но-со¬ци¬аль¬ное раз¬ви¬тие Ев¬ро¬пы, шед¬ше¬го от ми-ро¬ощу¬ще¬ния к ми¬ро¬воз¬зре¬нию, от ча¬ст¬но¬го — к сис¬те¬ме взгля¬дов, от лич¬но¬ст¬но¬го — к «про¬бле¬ме мес¬та, за¬ни¬мае¬мо¬го че¬ло¬ве¬ком во Все¬лен¬ной»3. Стран¬ст¬вия Одис¬сея ста¬ли од¬ной из сквоз¬ных тем за¬пад¬ной куль¬ту¬ры, вплоть до цен¬траль¬но¬го ро¬ма¬на XX ве¬ка — джой¬сов¬ско-го «Улис¬са». Од¬ним из тех, кто вновь по¬сле мно¬го¬ве¬ко¬во¬го пе¬ре¬ры-ва взял¬ся за этот сю¬жет, был Дан¬те, ав¬тор «Бо¬же¬ст¬вен¬ной ко¬ме-дии», пер¬вый по-на¬стоя¬ще¬му ори¬ги¬наль¬ный по¬эт За¬па¬да и то¬же, по¬доб¬но мно¬гим, из¬гнан¬ный с ро¬ди¬ны. “Dantes Alagherii Flor¬en¬tinus et exul im¬meri¬tus”, «Дан¬те Алигь¬е¬ри, фло¬рен¬ти¬ец и без¬вин¬ный из-гнан¬ник» — так над¬пи¬сы¬ва¬ет свои ла¬тин¬ские по¬сла¬ния ав¬тор «Бо-же¬ст¬вен¬ной ко¬ме¬дии». Но его Одис¬сей, ко¬то¬ро¬го Дан¬те встре¬ча¬ет в вось¬мом кру¬ге ада, где то¬мят¬ся лже¬цы, и вы¬слу¬ши¬ва¬ет там его ис¬по¬ведь, — че¬ло¬век со¬всем ино¬го скла¬да, чем под¬не¬воль¬ный гре-че¬ский ски¬та¬лец. По воз¬вра¬ще¬нии на Ита¬ку жа¬ж¬да стран¬ст¬вий его не по¬ки¬да¬ет, и он сно¬ва от¬прав¬ля¬ет¬ся в путь — на этот раз без на-пе¬ред ус¬та¬нов¬лен¬ной це¬ли, то есть в пря¬мое доб¬ро¬воль¬ное из¬гна-ние. Это пу¬те¬ше¬ст¬вие в ни¬ку¬да мо¬жет иметь толь¬ко один пункт на-зна¬че¬ния: Одис¬сей за¬жи¬во про¬хо¬дит во вра¬та ада. Та¬кую по¬эти¬че¬скую воль¬ность про¬ще все¬го спи¬сать на то, что Дан¬те не знал гре¬че¬ско¬го язы¬ка и Го¬ме¬ра, быть мо¬жет, да¬же и не чи¬тал. Но это объ¬яс¬не¬ние со¬всем не ме¬ша¬ет дру¬го¬му, бо¬лее пло-до¬твор¬но¬му. Дан¬те пред¬вос¬хи¬тил и про¬ви¬дел но¬вый че¬ло¬ве¬че¬ский тип: фи¬гу¬ру без¬ог¬ляд¬но¬го пу¬те¬ше¬ст¬вен¬ни¬ка, пер¬во¬от¬кры¬ва¬те¬ля, го-то¬во¬го по¬жерт¬во¬вать оча¬гом и семь¬ей ра¬ди то¬го, что¬бы пер¬вым уви¬дать не¬ви¬дан¬ное и при¬кос¬нуть¬ся к не¬тро¬ну¬то¬му. Его Одис¬сей стал ли¬те¬ра¬тур¬ным пред¬те¬чей Ко¬лум¬ба и Ма¬гел¬ла¬на, Ко¬пер¬ни¬ка и Га¬ли¬лея. Три¬ж¬ды го¬во¬ря об Одис¬сее в «Бо¬же¬ст¬вен¬ной ко¬ме¬дии», (при этом два¬ж¬ды лишь на¬мё¬ком), фло¬рен¬ти¬нец по¬ме¬ща¬ет об¬раз гре¬че-ско¬го ге¬роя сна¬ча¬ла в Ад, где он по пред¬став¬ле¬ни¬ям бла¬го¬чес¬ти¬во-го ав¬то¬ра и пре¬бы¬ва¬ет и то¬мит¬ся тем же ог¬нём, ко¬то¬рым его со¬то-ва¬ри¬щи со¬жгли Трою по¬сле его хит¬ро¬ум¬ной идеи, во¬пло¬щён¬ной в де¬ре¬вян¬ном Ко¬не.
«Кто в том ог¬не, что там вда¬ли воз¬ник, Двой¬ной ввер¬ху, как бы с ко¬ст¬ра подъ¬я¬тый, Где с бра¬том был по¬ло¬жен По¬ли¬ник? В нём му¬чат¬ся, — от¬ве¬тил мой во¬жа¬тый, — Ул¬лис и Дио¬мед, и так вдво¬ём, Как шли на гнев, идут пу¬тём рас¬пла¬ты; Каз¬нят¬ся этим сто¬ну¬щим ог¬нём...»4
Вто¬рич¬но Ул¬ли¬са мож¬но уви¬деть на стра¬ни¬це Чис¬ти¬ли¬ща, и в тре¬тий раз Дан¬те вспо¬ми¬на¬ет о нём, пе¬ре¬гнув¬шись че¬рез ту¬чи и гля¬дя на Зем¬лю из Рая:
«Che fa dal mezzo al fine il primo clima; Si ch' io ve¬dea di la da Gade il varco folle d' Ul¬lise, e di qua presso il lito nel qual si fece Eu¬ropa dolce carco E piu mi fora dis¬coverto il sito....»5
По пред¬став¬ле¬ни¬ям ран¬них хри¬сти¬ан¬ских тол¬ко¬ва¬те¬лей Го¬ме¬ра (Га¬да¬нус, Дже¬мел¬ли), Ул¬лис, вы¬плыв за Ка¬дис (ла¬т. Gades), слу-жив¬ший при¬бли¬зи¬тель¬но до XIV ве¬ка си¬но¬ни¬мом край¬не¬го За¬па¬да, из¬вест¬но¬го ми¬ра, по¬гиб в ви¬ду го¬ры Чис¬ти¬ли¬ща. Дан¬те опи¬сы¬ва¬ет своё впе¬чат¬ле¬ние от это¬го «из¬вест¬но¬го» ми¬ра, взгля¬нув свер¬ху, из Рая на Зем¬лю, он как сви¬де¬тель пе¬ре¬да¬ёт сред¬не¬ве¬ко¬во¬му чи¬та¬те-лю своё впе¬чат¬ле¬ние оче¬вид¬ца, как по¬ло¬же¬но сви¬де¬те¬лю, ни¬че¬го не до¬бав¬ляя от се¬бя и не при¬ду¬мы¬вая, сдви¬нув¬шись от сре¬ди¬ны (т. е. Ие¬ру¬са¬ли¬ма) — до края (то есть до Га¬де¬са) и вот, мир круг¬лый, как блюд¬це, замк¬ну¬тый, но он (Дан¬те) го¬тов и ши¬ре об¬вес¬ти взо¬ром эту «из¬вест¬ную» его со¬вре¬мен¬ни¬кам су¬шу. В XIV ве¬ке мно¬гое из¬ме¬нит¬ся в от¬но¬ше¬нии пе¬ре¬до¬вых умов За-пад¬ной Ев¬ро¬пы в их пред¬став¬ле¬ни¬ях о про¬мыс¬ле и во¬ле Гос¬под-ней. «Во¬ля Бо¬же¬ст¬ва бу¬дет уже со¬сто¬ять в воз¬мож¬но¬сти го¬во¬рить с ни¬ми (ан¬тич¬ны¬ми ав¬то¬ра¬ми) и про¬пи¬тать¬ся их уди¬ви¬тель¬ной учё¬но-стью» — так пи¬шет Ле¬о¬нар¬до Бру¬ни сво¬ему дру¬гу. То¬гда же по¬яв-ля¬ют¬ся и пе¬ре¬во¬ды Го¬ме¬ра на клас¬си¬че¬скую ла¬тынь (на¬при¬мер, пе-ре¬вод Кар¬ло Мас¬сур¬пи¬ни, 1440-е го¬ды), кни¬га, быв¬шая в лич¬ном книж¬ном со¬б¬ра¬нии Ко¬лум¬ба. Уже и пре¬по¬да¬ва¬ние и обу¬че¬ние в этот пе¬ри¬од на¬чи¬на¬ют¬ся с ла¬тин¬ских и гре¬че¬ских шту¬дий ста¬рых ав¬то¬ров. Ре¬нес¬санс — это так¬же эпо¬ха ве¬ли¬ких гео¬гра¬фи¬че¬ских от¬кры-тий, по¬иск но¬вых тор¬го¬вых пу¬тей в ска¬зоч¬ную Ин¬дию, ибо ста¬рый путь был за¬крыт для тор¬го¬вых ка¬ра¬ва¬нов Ев¬ро¬пы, в свя¬зи с за¬вое-ва¬ни¬ем тур¬ка¬ми Ближ¬не¬го Вос¬то¬ка. И един¬ст¬вен¬ный путь в Ин¬дию, ос¬тав¬ший¬ся еще не за¬хва¬чен¬ным, был путь че¬рез Еги¬пет и Крас-ное мо¬ре, но и он был пол¬но¬стью мо¬но¬по¬ли¬зи¬ро¬ван ара¬ба¬ми. Мысль най¬ти но¬вый мор¬ской путь в Ин¬дию в об¬ход ара¬бов и ми¬нуя ту¬рец¬кие вла¬де¬ния, на¬ча¬ла все бо¬лее за¬ни¬мать куп¬цов и мо¬ря¬ков раз¬лич¬ных стран За¬пад¬ной Ев¬ро¬пы. Чем же был так ва¬жен этот путь в Ин¬дию и са¬ма эта стра¬на для ев¬ро¬пей¬цев то¬го вре¬ме¬ни? Еще со вре¬мен Кре¬сто¬вых по¬хо¬дов раз-ви¬лись по¬сто¬ян¬ные тор¬го¬вые свя¬зи ме¬ж¬ду Вос¬то¬ком и За¬па¬дом. Раз¬лич¬ные вос¬точ¬ные то¬ва¬ры — пря¬но¬сти, са¬хар, юве¬лир¬ные, пар-фю¬мер¬ные изделия, вся¬ко¬го ро¬да вос¬точ¬ные тка¬ни и так да¬лее — вхо¬ди¬ли все боль¬ше в упот¬реб¬ле¬нии выс¬ших и сред¬них сло¬ев на-се¬ле¬ния За¬пад¬ной Ев¬ро¬пы. Ку¬пе¬че¬ст¬во юж¬но¬италь¬ян¬ских, юж¬но-фран¬цуз¬ских и вос¬точ¬но¬ис¬пан¬ских го¬ро¬дов на¬ко¬пи¬ло на тор¬гов¬ле с Вос¬то¬ком ог¬ром¬ные со¬стоя¬ния. Но во вто¬рой по¬ло¬ви¬не XV в. сре-ди¬зем¬но¬мор¬ская тор¬гов¬ля ста¬ла пе¬ре¬жи¬вать ост¬рый кри¬зис. Ряд при¬чин и рань¬ше тор¬мо¬зил ее раз¬ви¬тие — это оби¬лие по¬сред¬ни¬ков — ара¬бов, ви¬зан¬тий¬цев, италь¬ян¬цев — чрез¬вы¬чай¬но удо¬ро¬жа¬ло стои¬мость вос¬точ¬ных то¬ва¬ров. А куп¬цам за¬пад¬ных и се¬ве¬ро-за¬пад-ных стран Ев¬ро¬пы от¬да¬лен¬ные вос¬точ¬ные рын¬ки и во¬все бы¬ли не-дос¬туп¬ны. Ту¬рец¬кие за¬вое¬ва¬ния ещё боль¬ше усу¬гу¬би¬ли пе¬чаль¬ное по¬ло¬же¬ние дел в ев¬ро¬пей¬ской тор¬гов¬ле. Есть и ещё од¬на при¬чи¬на, по ко¬то¬рой ев¬ро¬пей¬цам при¬хо¬ди¬лось ис¬кать пу¬ти в Ин¬дию: не¬хват¬ка в Ев¬ро¬пе зо¬ло¬та и се¬реб¬ра. Раз¬ви-тие тор¬гов¬ли тре¬бо¬ва¬ло всё боль¬ше дра¬го¬цен¬ных ме¬тал¬лов. А по-сколь¬ку до¬бы¬ча зо¬ло¬та и се¬реб¬ра в За¬пад¬ной Ев¬ро¬пе про¬грес¬си¬ро-ва¬ла сла¬бо, то это ска¬зы¬ва¬лось и на тор¬гов¬ле с Вос¬то¬ком. В об¬мен на до¬ро¬гие эк¬зо¬ти¬че¬ские то¬ва¬ры из Азии, Ев¬ро¬па мог¬ла пред¬ло-жить пре¬иму¬ще¬ст¬вен¬но про¬дук¬ты сель¬ско¬го про¬из¬вод¬ст¬ва, лес, медь, оло¬во, ча¬стью сук¬на и не¬ко¬то¬рые дру¬гие про¬мыш¬лен¬ные из-де¬лия, це¬нив¬шие¬ся, в об¬щем, всё же на¬мно¬го де¬шев¬ле по срав¬не-нию с то¬ва¬ра¬ми Вос¬то¬ка, и, по¬это¬му, не по¬кры¬вав¬ши¬ми стои¬мо¬сти все¬го то¬го, что по¬ку¬па¬лось на Вос¬то¬ке. Ев¬ро¬пей¬цам при¬хо¬ди¬лось до¬п¬ла¬чи¬вать из¬вест¬ные сум¬мы дра¬го¬цен¬ны¬ми ме¬тал¬ла¬ми. В ре-зуль¬та¬те че¬го, вме¬сто по¬сту¬п¬ле¬ния зо¬ло¬та и се¬реб¬ра по¬лу¬чал¬ся от-ток дра¬го¬цен¬ных ме¬тал¬лов из Ев¬ро¬пы в стра¬ны Вос¬то¬ка. «Про¬бле¬ма зо¬ло¬та», та¬ким об¬ра¬зом, пре¬вра¬ща¬лась в ост¬рую эко¬но¬ми¬че¬скую про¬бле¬му, тре¬бо¬вав¬шую так же на¬ис¬ко¬рей¬ше¬го раз-ре¬ше¬ния. Но на¬до за¬ме¬тить, что путь в ска¬зоч¬ную Ин¬дию ис¬ка¬ли не италь¬ян¬ские куп¬цы, ко¬то¬рым тор¬гов¬ля с Вос¬то¬ком да¬ва¬ла ог¬ром¬ную при¬быль, в ви¬ду их мо¬но¬поль¬но¬го по¬ло¬же¬ния на Сре¬ди¬зем¬ном мо-ре, а куп¬цы тех стран Ев¬ро¬пы, что не¬по¬сред¬ст¬вен¬но ле¬жа¬ли у под-но¬жия Ат¬лан¬ти¬че¬ско¬го океа¬на — Пор¬ту¬га¬лия и Ис¬па¬ния. Так те¬ку-щая жизнь вла¬ст¬но вме¬ши¬ва¬лась в ход ис¬то¬рии, на¬стоя¬тель¬но тре-буя по¬яв¬ле¬ния но¬во¬го ти¬па лю¬дей. Путь в Ин¬дию был най¬ден пор¬ту¬галь¬цем Вас¬ко да-Га¬ма, обо-гнув¬шим за¬пад¬ное по¬бе¬ре¬жье Аф¬ри¬ки вес¬ной 1498 го¬да и дос¬тиг-нув¬шим за¬пад¬но¬го по¬бе¬ре¬жья Ин¬дии, вы¬са¬див¬шись в Ка¬ли¬ку¬те (совр. Калькутте). А в ав¬гу¬сте 1499 го¬да он вер¬нул¬ся об¬рат¬но с гру-зом зо¬ло¬та и ин¬дий¬ских пря¬но¬стей. От¬кры¬тие Вас¬ко да-Га¬мы про-из¬ве¬ло гро¬мад¬ное впе¬чат¬ле¬ние. Пор¬ту¬галь¬ский ко¬роль Ма¬но¬эль при¬нял по это¬му слу¬чаю про¬зви¬ще «Сча¬ст¬ли¬во¬го» и ти¬тул «По¬ве-ли¬те¬ля Ин¬дии». Впо¬след¬ст¬вии один из по¬этов Пор¬ту¬га¬лии Лу¬ис Ка-мо¬енс по¬свя¬тил пу¬те¬ше¬ст¬вию Вас¬ко да-Га¬мы це¬лую по¬эму под на-зва¬ни¬ем «Лу¬зиа¬да». Под¬ра¬жая ан¬тич¬ным клас¬си¬че¬ским го¬ме¬ров-ским эпо¬сам «Илиа¬де» и «Одис¬сее» и вер¬ги¬ли¬ев¬ской «Энеи¬де», Ка¬мо¬енс так на¬чи¬нал свою по¬эму: «Я хо¬чу вос¬петь зна¬ме¬ни¬тых ге-ро¬ев, ко¬то¬рые с пор¬ту¬галь¬ских бе¬ре¬гов от¬пра¬ви¬лись по не¬ве¬до¬мым мо¬рям по ту сто¬ро¬ну зем¬ли… не¬по¬ко¬ле¬би¬мых вои¬нов, ко¬то¬рые со-вер¬шив не¬слы¬хан¬ные под¬ви¬ги, ос¬но¬ва¬ли но¬вую им¬пе¬рию, сла¬ва о ко¬то¬рой про¬гре¬ме¬ла до не¬бес»6. Сре¬ди кон¬ки¬ста¬до¬ров, от¬прав¬ляв¬ших¬ся к но¬во¬от¬кры¬тым бе¬ре¬гам бы¬ло не¬ма¬ло пи¬рат¬ствую¬ще¬го эле¬мен¬та, дво¬рян-аван¬тю¬ри¬стов и про¬сто из¬го¬ев об¬ще¬ст¬ва вплоть до пре¬ступ¬ни¬ков, для ко¬то¬рых это был спо¬соб из¬бег¬нуть ви¬се¬ли¬цы. Не¬да¬ром вы¬даю¬щий¬ся по¬эт XIX ве¬ка Жо¬зе Ма¬рия де Эре¬дия в Les Tro¬phees («Тро¬феи») срав¬нит этих «ис¬ка¬те¬лей зо¬ло¬та» с кре¬че¬та¬ми, вы¬ле¬таю¬щи¬ми из род¬ных скал: «Fa¬tigues de por¬ter leurs miseres hau¬taines», «Ус¬тав ды¬ря¬вые до¬на¬ши¬вать каф¬та¬ны», пе¬ре¬вёл эту стро¬ку Ни¬ко¬лай Гу¬ми¬лёв — здесь оче¬ви¬ден на¬мёк на идаль¬го, по¬те¬ряв¬ших по¬сле войн с мав¬ра-ми и по¬бе¬ды Ре¬кон¬ки¬сты воз¬мож¬ность жить во¬ен¬ным ре¬мес¬лом, не¬при¬выч¬ных к мир¬но¬му тру¬ду и стре¬мя¬щи¬ми¬ся в Но¬вый Свет для дос¬ти¬же¬ния сво¬их це¬лей — глав¬ней¬шая из ко¬то¬рых — на¬жи¬ва. Ещё про¬ци¬ти¬ру¬ем Эре¬диа: «Эпи¬чес¬кие дни им обе¬щая вско¬ре», здесь в со¬не¬те позд¬ней¬ше¬го ав¬то¬ра точ¬ное оп¬ре¬де¬ле¬ния мес¬та то¬го кол-лек¬тив¬но¬го дей¬ст¬вия, ко¬то¬рое пред¬став¬ля¬ли со¬бой мо¬ре¬пла¬ва¬те¬ли Но¬вой эпо¬хи. Бес¬по¬кой¬ный и не¬ук¬ро¬ти¬мый дух, то о чём пи¬сал Го-мер (O., XIV) — яр¬ко про¬яв¬лял¬ся Пон¬се де Ле¬о¬ном и Эр¬нан¬до Со¬то, рис¬ко¬вав¬ших жиз¬нью в пре¬одо¬ле¬нии не¬ве¬до¬мых ещё ев¬ро¬пей¬ско-му че¬ло¬ве¬ку пре¬пят¬ст¬вий (и не толь¬ко гео¬гра¬фи¬че¬ских, а, на¬при-мер, и кли¬ма¬ти¬че¬ских). И.С. По¬сту¬паль¬ский пи¬шет в од¬ной из сво¬их ра¬бот: «К этим уди¬ви¬тель¬ным пу¬те¬ше¬ст¬вен¬ни¬кам не сто¬ит под¬хо-дить с те¬ми ме¬ри¬ла¬ми, с ка¬ки¬ми под¬хо¬дят к Прже¬валь¬ско¬му, Нан¬се-ну или Хей¬ер¬да¬лу, они бы¬ли плоть от пло¬ти Ис¬па¬нии, фео¬даль¬ной и вме¬сте с тем ре¬нес¬санс¬ной, но их не сле¬ду¬ет сме¬ши¬вать с оз¬ве-ре¬лы¬ми гра¬би¬те¬ля¬ми, по¬доб¬ны¬ми Кор¬те¬су, на¬хлы¬нув¬ши¬ми сле¬дом за ни¬ми в Но¬вый Свет»7. Эти кон¬ки¬ста¬до¬рам бы¬ла свой¬ст¬вен¬на на¬ив¬ная, поч¬ти дет¬ская ве¬ра, ро¬ман¬ти¬зи¬рую¬щая их по¬ступ¬ки в том поч¬ти ба¬роч¬ном сти¬ле, ко¬то¬рый рас¬цвёл в Ев¬ро¬пе как от¬звук контр¬ре¬фор¬ма¬ции, на¬ча¬той ка¬то¬ли¬че¬ской Цер¬ко¬вью про¬тив лю¬те¬ран¬ст¬ва. Так Ху¬ан Пон¬се де Ле¬он, стра¬шась ста¬рос¬ти и про¬слы¬шав от ин¬дей¬цев, что где-то на их зем¬ле есть ис¬точ¬ник, воз¬вра¬щаю¬щий юность и ис¬це¬ляю¬щий не-ду¬ги, ве¬дёт ка¬ра¬вел¬лу на его по¬ис¬ки — три го¬да по¬ис¬ков в му¬че¬ни-ях суе¬вер¬ных стра¬хов и фи¬зи¬че¬ских стра¬да¬ний и Пон¬се де Ле¬он в сво¬ей по¬го¬не за меч¬той со¬вер¬ша¬ет ис¬клю¬чи¬тель¬ное по зна¬чи¬мо¬сти гео¬гра¬фи¬че¬ское от¬кры¬тие, ис¬точ¬ник он не на¬шёл, за¬то об¬на¬ру¬жил Гольф¬ст¬рим, а в кон¬це третье¬го го¬да пла¬ва¬ний дос¬тиг бе¬ре¬гов Фло¬ри¬ды, где в стыч¬ке с ин¬дей¬ца¬ми по¬лу¬ча¬ет смер¬тель¬ное ра¬не-ние стре¬лой и вско¬ре уми¬ра¬ет на Ку¬бе. Со¬вре¬мен¬ник Пон¬се де Ле-о¬на — Со¬то, из¬вест¬ный свои¬ми во¬ен¬ны¬ми экс¬пе¬ди¬ция¬ми в Пе¬ру, на ор¬га¬ни¬за¬цию ко¬то¬рых он тра¬тил свои бо¬гат¬ст¬ва. Ему же при¬над¬ле-жит честь от¬кры¬тия и пер¬во¬на¬чаль¬но¬го ис¬сле¬до¬ва¬ния Мис¬си¬си¬пи, в ок¬ре¬ст¬но¬стях её он уми¬ра¬ет от гни¬лой ли¬хо¬рад¬ки и его те¬ло в ду-бо¬вой ко¬ло¬де бы¬ло опу¬ще¬но в один из при¬то¬ков ве¬ли¬кой ре¬ки. Мо¬ре¬пла¬ва¬те¬ли Но¬во¬го Вре¬ме¬ни — не яв¬ля¬ясь в пря¬мом смыс-ле ду¬хов¬ны¬ми на¬след¬ни¬ка¬ми ан¬тич¬но¬сти, по¬доб¬но Одис¬сею, во-пло¬ти¬ли (хо¬тя и не¬осоз¬нан¬но) ту борь¬бу, те уси¬лия, ко¬то¬рые в ко-неч¬ном ито¬ге при¬ве¬ли к ста¬нов¬ле¬нию че¬ло¬ве¬ка Но¬во¬го Вре¬ме¬ни, это ста¬ло воз¬мож¬ным бла¬го¬да¬ря дли¬тель¬но¬му про¬цес¬су об¬ра¬ще-ния боль¬шо¬го чис¬ла лю¬дей к ис¬то¬ри¬че¬ским и куль¬тур¬ным кор¬ням ев¬ро¬пей¬ской ци¬ви¬ли¬за¬ции — это был «про¬цесс ос¬во¬бо¬ди¬тель¬ный и за¬вое¬ва¬тель¬ный», по сло¬вам куль¬ту¬ро¬ло¬га Ан¬д¬рэ Бон¬на¬ра, про-цесс, иде¬аль¬ным вы¬ра¬зи¬те¬лем ко¬то¬ро¬го в куль¬тур¬ной па¬мя¬ти че¬ло-ве¬че¬ст¬ва яв¬ля¬ет¬ся фи¬гу¬ра го¬ме¬ров¬ско¬го Одис¬сея. Об¬раз Одис¬сея — это об¬раз, рас¬счи¬тан¬ный на слу¬ша¬те¬ля, а не чи¬та¬те¬ля. Спе¬циа¬ли¬сты, пи¬сав¬шие об «Одис¬сее», не¬од¬но¬крат¬но об¬ра¬ща¬ли вни¬ма¬ния на ли¬те¬ра¬тур¬ные спо¬со¬бы, к ко¬то¬рым при¬бе-гал Го¬мер — на¬гляд¬ность, по¬вто¬ры и опи¬са¬ние од¬но¬род¬ных яв¬ле-ний в од¬них и тех же вы¬ра¬же¬ни¬ях, со¬вме¬ще¬ние не¬сколь¬ких пла¬нов по¬ве¬ст¬во¬ва¬ния, на¬по¬ми¬наю¬щее древ¬не¬гре¬че¬скую ва¬зо¬пись, ко¬гда, смот¬ря на изо¬бра¬же¬ние, зри¬тель ви¬дит со¬вме¬щён¬ные с при¬ми¬тив-ной на¬ив¬но¬стью пред¬ме¬ты, на¬хо¬дя¬щие¬ся на зад¬нем пла¬не, со¬вер-шен¬но та¬ки¬ми же, как и на¬хо¬дя¬щие¬ся спе¬ре¬ди, а по¬сле¬до¬ва¬тель¬но сле¬дую¬щие друг за дру¬гом кар¬ти¬ны ил¬лю¬ст¬ри¬ру¬ют по¬сле¬до¬ва¬тель-ность дей¬ст¬вия в фа¬бу¬ле. В «Одис¬сее» все при¬клю¬че¬ния мо¬ре¬хо¬дов, изо¬бре¬тен¬ные на-род¬ной фан¬та¬зи¬ей в ду¬хе тех, что дос¬та¬лись на до¬лю Син¬дба¬да-мо¬ре¬хо¬да, Ро¬бин¬зо¬на Кру¬зо, ка¬пи¬та¬на Бла¬да, сы¬п¬лют¬ся на не¬го как из ро¬га изо¬би¬лия. Одис¬сей при¬тя¬ги¬ва¬ет к се¬бе при¬клю¬че¬ния, он ста¬но¬вит¬ся тем че¬ло¬ве¬ком, ко¬то¬рый «Мно¬гих лю¬дей го¬ро¬да по¬се-тил и обы¬чаи ви¬дел, Мно¬го и серд¬цем скор¬бел на мо¬рях, о спа¬се-нье за¬бо¬тясь Жиз¬ни сво¬ей и воз¬вра¬те в от¬чиз¬ну со¬пут¬ни¬ков…»8. Так Одис¬сей пре¬вра¬ща¬ет¬ся в аван¬тю¬ри¬ста мо¬рей, ко¬то¬рый «стран-ст¬во¬вал по¬всю¬ду», в ге¬роя, стра¬дав¬шим на «не¬ска¬зан¬ном» мо¬ре, в пред¬ка и по¬кро¬ви¬те¬ля мо¬ря¬ков, стран¬ст¬вую¬щих по мо¬рям За¬па¬да, ле¬ген¬дар¬ным пред¬ше¬ст¬вен¬ни¬ком тех от¬важ¬ных аван¬тю¬ри¬стов, для ко¬то¬рых по¬ет Го¬мер. Од¬на¬ко в об¬раз Одис¬сея прив¬но¬сят¬ся и дру¬гие чер¬ты, бо¬лее ран¬ние, чем те, ко¬то¬ры¬ми на¬де¬ля¬лись мо¬ря¬ки из ска¬зок позд¬ней¬ше-го вре¬ме¬ни, воз¬ник¬ший за¬дол¬го до то¬го, как мо¬ре¬хо¬ды на¬ча¬ли свои пу¬те¬ше¬ст¬вия по Сре¬ди¬зем¬но¬му мо¬рю. Одис¬сей яв¬ля¬ет¬ся ге¬ро¬ем на¬род¬но¬го ска¬за¬ния о воз¬вра¬ще¬нии суп¬ру¬га. Муж от¬плыл в дли-тель¬ное пу¬те¬ше¬ст¬вие; ос¬та¬нет¬ся ли ему вер¬на же¬на и уз¬на¬ет ли она его по воз¬вра¬ще¬нии — та¬ков ос¬нов¬ной мо¬тив ан¬тич¬ного сюжета, встре¬чаю¬щегося оди¬на¬ко¬во в скан¬ди¬нав¬ских са¬гах и «Ра-мая¬не». Муж воз¬вра¬ща¬ет¬ся по¬ста¬рев¬шим или пе¬ре¬оде¬тым, его уз-на¬ют по трем при¬зна¬кам, удо¬сто¬ве¬ряю¬щим его под¬лин¬ность. Эти при¬зна¬ки в раз¬ных ле¬ген¬дах варь¬и¬ру¬ют¬ся. Но в «Одис¬сее» мож¬но лег¬ко уло¬вить все три при¬зна¬ка той вер¬сии, ка¬кую знал Го¬мер. Толь¬ко суп¬руг спо¬со¬бен на¬тя¬нуть лук, ко¬то¬рый ему при¬над¬ле¬жал. Лишь он один зна¬ет, как бы¬ло уст¬рое¬но суп¬ру¬же¬ское ло¬же. И, на¬ко-нец, у не¬го на те¬ле есть ру¬бец, из¬вест¬ный толь¬ко же¬не; в ле¬ген¬де этот при¬знак идет в по¬след¬нюю оче¬редь, по¬то¬му что по не¬му суп¬ру-ги окон¬ча¬тель¬но уз¬на¬ют друг дру¬га. Та¬ко¬ва ве¬ро¬ят¬ная по¬сле¬до¬ва-тель¬ность при¬зна¬ков в ле¬ген¬де, слу¬жив¬шей кан¬вой Го¬ме¬ру. Он их ис¬поль¬зо¬вал в трех са¬мых дра¬ма¬ти¬че¬ских сце¬нах по¬эмы, но пе¬ре-мес¬тил их по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность, из¬ме¬нил зна¬че¬ние и не¬сколь¬ко пе-ре¬де¬лал об¬стоя¬тель¬ст¬ва. В на¬род¬ных пре¬да¬ни¬ях три со¬бы¬тия обыч¬но сле¬ду¬ют од¬но за дру¬гим. Та¬кой трое¬крат¬ный по¬втор вво-дит¬ся как при¬ем, сти¬му¬ли¬рую¬щий на¬ив¬ное вни¬ма¬ние. Го¬мер же, вме¬сто то¬го, что¬бы уси¬лить впе¬чат¬ле¬ние от по¬вто¬ре¬ния, раз¬но¬об-ра¬зит, на¬сколь¬ко ему уда¬ст¬ся, об¬стоя¬тель¬ст¬ва трёх при¬зна¬ков. Для то¬го, что¬бы суп¬ру¬ги уз¬на¬ли друг дру¬га, Го¬мер при¬бе¬га¬ет лишь к при¬зна¬ку суп¬ру¬же¬ско¬го ло¬жа, в той сце¬не, где Пе¬не¬ло¬па, что¬бы рас¬се¬ять свои по¬след¬ние со¬мне¬ния, под¬страи¬ва¬ет Одис¬сею ло-вуш¬ку. Она при¬ка¬зы¬ва¬ет Ев¬рик¬лее вы¬та¬щить ло¬же из спаль¬ни. Одис¬сей вздра¬ги¬ва¬ет. Он ко¬гда-то сам со¬ору¬жал брач¬ное ло¬же и вы¬те¬сал его из пня мас¬ли¬ны, кор¬ни ко¬то¬ро¬го дер¬жат¬ся в зем¬ле. Ему по¬это¬му из¬вест¬но, что от¬дан¬ноеSERGEYg
рас¬по¬ря¬же¬ние не¬вы¬пол¬ни¬мо, ес¬ли толь¬ко ка¬кой-ни¬будь не¬го¬дяй не под¬сек пень у ос¬но¬ва¬ния. Ска¬зав об этом Пе¬не¬ло¬пе, он тем са¬мым да¬ет ей воз¬мож¬ность окон¬ча¬тель¬но его опо¬знать. Ис¬пы¬та¬ние с лу¬ком ис¬поль¬зо¬ва¬но в боль¬шой сце¬не со¬стя¬за¬ния с же¬ни¬ха¬ми. Они уз¬на¬ют его по¬сле то¬го, как он на¬тя¬ги¬ва¬ет лук и на¬прав¬ля¬ет его в Ан¬ти¬ноя — ни¬кто дру¬гой не смог это¬го сде¬лать. По¬сле это¬го он гор¬до се¬бя на¬зы¬ва¬ет. Пер-вая из трех по по¬ряд¬ку при¬мет — шрам на те¬ле — ис¬поль¬зу¬ет¬ся в сце¬не со¬вер¬шен¬но не¬ожи¬дан¬но как для нас, так и для са¬мо¬го Одис-сея: по не¬му его уз¬на¬ет ста¬рая слу¬жан¬ка Ев¬рик¬лея, ко¬гда мо¬ет ему но¬ги, — это вы¬зы¬ва¬ет боль¬шое смя¬те¬ние и гро¬зит оп¬ро¬ки¬нуть весь хит¬ро за¬ду¬ман¬ный план Одис¬сея. Так ис¬кус¬ст¬во Го¬ме¬ра обо¬га¬ща¬ет жи¬вы¬ми под¬роб¬но¬стя¬ми, не¬ожи¬дан¬ны¬ми и раз¬но¬об¬раз¬ны¬ми те эле-мен¬ты, ко¬то¬рые он по¬лу¬чил «on serie» из пре¬да¬ния о воз¬вра¬ще¬нии суп¬ру¬га. Эти сю¬же¬ты, ко¬то¬рые Го¬мер пре¬вра¬тил в чу¬дес¬ные по¬вес¬ти, сви¬де¬тель¬ст¬ву¬ют, что для гре¬ков го¬ме¬ров¬ской эпо¬хи мо¬ре, хо¬тя и бы¬ло пре¬ис¬пол¬не¬но опас¬но¬стей, име¬ло, од¬на¬ко, и мно¬го при¬вле¬ка-тель¬ных сто¬рон. Одис¬сей стра¬шит¬ся мо¬ря, но в то же вре¬мя лю¬бит его и хо¬чет ов¬ла¬деть и на¬сла¬дить¬ся им. Это бес¬пре¬дель¬ное про-стран¬ст¬во, мысль о ко¬то¬ром «раз¬би¬ва¬ет ему серд¬це», как он го¬во-рит, од¬но¬вре¬мен¬но об¬ла¬да¬ет ог¬ром¬ной при¬тя¬га¬тель¬ной си¬лой, в пер¬вую оче¬редь, из-за вы¬го¬ды, ко¬то¬рую мож¬но из не¬го из¬влечь. Имен¬но за мо¬рем, го¬во¬рит Одис¬сей, «на¬ка¬п¬ли¬ва¬ют не¬смет¬ные бо-гат¬ст¬ва» и, «пу¬те¬ше¬ст¬вуя, при¬во¬зят до¬мой го¬ры зо¬ло¬та, се¬реб¬ра и сло¬но¬вую кость». По¬рой тот са¬мый Одис¬сей, ко¬то¬рый меч¬та¬ет о воз¬вра¬ще¬нии до¬мой, как буд¬то не без со¬жа¬ле¬ния по¬ки¬да¬ет тот или иной пус¬тын¬ный ост¬ров, ди¬вясь, что «ни¬кто не по¬ду¬мал из¬влечь из не¬го вы¬го¬ду». В сво¬ем во¬об¬ра¬же¬нии он уже рас¬пре¬де¬ля¬ет уго¬дья ост¬ро¬ва, ле-жа¬ще¬го пе¬ред ним в пер¬во¬быт¬ном со¬стоя¬нии: тут рас¬ки¬нут¬ся влаж-ные лу¬га с соч¬ной тра¬вой, там бу¬дут ве¬ли¬ко¬леп¬ные ви¬но¬град¬ни¬ки, а даль¬ше зем¬ля мяг¬кая, ее бу¬дет лег¬ко об¬ра¬ба¬ты¬вать, и по¬ля бу¬дут при¬но¬сить обиль¬ные уро¬жаи. Он бе¬рет при¬горш¬ню зем¬ли и убе¬ж-да¬ет¬ся, что «зем¬ля там туч¬ная»! Он лю¬бу¬ет¬ся ук¬ром¬ной бух¬той — на¬деж¬ной сто¬ян¬кой для су¬дов, где они бу¬дут ук¬ры¬ты от вет¬ра, так что не нуж¬но бу¬дет кре¬пить яко¬ря. В Одис¬сее, столь при¬вя¬зан¬ном к род¬ной зем¬ле, про¬бу¬ж¬да¬ет¬ся дух ко¬ло¬ни¬ста. Он меч¬та¬ет, как вы-рас¬тут на этих да¬ле¬ких зем¬лях (еще пус¬тын¬ных или на¬се¬лен¬ных чу¬до¬ви¬ща¬ми) го¬ро¬да, ко¬то¬рые по¬стро¬ит (или уже на¬чи¬на¬ет стро-ить) его на¬род. Та¬ким об¬ра¬зом, зов мо¬ря и не¬ве¬до¬мых стран так же си¬лен, как и вну¬шае¬мый ими страх. В ле¬ген¬де об Одис¬сее про¬яв¬ля-ет¬ся не толь¬ко стрем¬ле¬ние к на¬жи¬ве, но и свой¬ст¬вен¬ная эл¬ли¬нам бес¬пре¬дель¬ная лю¬бо¬зна¬тель¬ность в от¬но¬ше¬нии ми¬ра и его чу¬дес. Же¬ла¬ние ви¬деть не¬обы¬чай¬ные ве¬щи у Одис¬сея на¬столь¬ко силь¬но, что он ни¬ко¬гда не мо¬жет про¬тив не¬го ус¬то¬ять; за¬чем бы ина¬че он про¬би¬рал¬ся в пе¬ще¬ру Цик¬ло¬па, не¬смот¬ря на пре¬дос¬те¬ре¬же¬ния спут¬ни¬ков? Одис¬сей объ¬яс¬ня¬ет это не толь¬ко тем, что рас¬счи¬ты¬ва-ет скло¬нить Цик¬ло¬па пре¬под¬не¬сти им да¬ры гос¬те¬при¬им¬ст¬ва, как ве-лит по¬сту¬пать обы¬чай, но глав¬ным об¬ра¬зом же¬ла¬ни¬ем по¬гля¬деть на это стран¬ное су¬ще¬ст¬во, ве¬ли¬ка¬на, ко¬то¬рый «хле¬ба не ест». Точ-но так же ему хо¬чет¬ся уви¬деть Цир¬цею или ус¬лы¬шать си¬рен. У Одис¬сея яр¬ко вы¬ра¬же¬но чув¬ст¬во изум¬ле¬ния пе¬ред яв¬ле¬ния¬ми ми¬ра и их сущ¬но¬стью. Как и все древ¬ние, он убе¬ж¬ден, что при¬ро¬да пол¬на чу¬дес, и стра¬шит¬ся их, — имен¬но этот страх и по¬ро¬ж¬да¬ет чу¬до¬вищ. Но все-та¬ки ему не тер¬пит¬ся по¬смот¬реть са¬мо¬му, он хо¬чет про¬ник-нуть в тай¬ны при¬ро¬ды и ов¬ла¬деть ими. В ко¬неч¬ном сче¬те, ему на¬до под¬чи¬нить се¬бе при¬ро¬ду и над ней гос¬под¬ство¬вать. Одис¬сей хо¬тя и ве¬рит в сво¬их бо¬гов, но зна¬ет, что они мо¬гут быть столь же ко¬вар-ны, как и ми¬ло¬сти¬вы, и в пер¬вую оче¬редь по¬ла¬га¬ет¬ся все же толь¬ко на са¬мо¬го се¬бя... Вы¬бро¬шен¬ный в мо¬ре, он плы¬вет два дня и две но¬чи, ра¬бо¬тая лишь свои¬ми ру¬ка¬ми и но¬га¬ми, по¬ка, на¬ко¬нец, не до-би¬ра¬ет¬ся до устья ре¬ки. Его уси¬лия увен¬ча¬ны дос¬той¬ной на¬гра¬дой. Что¬бы от¬вое¬вать свою до¬лю сча¬стья на зем¬ле, Одис¬сей ве¬дет борь¬бу на¬смерть с мо¬рем и со сво¬ей судь¬бой. В этой борь¬бе его глав¬ным ору¬жи¬ем яв¬ля¬ет¬ся, на¬ря¬ду с му¬же¬ст¬вом, и ра¬зум. Он про-яв¬ля¬ет¬ся в уме¬нии ис¬поль¬зо¬вать для сво¬ей вы¬го¬ды лю¬дей и об-стоя¬тель¬ст¬ва, вклю¬чая сю¬да и бо¬гов; это го¬ло¬ва, спо¬соб¬ная при¬ду-мать, как спа¬стись при по¬мо¬щи бур¬дю¬ка с ви¬ном, най¬ти над¬ле¬жа-щее при¬ме¬не¬ние де¬ре¬вян¬но¬му ко¬лу из оли¬вы, не¬сколь¬ким брев-нам, на¬ге¬лям и дос¬кам, ско¬ло¬чен¬ным в два уда¬ра мо¬лот¬ка. Поль¬зу-ясь сво¬им тон¬ким зна¬ни¬ем лю¬дей, он уме¬ет рас¬по¬ло¬жить их к се¬бе удач¬ной ле¬стью, хит¬ро¬ум¬ной ло¬жью, ко¬то¬рую Го¬мер на¬зы¬ва¬ет «безу¬преч¬ной», или сыг¬рать на чув¬ст¬вах, ко¬то¬рые он уме¬ет вну-шать, бу¬дет ли это за¬ро¬ж¬даю¬щая¬ся лю¬бовь На¬взи¬каи, юно¬ше¬ская при¬вя¬зан¬ность сы¬на, неж¬ность и вер¬ность же¬ны, ис¬пы¬тан¬ная пре-дан¬ность ста¬рых слуг, сви¬но¬па¬са Ев¬мея и кор¬ми¬ли¬цы Ев¬рик¬леи, и мно¬гих дру¬гих... Одис¬сей — ум прак¬ти¬че¬ский, спо¬соб¬ный к вы¬дум¬ке. Это не бес-ко¬ры¬ст¬ное по¬зна¬ние ми¬ра, но спо¬соб¬ность и же¬ла¬ние раз¬ре¬шать прак¬ти¬че¬ские во¬про¬сы, уме¬ние со¬ору¬жать, по вы¬ра¬же¬нию гре¬ков, «ma¬chines», об¬ра¬щен¬ные про¬тив об¬стоя¬тельств и вра¬ж¬деб¬но¬сти судь¬бы, про¬тив все¬воз¬мож¬ных пре¬пят¬ст¬вий, рас¬став¬лен¬ных на пу-ти че¬ло¬ве¬ка бо¬га¬ми и вра¬га¬ми и не даю¬щих ему про¬бить¬ся к сча-стью. Оди¬на из глав¬ных эпи¬те¬тов Одис¬сея — это «ве¬ли¬кий ме¬ха-ник». Одис¬сей по¬лон ре¬ши¬мо¬сти до¬бить¬ся сча¬стья, по¬стро¬ить его вновь, как не¬ко¬гда свои¬ми ру¬ка¬ми он со¬ору¬дил суп¬ру¬же¬ское ло¬же. Мы ви¬дим его в по¬эме по¬оче¬ред¬но кос¬цом, плот¬ни¬ком, корм¬чим, ка-мен¬щи¬ком, шор¬ни¬ком: он ору¬ду¬ет то¬по¬ром, плу¬гом и ру¬лем так же уве¬рен¬но, как и вла¬де¬ет ме¬чом. Но все же выс¬шим дос¬ти¬же¬ни¬ем это¬го мас¬те¬ра на все ру¬ки яв¬ля¬ет¬ся се¬мей¬ное сча¬стье, пат¬ри¬ар-халь¬ное бла¬го¬по¬лу¬чие его под¬дан¬ных, яв¬ляю¬щих¬ся и его друзь¬я¬ми, — сча¬стье, ко¬то¬рое он вос¬соз¬да¬ет при по¬мо¬щи ору¬дия сво¬его «безу¬преч¬но¬го ра¬зу¬ма», как го¬во¬рит Го¬мер. Одис¬сей во¬пло¬ща¬ет борь¬бу все¬го арий¬ско¬го эт¬но¬са, ко¬то¬рую че-ло¬ве¬че¬ский ра¬зум ве¬дет за сча¬стье на зем¬ле, чьи за¬ко¬ны для не¬го столь же не¬пре¬лож¬ны, как Сцил¬ла и Ха¬риб¬да. Его уси¬лия — пред-вест¬ни¬ки тех, ко¬то¬рые упот¬ре¬бит нау¬ка, что¬бы со¬хра¬нить жизнь че-ло¬ве¬ка и уве¬ли¬чить его власть над при¬ро¬дой. Соз¬да¬вая об¬раз Одис¬сея, Го¬мер и гре¬че¬ский на¬род по¬ка¬за¬ли на де¬ле свою ве¬ру в цен¬ность и мо¬гу¬ще¬ст¬во ев¬ро¬пей¬ско¬го ра¬зу¬ма, пред¬вос¬хи¬тив дух лю¬бо¬зна¬тель¬но¬сти и пред¬при¬ни¬ма¬тель¬ст¬ва, свой¬ст¬вен¬ный XVI ве-ку, ко¬то¬рый про¬явил¬ся в ве¬ли¬ких гео¬гра¬фи¬че¬ских от¬кры¬ти¬ях, на¬уч-ных изы¬ска¬ни¬ях и тех¬ни¬че¬ских изо¬бре¬те¬ни¬ях, что при¬ве¬ло к со¬вре-мен¬ной нам тех¬но¬ген¬ной ци¬ви¬ли¬за¬ции со все¬ми ее гло¬баль¬ны¬ми дос¬ти¬же¬ния¬ми и про¬бле¬ма¬ми.
__________
1. С. И. Рад¬циг, Ис¬то¬рия древ¬не¬гре¬че¬ской ли¬те¬ра¬ту¬ры, ИАН, 1940, стр. 46. 2. А.Ф.Ло¬сев. Очер¬ки ан¬тич¬но¬го сим¬во¬лизм и ми¬фо¬ло¬гии. М. 1993. С. 10-11. 3. М.Л.Аб¬рам¬сон, От Дан¬те к Аль¬бер¬ти, М. 1979. С. 158 4. Дан¬те Алигь¬е¬ри. Бо¬же¬ст¬вен¬ная ко¬ме¬дия. М. 2005. Ад. XXVI, 52-58, с. 174. 5. Све¬ре¬но с из¬да¬ни¬ем: «La Di¬vina Com¬me¬dia», edi¬tore-Li¬braio, Mi¬lano, 1949 p.859 60. В пе¬ре¬во¬де М. Л. Ло¬зин¬ско¬го эти стро¬ки зву¬чат так: «Я от сре¬ди¬ны сдви¬нул¬ся до края. Я ви¬дел там, за Га¬де¬сом, шаль¬ной Ул¬ли¬сов путь; здесь - бе¬рег, на ко¬то¬ром Ев¬ро¬па ста¬ла но¬шей до¬ро¬гой. Я тот кло¬чок об¬вёл бы ши¬ре взо¬ром».
Дан¬те Алигь¬е¬ри. Бо¬же¬ст¬вен¬ная ко¬ме¬дия. М. 2005. Рай. XXVII, 82-85, с. 549. 6. Ци¬та¬та по: В.Ф.Се¬ме¬нов. Ис¬то¬рия сред¬них ве¬ков. М. 1975. С. 383. 7. И.С.По¬сту¬паль¬ский. Ис¬то¬рия от¬кры¬тия Но¬во¬го Све¬та. М, 1978. С 344. 8. Го¬мер. Одис¬сея. М. 1985. I. 3-5. С. 15.
Алек¬сей Ат¬лан¬тов
По¬сле¬сло¬вие к Ма¬ни¬фе¬сту Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬ва
Как ни стран¬но, но по¬сле его пуб¬ли¬ка¬ции я во¬все не столк¬нул¬ся с боль¬шим ко¬ли¬че¬ст¬вом от¬кли¬ков как по¬ло¬жи¬тель¬ных, так и от¬ри¬ца-тель¬ных. Мо¬жет быть, это объ¬яс¬ня¬ет¬ся не¬боль¬шим ти¬ра¬жом на¬ше-го жур¬на¬ла, или тем, что боль¬шин¬ст¬во по¬этов во¬все не чи¬та¬ют про-зы, и ма¬ло во¬об¬ще чи¬та¬ют, кро¬ме се¬бя, лю¬би¬мых, — не знаю. Но это лишь вновь под¬твер¬жда¬ет то, что в на¬ше вре¬мя ре¬ли¬гия и ее ре¬фор¬ма¬ция поч¬ти ни¬ко¬го не ин¬те¬ре¬су¬ют, а ко¬ли¬че¬ст¬во ис¬тин¬но-ве¬рую¬щих со¬став¬ля¬ет чуть бо¬лее 10%. И тем не ме¬нее — я не те-ряю на¬де¬ж¬ды, что этот Ма¬ни¬фест еще най¬дет сво¬их чи¬та¬те¬лей и по¬сле¬до¬ва¬те¬лей, хо¬тя сра¬зу же дол¬жен зая¬вить, что он во¬все не рас¬счи¬тан на ши¬ро¬кую пуб¬ли¬ку, а на¬пи¬сан для из¬бран¬ных, но все же чис¬ло этих из¬бран¬ных мо¬жет ис¬чис¬лять¬ся ты¬ся¬ча¬ми. Это пер-вое, что сле¬ду¬ет иметь в ви¬ду, при¬сту¬пая к чте¬нию Ма¬ни¬фе¬ста. Вто¬рое. Эти из¬бран¬ные, пред¬став¬ля¬ют¬ся мне имен¬но мо¬ло¬ды¬ми ин¬тел¬лек¬туа¬ла¬ми, а не пен¬сио¬не¬ра¬ми, не под¬ро¬ст¬ка¬ми и не деть-ми, по¬сколь¬ку, к со¬жа¬ле¬нию, боль¬шин¬ст¬во те¬зи¬сов мо¬раль¬ной тео-ло¬гии и ре¬ли¬гии во¬об¬ще рас¬счи¬та¬но имен¬но на них. А не¬ох¬ри-стиан¬ст¬во об¬ра¬ще¬но пре¬ж¬де все¬го к зре¬лым лю¬дям, хо¬тя¬щим ак-тив¬но дей¬ст¬во¬вать и по¬зна¬вать, до¬би¬вать¬ся ус¬пе¬ха в пла¬не как ду-хов¬ном, так и ма¬те¬ри¬аль¬ном. И по¬это¬му в тра¬ди¬ци¬он¬ной хри¬сти¬ан-ской мо¬ра¬ли (как и вся¬кой дру¬гой ре¬ли¬ги¬оз¬ной) есть те¬зи¬сы, не¬при-ем¬ле¬мые для них, как и для лю¬бо¬го свет¬ско¬го че¬ло¬ве¬ка. Но но¬вая мо¬раль, ко¬то¬рую про¬воз¬гла¬ша¬ет Н., во¬все не яв¬ля¬ет¬ся мо¬им изо-бре¬те¬ни¬ем, она все¬гда так или ина¬че су¬ще¬ст¬во¬ва¬ла в за¬вуа¬ли¬ро-ван¬ной фор¬ме, но бы¬ла уде¬лом не¬мно¬гих твор¬цов, ко¬то¬рые бы¬ли вы¬ну¬ж¬де¬ны ее скры¬вать, при¬кры¬ва¬ясь тра¬ди¬ци¬он¬ной мо¬ра¬лью и ли¬це¬ме¬рить. Эта но¬вая мо¬раль во¬все не яв¬ля¬ет¬ся оп¬рав¬да¬ни¬ем им¬мо¬ра¬лиз¬ма или амо¬ра¬лиз¬ма, как мо¬жет по¬ка¬зать¬ся на пер¬вый взгляд, по¬то¬му, что по¬доб¬ные док¬три¬ны обыч¬но ис¬хо¬ди¬ли ли¬бо из от¬ри¬ца¬ния, ли¬бо из за¬мал¬чи¬ва¬ния Бо¬га и его пер¬вич¬но¬сти, а Н. не под¬вер¬га¬ет ни¬ка¬кой ре¬ви¬зии ос¬нов¬ные дог¬ма¬ты тра¬ди¬ци¬он¬но¬го хри¬сти¬ан¬ст¬ва, лишь пре¬дель¬но уточ¬няя и пе¬ре¬ин¬тер¬пре¬ти¬руя не¬ко-то¬рые их них. В из¬вест¬ной сте¬пе¬ни Н. вос¬ста¬нав¬ли¬ва¬ет прин¬ци¬пы ре¬нес¬санс¬ной мо¬ра¬ли, в ос¬но¬ве ко¬то¬рой ле¬жа¬ла мак¬си¬ма «Ус¬пех оп¬рав¬ды¬ва¬ет сред¬ст¬ва», что яв¬ля¬ет¬ся го¬раз¬до бо¬лее ис¬тин¬ным, чем ие¬зу¬ит¬ское «цель оп¬рав¬ды¬ва¬ет сред¬ст¬ва», т.к. цель эта мо¬жет быть аб¬ст¬ракт¬ной или во¬об¬ще не¬дос¬ти¬жи¬мой, а ус¬пех уже есть не-кое дос¬тиг¬ну¬тое со¬стоя¬ние. Но для Н. важ¬но, что¬бы это был по¬зи-тив¬ный ус¬пех, т.е. мо¬раль¬но оп¬рав¬дан¬ный, ина¬че же мож¬но оп¬рав-дать лю¬бое ус¬пеш¬но про¬ве¬ден¬ное дей¬ст¬вие. Мо¬гут воз¬ра¬зить, что это есть от¬ход от ка¬те¬го¬ри¬че¬ско¬го им¬пе¬ра¬ти¬ва в сто¬ро¬ну ги¬по¬те¬ти-че¬ско¬го, но кто ска¬зал, что мо¬раль ка¬те¬го¬ри¬че¬ско¬го им¬пе¬ра¬ти¬ва есть един¬ст¬вен¬но воз¬мож¬ная и ис¬тин¬ная? Кант сам в кон¬це-кон¬цов при¬зна¬вал ее не¬реа¬ли¬зуе¬мой в обыч¬ных ус¬ло¬ви¬ях и яв¬ляю¬щей¬ся лишь идеа¬лом, реа¬ли¬зуе¬мом лишь в по¬тус¬то¬рон¬нем «ми¬ре це¬лей». Но¬ва¬ция¬ми в Н. яв¬ля¬ет¬ся уче¬ние о Сверх¬че¬ло¬ве¬ке как о но¬вой Церк¬ви, вер¬нее — мик¬ро¬церк¬ви, фи¬ло¬соф¬ское оп¬ре¬де¬ле¬ние Церк-ви и уче¬ние об оп¬рав¬да¬нии твор¬че¬ст¬вом. Но са¬мо¬го раз¬де¬ла о Сверх¬че¬ло¬ве¬ке, его ти¬по¬ло¬гии и ге¬не¬зи¬се нет, по¬сколь¬ку он еще толь¬ко раз¬ра¬ба¬ты¬ва¬ет¬ся. Третье. Н. ни в ко¬ей ме¬ре не от¬ри¬ца¬ет тра¬ди¬ци¬он¬но¬го, кон¬фес-сио¬наль¬но¬го хри¬сти¬ан¬ст¬ва и во¬все не долж¬но его за¬ме¬нить. Ут¬вер-ждать об¬рат¬ное бы¬ло бы бе¬зу¬ми¬ем. По¬это¬му не¬ох¬ри¬стиа¬нин мо-жет как ис¬пол¬нять все об¬ря¬ды лю¬бой кон¬фес¬сии и церк¬ви, так и не ис¬пол¬нять их, сле¬дуя бу¬к¬валь¬но ус¬та¬нов¬кам Ма¬ни¬фе¬ста Н. В этом от¬но¬ше¬нии пред¬по¬ла¬га¬ет¬ся, что он не толь¬ко аб¬со¬лют¬но сво¬бо¬ден, но и со¬вер¬шен¬но ра¬зу¬мен, и дол¬жен по¬ни¬мать, что пер¬вич¬но, а что вто¬рич¬но и тре¬тич¬но, что ему не¬об¬хо¬ди¬мо, а что нет. Чет¬вер¬тое. По про¬чте¬нии дан¬но¬го Ма¬ни¬фе¬ста ме¬ня мо¬гут уп¬рек-нуть в двух ве¬щах: в ан¬ти¬хри¬сти¬ан¬ст¬ве и в ере¬си, имея в ви¬ду пре-ж¬де все¬го но¬вую пе¬ре¬трак¬тов¬ку Бла¬женств. Но что ка¬са¬ет¬ся ан¬ти-хри¬сти¬ан¬ст¬ва, то не¬воз¬мож¬но, что¬бы текст и уче¬ние, ут¬вер¬ждаю-щее во всем Хри¬ста, его бо¬го¬во¬пло¬ще¬ние, и сам Три¬ни¬тар¬ный дог-мат, бы¬ло на¬зва¬но та¬ко¬вым. Это зна¬чи¬ло бы ви¬деть со¬вер¬шен¬но про¬ти¬во¬по¬лож¬ное в про¬ти¬во¬по¬лож¬ном, и то¬гда ни од¬но уче¬ние и текст нель¬зя бы¬ло бы счи¬тать им са¬мим, по¬доз¬ре¬вая в нем со¬вер-шен¬но иное и об¬рат¬ное. Что же ка¬са¬ет¬ся уп¬ре¬ка в ере¬си, то на это мож¬но лишь на¬пом¬нить, что ко¬гда-то лю¬те¬ран¬ст¬во и весь про¬тес-тан¬тизм по¬чи¬тал¬ся та¬ко¬вой, на что име¬ет¬ся спе¬ци¬аль¬ная пап¬ская бул¬ла 1520 г., но, тем не ме¬нее, про¬шли ве¬ка, и ко¬ли¬че¬ст¬во про¬тес-тан¬тов во всем ми¬ре ис¬чис¬ля¬ет¬ся мил¬лио¬на¬ми, и не толь¬ко они са-ми, но и их про¬тив¬ни¬ки уже не счи¬та¬ют их ере¬ти¬ка¬ми. Так¬же су¬ще-ст¬ву¬ет ар¬мя¬но-гри¬го¬ри¬ан¬ская и копт¬ско-эфи¬оп¬ская цер¬ковь, ис¬по-ве¬дую¬щая мо¬но¬фи¬зит¬ст¬во, ко¬то¬рое бы¬ло осу¬ж¬де¬но на IV Все¬лен-ском со¬бо¬ре как ересь, что од¬на¬ко не ме¬ша¬ет мил¬лио¬нам ар¬мян и эфио¬пов ис¬по¬ве¬до¬вать свою вер¬сию хри¬сти¬ан¬ст¬ва, а о их ере¬тич-но¬сти пред¬по¬чи¬та¬ют те¬перь так¬же не вспо¬ми¬нать. То¬ же са¬мое мож¬но ска¬зать и про не¬сто¬ри¬ан, уче¬ние ко¬то¬рых осу¬ж¬да¬лось два¬ж-ды, хо¬тя их чис¬лен¬ность в на¬стоя¬щее вре¬мя не ве¬ли¬ка. Но что ка-са¬ет¬ся бла¬женств Н., то это дей¬ст¬ви¬тель¬но, серь¬ез¬ный ар¬гу¬мент, но вдум¬чи¬вый чи¬та¬тель не мо¬жет не по¬нять, что они яв¬ля¬ют¬ся чис-той во¬ды бел¬лет¬ри¬сти¬кой, а не на¬уч¬ны¬ми те¬зи¬са¬ми и не дог¬ма¬та-ми, а вве¬де¬ны мною ис¬клю¬чи¬тель¬но ра¬ди на¬гляд¬но¬сти и кон¬тра¬ста. Ко¬го они ис¬ку¬ша¬ют или же со¬блаз¬ня¬ют, мо¬гут во¬об¬ще не при¬ни-мать их все¬рь¬ез и за¬клю¬чить в скоб¬ки. Но все это во¬все не зна¬чит, что Н. яв¬ля¬ет¬ся но¬вым ви¬дом про-тес¬тан¬тиз¬ма. Нет! Это бы¬ло бы слиш¬ком про¬сто. Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬во имен¬но пре¬одо¬ле¬ва¬ет тра¬ди¬ци¬он¬ный хри¬сти¬ан¬ский кон¬фес¬сио¬на-лизм, вби¬рая в се¬бя все луч¬шее, что бы¬ло в нем соз¬да¬но, но это от¬но¬сит¬ся опять-та¬ки лишь к не¬мно¬гим из¬бран¬ным и не ка¬са¬ет¬ся ос¬нов¬ной мас¬сы ве¬рую¬щих. Да, дей¬ст¬ви¬тель¬но, Н. ско¬рее ис¬хо¬дит из не¬ко¬то¬рых ка¬то¬ли¬че¬ских и про¬тес¬тант¬ских те¬зи¬сов, чем из пра-во¬слав¬ных. Но это лишь от¬дель¬ные и от¬прав¬ные пунк¬ты, а не кон-фес¬сио¬наль¬ная при¬вер¬жен¬ность. Что же ка¬са¬ет¬ся ми¬фо¬ло¬ге¬мы гре¬ха, то от¬ри¬ца¬ние ее в Н. во¬все не оз¬на¬ча¬ет от¬ри¬ца¬ния мо¬раль¬ной зна¬чи¬мо¬сти тех по¬ступ¬ков и про¬ступ¬ков, ко¬то¬рые она обо¬зна¬ча¬ет. Про¬сто Н. счи¬та¬ет преж¬нее ее упот¬реб¬ле¬ние не¬на¬уч¬ным и не¬точ¬ным, но это опять-та¬ки не оз-на¬ча¬ет, что со¬вре¬мен¬ный че¬ло¬век и хри¬стиа¬нин не мо¬жет ее упот-реб¬лять! Де¬ло в том, что ми¬фо¬ло¬ги¬че¬ские ре¬лик¬ты, со¬дер¬жа¬щие¬ся в лю¬бой ре¬ли¬гии в ви¬де ее дог¬ма¬тов и мо¬лит¬вен¬ных об¬ра¬ще¬ний, не¬смот¬ря на всю свою не¬на¬уч¬ность и нефи¬ло¬со¬фич¬ность, име¬ют до сих пор мощ¬ное кон¬со¬ли¬ди¬рую¬щее и ис¬то¬ри¬ко-са¬краль¬ное зна-че¬ние, сра¬зу же вклю¬чаю¬щие их адеп¬та в ту или иную ре¬ли¬ги¬оз¬ную тра¬ди¬цию и де¬лаю¬щие его «сво¬им». По¬это¬му Н. от¬ри¬ца¬ет их не во-об¬ще, а лишь в рам¬ках сво¬ей кон¬цеп¬ции и для сво¬их сто¬рон¬ни¬ков, ко¬то¬рые, опять-та¬ки, мо¬гут поль¬зо¬вать¬ся ими, ес¬ли по¬же¬ла¬ют. Важ-но лишь по¬ни¬мать уро¬вень и аде¬к¬ват¬ность тек¬стов и тер¬ми¬нов, и обо¬зна¬чае¬мую ими ре¬аль¬ность. И по¬след¬нее. Ес¬ли вы не трус, не глу¬пец, не за¬уряд¬ный ве¬рую-щий, не хан¬жа-обы¬ва¬тель, а тво¬рец (в ши¬ро¬ком смыс¬ле сло¬ва) и со¬зи¬да¬тель но¬вых цен¬но¬стей, то это уче¬ние спе¬ци¬аль¬но для вас, и луч¬ше¬го быть не мо¬жет! По¬то¬му, что ни¬где бо¬лее не со¬еди¬не¬ны та-ким об¬ра¬зом пре¬дель¬ная по¬зи¬тив¬ность, ак¬тив¬ность и ин¬тел¬лек¬туа-лизм. Имен¬но эти три су¬пер¬прин¬ци¬па Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬ва долж¬ны пред¬ше¬ст¬во¬вать тем, с ко¬то¬рых на¬чи¬на¬ет¬ся Ма¬ни¬фест. И здесь нет ни хва¬стов¬ст¬ва, ни лож¬ной гор¬до¬сти, ибо «не толь¬ко сам я от се¬бя го¬во¬рю, но так¬же и от Име¬ни по¬слав¬ше¬го ме¬ня».
Кто есть кто
Ат¬лан¬тов Алек¬сей, член Сою¬за По¬этов СПб с 2002, ре¬дак¬тор-со-стави¬тель Аль¬ма¬на¬ха По¬эзии с 2004, ру¬ко¬во¬ди¬тель Сою¬за с 2005 г., глав-ный ре¬дак¬тор и из¬да¬тель жур¬на¬ла «Го¬ло¬са Пе¬тер¬бур¬га» с 2006; про¬за¬ик, по¬эт, эс¬се¬ист и ли¬те¬ра¬тур¬ный кри¬тик. Кро¬ме сти¬хов ав¬тор 11 по¬вес¬тей (опуб. 3), 22 рас¬ска¬зов (опуб. 6), 30 эс¬се и ста¬тей (опуб. 7), 2-х мо¬но¬гра-фий и 4-х кур¬сов лек¬ций по ли¬те¬ра¬ту¬ре и ФС (не опуб.). Ав¬де¬ен¬ко На¬та¬лья, член Сою¬за По¬этов СПб с 2008, ав¬тор 4-х книг сти¬хов. Ам¬фи¬ло¬хие¬ва Ма¬рия, член Сою¬за Пи¬са¬те¬лей Рос¬сии (СПб), по¬чёт-ный член Сою¬за По¬этов СПб с 2006; по¬этес¬са, про¬за¬ик, ли¬те¬ра¬тур¬ный кри¬тик, ве¬ду¬щая Ли¬те¬ра¬тур¬но¬го клу¬ба на пл.Чер¬ны¬шев¬ско¬го, 6, из¬да¬тель аль¬ма¬на¬ха про¬зы «Ду¬ша на риф¬му не гля¬дит». Гу¬са¬ро¬ва (Мат¬вее¬ва) Та¬ма¬ра, член Сою¬за По¬этов с 2002, по¬этес¬са, про¬за¬ик. Ав¬тор сбор¬ни¬ка рас¬ска¬зов. Кон¬нан Зи¬наи¬да, член Сою¬за По¬этов СПб с 2006 г., со¬ре¬дак¬тор жур¬на¬ла «Го¬ло¬са Пе¬тер¬бур¬га», по¬этес¬са, фи¬ло¬лог, ди¬пло¬мант Го¬род¬ско-го кон¬кур¬са по¬этов 2003 г., ав¬тор по¬эти¬че¬ско¬го сбор¬ни¬ка «Пе¬пелъ ро¬зы» и вы¬сту¬п¬ле¬ний с соль¬ны¬ми кон¬церт¬ны¬ми про¬грам¬ма¬ми на му¬зы¬каль¬но-по¬эти¬че¬ских ве¬че¬рах. Маль¬це¬ва Оль¬га, член Сою¬за По¬этов СПб с 2007 г., ав¬тор 2 книг сти¬хов. На¬вроц¬кая Ан¬на, член Сою¬за По¬этов с 2002 г. По¬клон¬ни¬ца сти¬ля го-тик. Ин¬тер¬нет¬ный псев¬до¬ним – Ан¬на Го¬ран. Ора¬ев¬ская На¬де¬ж¬да, член Рос¬сий¬ско¬го Меж¬ре¬гио¬наль¬но¬го Сою¬за Пи¬са¬те¬лей с 2007 г. и ли¬те¬ра¬тур¬но¬го клу¬ба «Ру¬неж»; по¬этес¬са, ав¬тор 3 по¬эти¬че¬ских сбор¬ни¬ков, вы¬сту¬п¬ле¬ний с соль¬ны¬ми кон¬церт¬ны¬ми про¬грам-ма¬ми. Печурчик Йозеф, к.ф.н., доцент. Автор монографий: «Понятие Духа в классической Западноевропейской философии», 2008 и «Проблема ниги-лизма в современной Западной философии», 2011, а также статей. Представитель неошеллингианства. Пли¬сков¬ский Алек¬сандр, член Сою¬за По¬этов СПб с 2005, член прав-ле¬ния СП с 2008. Руа Ир¬бис, член Сою¬за По¬этов с 2005 г. Ав¬тор 3-х книг сти¬хов «Рас-сы¬пан¬ная ме¬лочь звезд», «Под¬ки¬дыш лю¬бовь», «Плюшевое яблоко». Из-вест¬на в ин¬тер¬нет¬ных кру¬гах. Трой¬но¬ва (Три¬поль¬ская) Ин¬на, член Сою¬за По¬этов СПб с 2002, ав-тор боль¬шо¬го цик¬ла сти¬хов о Пе¬тер¬бур¬ге, цик¬ла Вре¬ме¬на Го¬да, вен¬ка со-не¬тов Лю¬бовь, цик¬ла Пе¬ре¬кре¬сток. Шиш¬ки¬на Ан¬на, член Сою¬за По¬этов СПб с 2002 г., член прав¬ле¬ния СП с 2008; по¬этес¬са, про¬за¬ик, Ве¬не¬дик¬тов Гер¬ман (1932—2004), по¬эт, ху¬дож¬ник-гра¬фик и уче¬ный-фольк¬ло¬рист. Уче¬ник В.Я.Проп¬па. На¬уч¬ные пуб¬ли¬ка¬ции в жж. «Рус¬ский фольк¬лор», «Тру¬ды от¬де¬ла древ¬не¬рус¬ской ли¬те¬ра¬ту¬ры ИР¬ЛИ», «Рус¬ская ли¬те¬ра¬ту¬ра»; по¬этич. пуб¬ли¬ка¬ции в жж. «Но¬вый жур¬нал», «Нау¬ка и ре¬ли¬гия», «Рог Бо¬рея», «Нев¬ский аль¬ма¬нах», «Го¬ло¬са Пе¬тер-бур¬га», «Сфинкс».
Ис¬прав¬ле¬ния
В № 12 ГП сле¬ду¬ет чи¬тать: на стр. 120 на¬зва¬ние ми¬ни-по¬вес¬ти Л. Фун¬чи¬ко¬ва «О не-со¬сто¬яв¬ших¬ся». В Ма¬ни¬фе¬сте Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬ва на стр. 158, 19 стро¬ка сни¬зу: «…пре¬бы-вая в зна¬чи¬тель¬но ра¬зоб¬щен¬ном от пер¬во¬на¬чаль¬но¬го един¬ст¬ва со¬стоя¬нии»; стр. 160, 3 стр. сни¬зу: «…о том, что ис¬тин¬ным хра¬мом…»
Ре¬дак¬тор при¬но¬сит из¬ви¬не¬ния за за¬держ¬ку №13, ко¬то¬рый по гра¬фи¬ку дол¬жен был вый¬ти в са¬мом кон¬це де¬каб¬ря 2010 г.
Ред¬кол¬ле¬гия име¬ет пра¬во уточ¬нять пунк¬туа¬цию, а так¬же по со¬гла¬со¬ва¬нию с ав¬то-ра¬ми (толь¬ко чле¬на¬ми Сою¬зов) — раз¬мер, риф¬мы, ис¬прав¬лять или опус¬кать не¬аде¬к-ват¬ные за¬гла¬вия, от¬кро¬вен¬но сла¬бые (неудач¬ные) и не¬при¬лич¬ные стро¬ки и стро¬фы. Точ¬ность на¬бо¬ра ма¬те¬риа¬лов, пред¬став¬лен¬ных не в элек¬трон¬ном ви¬де, не га¬ран¬ти¬ру-ет¬ся.
Ори¬ги¬нал-ма¬кет и кор¬рек¬ту¬ра ред¬кол¬ле¬гии. Фор¬мат 60 х 88 ¼. Бу¬ма¬га бе¬лая «Sve-to¬Copy», 80 г/м2; об¬лож¬ка 160-210 г/м2. Пе¬чать ри¬зо¬гра¬фи¬че¬ская; усл. печ. л. 9. Ти¬раж — 400 экз. Под¬пи¬са¬но к пе¬ча¬ти 26.05.11. От¬пе¬ча¬та¬но в ти¬по¬гра¬фии СПб Политехни-ческого университета, ул. Политехническая, 29. Це¬на сво¬бод¬ная Аль¬ма¬нах за¬ре¬ги¬ст¬ри¬ро¬ван Управ¬ле¬ни¬ем ФС по над¬зо¬ру за со¬блю¬де¬ни¬ем за¬ко¬но-да¬тель¬ст¬ва в сфе¬ре мас¬со¬вых ком¬му¬ни¬ка¬ций и ох¬ра¬не куль¬тур¬но¬го на¬сле¬дия по СЗ фе¬де¬раль¬но¬му ок¬ру¬гу – ПИ №ФС2-8056 от 27.04.2006
рас¬по¬ря¬же¬ние не¬вы¬пол¬ни¬мо, ес¬ли толь¬ко ка¬кой-ни¬будь не¬го¬дяй не под¬сек пень у ос¬но¬ва¬ния. Ска¬зав об этом Пе¬не¬ло¬пе, он тем са¬мым да¬ет ей воз¬мож¬ность окон¬ча¬тель¬но его опо¬знать. Ис¬пы¬та¬ние с лу¬ком ис¬поль¬зо¬ва¬но в боль¬шой сце¬не со¬стя¬за¬ния с же¬ни¬ха¬ми. Они уз¬на¬ют его по¬сле то¬го, как он на¬тя¬ги¬ва¬ет лук и на¬прав¬ля¬ет его в Ан¬ти¬ноя — ни¬кто дру¬гой не смог это¬го сде¬лать. По¬сле это¬го он гор¬до се¬бя на¬зы¬ва¬ет. Пер-вая из трех по по¬ряд¬ку при¬мет — шрам на те¬ле — ис¬поль¬зу¬ет¬ся в сце¬не со¬вер¬шен¬но не¬ожи¬дан¬но как для нас, так и для са¬мо¬го Одис-сея: по не¬му его уз¬на¬ет ста¬рая слу¬жан¬ка Ев¬рик¬лея, ко¬гда мо¬ет ему но¬ги, — это вы¬зы¬ва¬ет боль¬шое смя¬те¬ние и гро¬зит оп¬ро¬ки¬нуть весь хит¬ро за¬ду¬ман¬ный план Одис¬сея. Так ис¬кус¬ст¬во Го¬ме¬ра обо¬га¬ща¬ет жи¬вы¬ми под¬роб¬но¬стя¬ми, не¬ожи¬дан¬ны¬ми и раз¬но¬об¬раз¬ны¬ми те эле-мен¬ты, ко¬то¬рые он по¬лу¬чил «on serie» из пре¬да¬ния о воз¬вра¬ще¬нии суп¬ру¬га. Эти сю¬же¬ты, ко¬то¬рые Го¬мер пре¬вра¬тил в чу¬дес¬ные по¬вес¬ти, сви¬де¬тель¬ст¬ву¬ют, что для гре¬ков го¬ме¬ров¬ской эпо¬хи мо¬ре, хо¬тя и бы¬ло пре¬ис¬пол¬не¬но опас¬но¬стей, име¬ло, од¬на¬ко, и мно¬го при¬вле¬ка-тель¬ных сто¬рон. Одис¬сей стра¬шит¬ся мо¬ря, но в то же вре¬мя лю¬бит его и хо¬чет ов¬ла¬деть и на¬сла¬дить¬ся им. Это бес¬пре¬дель¬ное про-стран¬ст¬во, мысль о ко¬то¬ром «раз¬би¬ва¬ет ему серд¬це», как он го¬во-рит, од¬но¬вре¬мен¬но об¬ла¬да¬ет ог¬ром¬ной при¬тя¬га¬тель¬ной си¬лой, в пер¬вую оче¬редь, из-за вы¬го¬ды, ко¬то¬рую мож¬но из не¬го из¬влечь. Имен¬но за мо¬рем, го¬во¬рит Одис¬сей, «на¬ка¬п¬ли¬ва¬ют не¬смет¬ные бо-гат¬ст¬ва» и, «пу¬те¬ше¬ст¬вуя, при¬во¬зят до¬мой го¬ры зо¬ло¬та, се¬реб¬ра и сло¬но¬вую кость». По¬рой тот са¬мый Одис¬сей, ко¬то¬рый меч¬та¬ет о воз¬вра¬ще¬нии до¬мой, как буд¬то не без со¬жа¬ле¬ния по¬ки¬да¬ет тот или иной пус¬тын¬ный ост¬ров, ди¬вясь, что «ни¬кто не по¬ду¬мал из¬влечь из не¬го вы¬го¬ду». В сво¬ем во¬об¬ра¬же¬нии он уже рас¬пре¬де¬ля¬ет уго¬дья ост¬ро¬ва, ле-жа¬ще¬го пе¬ред ним в пер¬во¬быт¬ном со¬стоя¬нии: тут рас¬ки¬нут¬ся влаж-ные лу¬га с соч¬ной тра¬вой, там бу¬дут ве¬ли¬ко¬леп¬ные ви¬но¬град¬ни¬ки, а даль¬ше зем¬ля мяг¬кая, ее бу¬дет лег¬ко об¬ра¬ба¬ты¬вать, и по¬ля бу¬дут при¬но¬сить обиль¬ные уро¬жаи. Он бе¬рет при¬горш¬ню зем¬ли и убе¬ж-да¬ет¬ся, что «зем¬ля там туч¬ная»! Он лю¬бу¬ет¬ся ук¬ром¬ной бух¬той — на¬деж¬ной сто¬ян¬кой для су¬дов, где они бу¬дут ук¬ры¬ты от вет¬ра, так что не нуж¬но бу¬дет кре¬пить яко¬ря. В Одис¬сее, столь при¬вя¬зан¬ном к род¬ной зем¬ле, про¬бу¬ж¬да¬ет¬ся дух ко¬ло¬ни¬ста. Он меч¬та¬ет, как вы-рас¬тут на этих да¬ле¬ких зем¬лях (еще пус¬тын¬ных или на¬се¬лен¬ных чу¬до¬ви¬ща¬ми) го¬ро¬да, ко¬то¬рые по¬стро¬ит (или уже на¬чи¬на¬ет стро-ить) его на¬род. Та¬ким об¬ра¬зом, зов мо¬ря и не¬ве¬до¬мых стран так же си¬лен, как и вну¬шае¬мый ими страх. В ле¬ген¬де об Одис¬сее про¬яв¬ля-ет¬ся не толь¬ко стрем¬ле¬ние к на¬жи¬ве, но и свой¬ст¬вен¬ная эл¬ли¬нам бес¬пре¬дель¬ная лю¬бо¬зна¬тель¬ность в от¬но¬ше¬нии ми¬ра и его чу¬дес. Же¬ла¬ние ви¬деть не¬обы¬чай¬ные ве¬щи у Одис¬сея на¬столь¬ко силь¬но, что он ни¬ко¬гда не мо¬жет про¬тив не¬го ус¬то¬ять; за¬чем бы ина¬че он про¬би¬рал¬ся в пе¬ще¬ру Цик¬ло¬па, не¬смот¬ря на пре¬дос¬те¬ре¬же¬ния спут¬ни¬ков? Одис¬сей объ¬яс¬ня¬ет это не толь¬ко тем, что рас¬счи¬ты¬ва-ет скло¬нить Цик¬ло¬па пре¬под¬не¬сти им да¬ры гос¬те¬при¬им¬ст¬ва, как ве-лит по¬сту¬пать обы¬чай, но глав¬ным об¬ра¬зом же¬ла¬ни¬ем по¬гля¬деть на это стран¬ное су¬ще¬ст¬во, ве¬ли¬ка¬на, ко¬то¬рый «хле¬ба не ест». Точ-но так же ему хо¬чет¬ся уви¬деть Цир¬цею или ус¬лы¬шать си¬рен. У Одис¬сея яр¬ко вы¬ра¬же¬но чув¬ст¬во изум¬ле¬ния пе¬ред яв¬ле¬ния¬ми ми¬ра и их сущ¬но¬стью. Как и все древ¬ние, он убе¬ж¬ден, что при¬ро¬да пол¬на чу¬дес, и стра¬шит¬ся их, — имен¬но этот страх и по¬ро¬ж¬да¬ет чу¬до¬вищ. Но все-та¬ки ему не тер¬пит¬ся по¬смот¬реть са¬мо¬му, он хо¬чет про¬ник-нуть в тай¬ны при¬ро¬ды и ов¬ла¬деть ими. В ко¬неч¬ном сче¬те, ему на¬до под¬чи¬нить се¬бе при¬ро¬ду и над ней гос¬под¬ство¬вать. Одис¬сей хо¬тя и ве¬рит в сво¬их бо¬гов, но зна¬ет, что они мо¬гут быть столь же ко¬вар-ны, как и ми¬ло¬сти¬вы, и в пер¬вую оче¬редь по¬ла¬га¬ет¬ся все же толь¬ко на са¬мо¬го се¬бя... Вы¬бро¬шен¬ный в мо¬ре, он плы¬вет два дня и две но¬чи, ра¬бо¬тая лишь свои¬ми ру¬ка¬ми и но¬га¬ми, по¬ка, на¬ко¬нец, не до-би¬ра¬ет¬ся до устья ре¬ки. Его уси¬лия увен¬ча¬ны дос¬той¬ной на¬гра¬дой. Что¬бы от¬вое¬вать свою до¬лю сча¬стья на зем¬ле, Одис¬сей ве¬дет борь¬бу на¬смерть с мо¬рем и со сво¬ей судь¬бой. В этой борь¬бе его глав¬ным ору¬жи¬ем яв¬ля¬ет¬ся, на¬ря¬ду с му¬же¬ст¬вом, и ра¬зум. Он про-яв¬ля¬ет¬ся в уме¬нии ис¬поль¬зо¬вать для сво¬ей вы¬го¬ды лю¬дей и об-стоя¬тель¬ст¬ва, вклю¬чая сю¬да и бо¬гов; это го¬ло¬ва, спо¬соб¬ная при¬ду-мать, как спа¬стись при по¬мо¬щи бур¬дю¬ка с ви¬ном, най¬ти над¬ле¬жа-щее при¬ме¬не¬ние де¬ре¬вян¬но¬му ко¬лу из оли¬вы, не¬сколь¬ким брев-нам, на¬ге¬лям и дос¬кам, ско¬ло¬чен¬ным в два уда¬ра мо¬лот¬ка. Поль¬зу-ясь сво¬им тон¬ким зна¬ни¬ем лю¬дей, он уме¬ет рас¬по¬ло¬жить их к се¬бе удач¬ной ле¬стью, хит¬ро¬ум¬ной ло¬жью, ко¬то¬рую Го¬мер на¬зы¬ва¬ет «безу¬преч¬ной», или сыг¬рать на чув¬ст¬вах, ко¬то¬рые он уме¬ет вну-шать, бу¬дет ли это за¬ро¬ж¬даю¬щая¬ся лю¬бовь На¬взи¬каи, юно¬ше¬ская при¬вя¬зан¬ность сы¬на, неж¬ность и вер¬ность же¬ны, ис¬пы¬тан¬ная пре-дан¬ность ста¬рых слуг, сви¬но¬па¬са Ев¬мея и кор¬ми¬ли¬цы Ев¬рик¬леи, и мно¬гих дру¬гих... Одис¬сей — ум прак¬ти¬че¬ский, спо¬соб¬ный к вы¬дум¬ке. Это не бес-ко¬ры¬ст¬ное по¬зна¬ние ми¬ра, но спо¬соб¬ность и же¬ла¬ние раз¬ре¬шать прак¬ти¬че¬ские во¬про¬сы, уме¬ние со¬ору¬жать, по вы¬ра¬же¬нию гре¬ков, «ma¬chines», об¬ра¬щен¬ные про¬тив об¬стоя¬тельств и вра¬ж¬деб¬но¬сти судь¬бы, про¬тив все¬воз¬мож¬ных пре¬пят¬ст¬вий, рас¬став¬лен¬ных на пу-ти че¬ло¬ве¬ка бо¬га¬ми и вра¬га¬ми и не даю¬щих ему про¬бить¬ся к сча-стью. Оди¬на из глав¬ных эпи¬те¬тов Одис¬сея — это «ве¬ли¬кий ме¬ха-ник». Одис¬сей по¬лон ре¬ши¬мо¬сти до¬бить¬ся сча¬стья, по¬стро¬ить его вновь, как не¬ко¬гда свои¬ми ру¬ка¬ми он со¬ору¬дил суп¬ру¬же¬ское ло¬же. Мы ви¬дим его в по¬эме по¬оче¬ред¬но кос¬цом, плот¬ни¬ком, корм¬чим, ка-мен¬щи¬ком, шор¬ни¬ком: он ору¬ду¬ет то¬по¬ром, плу¬гом и ру¬лем так же уве¬рен¬но, как и вла¬де¬ет ме¬чом. Но все же выс¬шим дос¬ти¬же¬ни¬ем это¬го мас¬те¬ра на все ру¬ки яв¬ля¬ет¬ся се¬мей¬ное сча¬стье, пат¬ри¬ар-халь¬ное бла¬го¬по¬лу¬чие его под¬дан¬ных, яв¬ляю¬щих¬ся и его друзь¬я¬ми, — сча¬стье, ко¬то¬рое он вос¬соз¬да¬ет при по¬мо¬щи ору¬дия сво¬его «безу¬преч¬но¬го ра¬зу¬ма», как го¬во¬рит Го¬мер. Одис¬сей во¬пло¬ща¬ет борь¬бу все¬го арий¬ско¬го эт¬но¬са, ко¬то¬рую че-ло¬ве¬че¬ский ра¬зум ве¬дет за сча¬стье на зем¬ле, чьи за¬ко¬ны для не¬го столь же не¬пре¬лож¬ны, как Сцил¬ла и Ха¬риб¬да. Его уси¬лия — пред-вест¬ни¬ки тех, ко¬то¬рые упот¬ре¬бит нау¬ка, что¬бы со¬хра¬нить жизнь че-ло¬ве¬ка и уве¬ли¬чить его власть над при¬ро¬дой. Соз¬да¬вая об¬раз Одис¬сея, Го¬мер и гре¬че¬ский на¬род по¬ка¬за¬ли на де¬ле свою ве¬ру в цен¬ность и мо¬гу¬ще¬ст¬во ев¬ро¬пей¬ско¬го ра¬зу¬ма, пред¬вос¬хи¬тив дух лю¬бо¬зна¬тель¬но¬сти и пред¬при¬ни¬ма¬тель¬ст¬ва, свой¬ст¬вен¬ный XVI ве-ку, ко¬то¬рый про¬явил¬ся в ве¬ли¬ких гео¬гра¬фи¬че¬ских от¬кры¬ти¬ях, на¬уч-ных изы¬ска¬ни¬ях и тех¬ни¬че¬ских изо¬бре¬те¬ни¬ях, что при¬ве¬ло к со¬вре-мен¬ной нам тех¬но¬ген¬ной ци¬ви¬ли¬за¬ции со все¬ми ее гло¬баль¬ны¬ми дос¬ти¬же¬ния¬ми и про¬бле¬ма¬ми.
__________
1. С. И. Рад¬циг, Ис¬то¬рия древ¬не¬гре¬че¬ской ли¬те¬ра¬ту¬ры, ИАН, 1940, стр. 46. 2. А.Ф.Ло¬сев. Очер¬ки ан¬тич¬но¬го сим¬во¬лизм и ми¬фо¬ло¬гии. М. 1993. С. 10-11. 3. М.Л.Аб¬рам¬сон, От Дан¬те к Аль¬бер¬ти, М. 1979. С. 158 4. Дан¬те Алигь¬е¬ри. Бо¬же¬ст¬вен¬ная ко¬ме¬дия. М. 2005. Ад. XXVI, 52-58, с. 174. 5. Све¬ре¬но с из¬да¬ни¬ем: «La Di¬vina Com¬me¬dia», edi¬tore-Li¬braio, Mi¬lano, 1949 p.859 60. В пе¬ре¬во¬де М. Л. Ло¬зин¬ско¬го эти стро¬ки зву¬чат так: «Я от сре¬ди¬ны сдви¬нул¬ся до края. Я ви¬дел там, за Га¬де¬сом, шаль¬ной Ул¬ли¬сов путь; здесь - бе¬рег, на ко¬то¬ром Ев¬ро¬па ста¬ла но¬шей до¬ро¬гой. Я тот кло¬чок об¬вёл бы ши¬ре взо¬ром».
Дан¬те Алигь¬е¬ри. Бо¬же¬ст¬вен¬ная ко¬ме¬дия. М. 2005. Рай. XXVII, 82-85, с. 549. 6. Ци¬та¬та по: В.Ф.Се¬ме¬нов. Ис¬то¬рия сред¬них ве¬ков. М. 1975. С. 383. 7. И.С.По¬сту¬паль¬ский. Ис¬то¬рия от¬кры¬тия Но¬во¬го Све¬та. М, 1978. С 344. 8. Го¬мер. Одис¬сея. М. 1985. I. 3-5. С. 15.
Алек¬сей Ат¬лан¬тов
По¬сле¬сло¬вие к Ма¬ни¬фе¬сту Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬ва
Как ни стран¬но, но по¬сле его пуб¬ли¬ка¬ции я во¬все не столк¬нул¬ся с боль¬шим ко¬ли¬че¬ст¬вом от¬кли¬ков как по¬ло¬жи¬тель¬ных, так и от¬ри¬ца-тель¬ных. Мо¬жет быть, это объ¬яс¬ня¬ет¬ся не¬боль¬шим ти¬ра¬жом на¬ше-го жур¬на¬ла, или тем, что боль¬шин¬ст¬во по¬этов во¬все не чи¬та¬ют про-зы, и ма¬ло во¬об¬ще чи¬та¬ют, кро¬ме се¬бя, лю¬би¬мых, — не знаю. Но это лишь вновь под¬твер¬жда¬ет то, что в на¬ше вре¬мя ре¬ли¬гия и ее ре¬фор¬ма¬ция поч¬ти ни¬ко¬го не ин¬те¬ре¬су¬ют, а ко¬ли¬че¬ст¬во ис¬тин¬но-ве¬рую¬щих со¬став¬ля¬ет чуть бо¬лее 10%. И тем не ме¬нее — я не те-ряю на¬де¬ж¬ды, что этот Ма¬ни¬фест еще най¬дет сво¬их чи¬та¬те¬лей и по¬сле¬до¬ва¬те¬лей, хо¬тя сра¬зу же дол¬жен зая¬вить, что он во¬все не рас¬счи¬тан на ши¬ро¬кую пуб¬ли¬ку, а на¬пи¬сан для из¬бран¬ных, но все же чис¬ло этих из¬бран¬ных мо¬жет ис¬чис¬лять¬ся ты¬ся¬ча¬ми. Это пер-вое, что сле¬ду¬ет иметь в ви¬ду, при¬сту¬пая к чте¬нию Ма¬ни¬фе¬ста. Вто¬рое. Эти из¬бран¬ные, пред¬став¬ля¬ют¬ся мне имен¬но мо¬ло¬ды¬ми ин¬тел¬лек¬туа¬ла¬ми, а не пен¬сио¬не¬ра¬ми, не под¬ро¬ст¬ка¬ми и не деть-ми, по¬сколь¬ку, к со¬жа¬ле¬нию, боль¬шин¬ст¬во те¬зи¬сов мо¬раль¬ной тео-ло¬гии и ре¬ли¬гии во¬об¬ще рас¬счи¬та¬но имен¬но на них. А не¬ох¬ри-стиан¬ст¬во об¬ра¬ще¬но пре¬ж¬де все¬го к зре¬лым лю¬дям, хо¬тя¬щим ак-тив¬но дей¬ст¬во¬вать и по¬зна¬вать, до¬би¬вать¬ся ус¬пе¬ха в пла¬не как ду-хов¬ном, так и ма¬те¬ри¬аль¬ном. И по¬это¬му в тра¬ди¬ци¬он¬ной хри¬сти¬ан-ской мо¬ра¬ли (как и вся¬кой дру¬гой ре¬ли¬ги¬оз¬ной) есть те¬зи¬сы, не¬при-ем¬ле¬мые для них, как и для лю¬бо¬го свет¬ско¬го че¬ло¬ве¬ка. Но но¬вая мо¬раль, ко¬то¬рую про¬воз¬гла¬ша¬ет Н., во¬все не яв¬ля¬ет¬ся мо¬им изо-бре¬те¬ни¬ем, она все¬гда так или ина¬че су¬ще¬ст¬во¬ва¬ла в за¬вуа¬ли¬ро-ван¬ной фор¬ме, но бы¬ла уде¬лом не¬мно¬гих твор¬цов, ко¬то¬рые бы¬ли вы¬ну¬ж¬де¬ны ее скры¬вать, при¬кры¬ва¬ясь тра¬ди¬ци¬он¬ной мо¬ра¬лью и ли¬це¬ме¬рить. Эта но¬вая мо¬раль во¬все не яв¬ля¬ет¬ся оп¬рав¬да¬ни¬ем им¬мо¬ра¬лиз¬ма или амо¬ра¬лиз¬ма, как мо¬жет по¬ка¬зать¬ся на пер¬вый взгляд, по¬то¬му, что по¬доб¬ные док¬три¬ны обыч¬но ис¬хо¬ди¬ли ли¬бо из от¬ри¬ца¬ния, ли¬бо из за¬мал¬чи¬ва¬ния Бо¬га и его пер¬вич¬но¬сти, а Н. не под¬вер¬га¬ет ни¬ка¬кой ре¬ви¬зии ос¬нов¬ные дог¬ма¬ты тра¬ди¬ци¬он¬но¬го хри¬сти¬ан¬ст¬ва, лишь пре¬дель¬но уточ¬няя и пе¬ре¬ин¬тер¬пре¬ти¬руя не¬ко-то¬рые их них. В из¬вест¬ной сте¬пе¬ни Н. вос¬ста¬нав¬ли¬ва¬ет прин¬ци¬пы ре¬нес¬санс¬ной мо¬ра¬ли, в ос¬но¬ве ко¬то¬рой ле¬жа¬ла мак¬си¬ма «Ус¬пех оп¬рав¬ды¬ва¬ет сред¬ст¬ва», что яв¬ля¬ет¬ся го¬раз¬до бо¬лее ис¬тин¬ным, чем ие¬зу¬ит¬ское «цель оп¬рав¬ды¬ва¬ет сред¬ст¬ва», т.к. цель эта мо¬жет быть аб¬ст¬ракт¬ной или во¬об¬ще не¬дос¬ти¬жи¬мой, а ус¬пех уже есть не-кое дос¬тиг¬ну¬тое со¬стоя¬ние. Но для Н. важ¬но, что¬бы это был по¬зи-тив¬ный ус¬пех, т.е. мо¬раль¬но оп¬рав¬дан¬ный, ина¬че же мож¬но оп¬рав-дать лю¬бое ус¬пеш¬но про¬ве¬ден¬ное дей¬ст¬вие. Мо¬гут воз¬ра¬зить, что это есть от¬ход от ка¬те¬го¬ри¬че¬ско¬го им¬пе¬ра¬ти¬ва в сто¬ро¬ну ги¬по¬те¬ти-че¬ско¬го, но кто ска¬зал, что мо¬раль ка¬те¬го¬ри¬че¬ско¬го им¬пе¬ра¬ти¬ва есть един¬ст¬вен¬но воз¬мож¬ная и ис¬тин¬ная? Кант сам в кон¬це-кон¬цов при¬зна¬вал ее не¬реа¬ли¬зуе¬мой в обыч¬ных ус¬ло¬ви¬ях и яв¬ляю¬щей¬ся лишь идеа¬лом, реа¬ли¬зуе¬мом лишь в по¬тус¬то¬рон¬нем «ми¬ре це¬лей». Но¬ва¬ция¬ми в Н. яв¬ля¬ет¬ся уче¬ние о Сверх¬че¬ло¬ве¬ке как о но¬вой Церк¬ви, вер¬нее — мик¬ро¬церк¬ви, фи¬ло¬соф¬ское оп¬ре¬де¬ле¬ние Церк-ви и уче¬ние об оп¬рав¬да¬нии твор¬че¬ст¬вом. Но са¬мо¬го раз¬де¬ла о Сверх¬че¬ло¬ве¬ке, его ти¬по¬ло¬гии и ге¬не¬зи¬се нет, по¬сколь¬ку он еще толь¬ко раз¬ра¬ба¬ты¬ва¬ет¬ся. Третье. Н. ни в ко¬ей ме¬ре не от¬ри¬ца¬ет тра¬ди¬ци¬он¬но¬го, кон¬фес-сио¬наль¬но¬го хри¬сти¬ан¬ст¬ва и во¬все не долж¬но его за¬ме¬нить. Ут¬вер-ждать об¬рат¬ное бы¬ло бы бе¬зу¬ми¬ем. По¬это¬му не¬ох¬ри¬стиа¬нин мо-жет как ис¬пол¬нять все об¬ря¬ды лю¬бой кон¬фес¬сии и церк¬ви, так и не ис¬пол¬нять их, сле¬дуя бу¬к¬валь¬но ус¬та¬нов¬кам Ма¬ни¬фе¬ста Н. В этом от¬но¬ше¬нии пред¬по¬ла¬га¬ет¬ся, что он не толь¬ко аб¬со¬лют¬но сво¬бо¬ден, но и со¬вер¬шен¬но ра¬зу¬мен, и дол¬жен по¬ни¬мать, что пер¬вич¬но, а что вто¬рич¬но и тре¬тич¬но, что ему не¬об¬хо¬ди¬мо, а что нет. Чет¬вер¬тое. По про¬чте¬нии дан¬но¬го Ма¬ни¬фе¬ста ме¬ня мо¬гут уп¬рек-нуть в двух ве¬щах: в ан¬ти¬хри¬сти¬ан¬ст¬ве и в ере¬си, имея в ви¬ду пре-ж¬де все¬го но¬вую пе¬ре¬трак¬тов¬ку Бла¬женств. Но что ка¬са¬ет¬ся ан¬ти-хри¬сти¬ан¬ст¬ва, то не¬воз¬мож¬но, что¬бы текст и уче¬ние, ут¬вер¬ждаю-щее во всем Хри¬ста, его бо¬го¬во¬пло¬ще¬ние, и сам Три¬ни¬тар¬ный дог-мат, бы¬ло на¬зва¬но та¬ко¬вым. Это зна¬чи¬ло бы ви¬деть со¬вер¬шен¬но про¬ти¬во¬по¬лож¬ное в про¬ти¬во¬по¬лож¬ном, и то¬гда ни од¬но уче¬ние и текст нель¬зя бы¬ло бы счи¬тать им са¬мим, по¬доз¬ре¬вая в нем со¬вер-шен¬но иное и об¬рат¬ное. Что же ка¬са¬ет¬ся уп¬ре¬ка в ере¬си, то на это мож¬но лишь на¬пом¬нить, что ко¬гда-то лю¬те¬ран¬ст¬во и весь про¬тес-тан¬тизм по¬чи¬тал¬ся та¬ко¬вой, на что име¬ет¬ся спе¬ци¬аль¬ная пап¬ская бул¬ла 1520 г., но, тем не ме¬нее, про¬шли ве¬ка, и ко¬ли¬че¬ст¬во про¬тес-тан¬тов во всем ми¬ре ис¬чис¬ля¬ет¬ся мил¬лио¬на¬ми, и не толь¬ко они са-ми, но и их про¬тив¬ни¬ки уже не счи¬та¬ют их ере¬ти¬ка¬ми. Так¬же су¬ще-ст¬ву¬ет ар¬мя¬но-гри¬го¬ри¬ан¬ская и копт¬ско-эфи¬оп¬ская цер¬ковь, ис¬по-ве¬дую¬щая мо¬но¬фи¬зит¬ст¬во, ко¬то¬рое бы¬ло осу¬ж¬де¬но на IV Все¬лен-ском со¬бо¬ре как ересь, что од¬на¬ко не ме¬ша¬ет мил¬лио¬нам ар¬мян и эфио¬пов ис¬по¬ве¬до¬вать свою вер¬сию хри¬сти¬ан¬ст¬ва, а о их ере¬тич-но¬сти пред¬по¬чи¬та¬ют те¬перь так¬же не вспо¬ми¬нать. То¬ же са¬мое мож¬но ска¬зать и про не¬сто¬ри¬ан, уче¬ние ко¬то¬рых осу¬ж¬да¬лось два¬ж-ды, хо¬тя их чис¬лен¬ность в на¬стоя¬щее вре¬мя не ве¬ли¬ка. Но что ка-са¬ет¬ся бла¬женств Н., то это дей¬ст¬ви¬тель¬но, серь¬ез¬ный ар¬гу¬мент, но вдум¬чи¬вый чи¬та¬тель не мо¬жет не по¬нять, что они яв¬ля¬ют¬ся чис-той во¬ды бел¬лет¬ри¬сти¬кой, а не на¬уч¬ны¬ми те¬зи¬са¬ми и не дог¬ма¬та-ми, а вве¬де¬ны мною ис¬клю¬чи¬тель¬но ра¬ди на¬гляд¬но¬сти и кон¬тра¬ста. Ко¬го они ис¬ку¬ша¬ют или же со¬блаз¬ня¬ют, мо¬гут во¬об¬ще не при¬ни-мать их все¬рь¬ез и за¬клю¬чить в скоб¬ки. Но все это во¬все не зна¬чит, что Н. яв¬ля¬ет¬ся но¬вым ви¬дом про-тес¬тан¬тиз¬ма. Нет! Это бы¬ло бы слиш¬ком про¬сто. Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬во имен¬но пре¬одо¬ле¬ва¬ет тра¬ди¬ци¬он¬ный хри¬сти¬ан¬ский кон¬фес¬сио¬на-лизм, вби¬рая в се¬бя все луч¬шее, что бы¬ло в нем соз¬да¬но, но это от¬но¬сит¬ся опять-та¬ки лишь к не¬мно¬гим из¬бран¬ным и не ка¬са¬ет¬ся ос¬нов¬ной мас¬сы ве¬рую¬щих. Да, дей¬ст¬ви¬тель¬но, Н. ско¬рее ис¬хо¬дит из не¬ко¬то¬рых ка¬то¬ли¬че¬ских и про¬тес¬тант¬ских те¬зи¬сов, чем из пра-во¬слав¬ных. Но это лишь от¬дель¬ные и от¬прав¬ные пунк¬ты, а не кон-фес¬сио¬наль¬ная при¬вер¬жен¬ность. Что же ка¬са¬ет¬ся ми¬фо¬ло¬ге¬мы гре¬ха, то от¬ри¬ца¬ние ее в Н. во¬все не оз¬на¬ча¬ет от¬ри¬ца¬ния мо¬раль¬ной зна¬чи¬мо¬сти тех по¬ступ¬ков и про¬ступ¬ков, ко¬то¬рые она обо¬зна¬ча¬ет. Про¬сто Н. счи¬та¬ет преж¬нее ее упот¬реб¬ле¬ние не¬на¬уч¬ным и не¬точ¬ным, но это опять-та¬ки не оз-на¬ча¬ет, что со¬вре¬мен¬ный че¬ло¬век и хри¬стиа¬нин не мо¬жет ее упот-реб¬лять! Де¬ло в том, что ми¬фо¬ло¬ги¬че¬ские ре¬лик¬ты, со¬дер¬жа¬щие¬ся в лю¬бой ре¬ли¬гии в ви¬де ее дог¬ма¬тов и мо¬лит¬вен¬ных об¬ра¬ще¬ний, не¬смот¬ря на всю свою не¬на¬уч¬ность и нефи¬ло¬со¬фич¬ность, име¬ют до сих пор мощ¬ное кон¬со¬ли¬ди¬рую¬щее и ис¬то¬ри¬ко-са¬краль¬ное зна-че¬ние, сра¬зу же вклю¬чаю¬щие их адеп¬та в ту или иную ре¬ли¬ги¬оз¬ную тра¬ди¬цию и де¬лаю¬щие его «сво¬им». По¬это¬му Н. от¬ри¬ца¬ет их не во-об¬ще, а лишь в рам¬ках сво¬ей кон¬цеп¬ции и для сво¬их сто¬рон¬ни¬ков, ко¬то¬рые, опять-та¬ки, мо¬гут поль¬зо¬вать¬ся ими, ес¬ли по¬же¬ла¬ют. Важ-но лишь по¬ни¬мать уро¬вень и аде¬к¬ват¬ность тек¬стов и тер¬ми¬нов, и обо¬зна¬чае¬мую ими ре¬аль¬ность. И по¬след¬нее. Ес¬ли вы не трус, не глу¬пец, не за¬уряд¬ный ве¬рую-щий, не хан¬жа-обы¬ва¬тель, а тво¬рец (в ши¬ро¬ком смыс¬ле сло¬ва) и со¬зи¬да¬тель но¬вых цен¬но¬стей, то это уче¬ние спе¬ци¬аль¬но для вас, и луч¬ше¬го быть не мо¬жет! По¬то¬му, что ни¬где бо¬лее не со¬еди¬не¬ны та-ким об¬ра¬зом пре¬дель¬ная по¬зи¬тив¬ность, ак¬тив¬ность и ин¬тел¬лек¬туа-лизм. Имен¬но эти три су¬пер¬прин¬ци¬па Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬ва долж¬ны пред¬ше¬ст¬во¬вать тем, с ко¬то¬рых на¬чи¬на¬ет¬ся Ма¬ни¬фест. И здесь нет ни хва¬стов¬ст¬ва, ни лож¬ной гор¬до¬сти, ибо «не толь¬ко сам я от се¬бя го¬во¬рю, но так¬же и от Име¬ни по¬слав¬ше¬го ме¬ня».
Кто есть кто
Ат¬лан¬тов Алек¬сей, член Сою¬за По¬этов СПб с 2002, ре¬дак¬тор-со-стави¬тель Аль¬ма¬на¬ха По¬эзии с 2004, ру¬ко¬во¬ди¬тель Сою¬за с 2005 г., глав-ный ре¬дак¬тор и из¬да¬тель жур¬на¬ла «Го¬ло¬са Пе¬тер¬бур¬га» с 2006; про¬за¬ик, по¬эт, эс¬се¬ист и ли¬те¬ра¬тур¬ный кри¬тик. Кро¬ме сти¬хов ав¬тор 11 по¬вес¬тей (опуб. 3), 22 рас¬ска¬зов (опуб. 6), 30 эс¬се и ста¬тей (опуб. 7), 2-х мо¬но¬гра-фий и 4-х кур¬сов лек¬ций по ли¬те¬ра¬ту¬ре и ФС (не опуб.). Ав¬де¬ен¬ко На¬та¬лья, член Сою¬за По¬этов СПб с 2008, ав¬тор 4-х книг сти¬хов. Ам¬фи¬ло¬хие¬ва Ма¬рия, член Сою¬за Пи¬са¬те¬лей Рос¬сии (СПб), по¬чёт-ный член Сою¬за По¬этов СПб с 2006; по¬этес¬са, про¬за¬ик, ли¬те¬ра¬тур¬ный кри¬тик, ве¬ду¬щая Ли¬те¬ра¬тур¬но¬го клу¬ба на пл.Чер¬ны¬шев¬ско¬го, 6, из¬да¬тель аль¬ма¬на¬ха про¬зы «Ду¬ша на риф¬му не гля¬дит». Гу¬са¬ро¬ва (Мат¬вее¬ва) Та¬ма¬ра, член Сою¬за По¬этов с 2002, по¬этес¬са, про¬за¬ик. Ав¬тор сбор¬ни¬ка рас¬ска¬зов. Кон¬нан Зи¬наи¬да, член Сою¬за По¬этов СПб с 2006 г., со¬ре¬дак¬тор жур¬на¬ла «Го¬ло¬са Пе¬тер¬бур¬га», по¬этес¬са, фи¬ло¬лог, ди¬пло¬мант Го¬род¬ско-го кон¬кур¬са по¬этов 2003 г., ав¬тор по¬эти¬че¬ско¬го сбор¬ни¬ка «Пе¬пелъ ро¬зы» и вы¬сту¬п¬ле¬ний с соль¬ны¬ми кон¬церт¬ны¬ми про¬грам¬ма¬ми на му¬зы¬каль¬но-по¬эти¬че¬ских ве¬че¬рах. Маль¬це¬ва Оль¬га, член Сою¬за По¬этов СПб с 2007 г., ав¬тор 2 книг сти¬хов. На¬вроц¬кая Ан¬на, член Сою¬за По¬этов с 2002 г. По¬клон¬ни¬ца сти¬ля го-тик. Ин¬тер¬нет¬ный псев¬до¬ним – Ан¬на Го¬ран. Ора¬ев¬ская На¬де¬ж¬да, член Рос¬сий¬ско¬го Меж¬ре¬гио¬наль¬но¬го Сою¬за Пи¬са¬те¬лей с 2007 г. и ли¬те¬ра¬тур¬но¬го клу¬ба «Ру¬неж»; по¬этес¬са, ав¬тор 3 по¬эти¬че¬ских сбор¬ни¬ков, вы¬сту¬п¬ле¬ний с соль¬ны¬ми кон¬церт¬ны¬ми про¬грам-ма¬ми. Печурчик Йозеф, к.ф.н., доцент. Автор монографий: «Понятие Духа в классической Западноевропейской философии», 2008 и «Проблема ниги-лизма в современной Западной философии», 2011, а также статей. Представитель неошеллингианства. Пли¬сков¬ский Алек¬сандр, член Сою¬за По¬этов СПб с 2005, член прав-ле¬ния СП с 2008. Руа Ир¬бис, член Сою¬за По¬этов с 2005 г. Ав¬тор 3-х книг сти¬хов «Рас-сы¬пан¬ная ме¬лочь звезд», «Под¬ки¬дыш лю¬бовь», «Плюшевое яблоко». Из-вест¬на в ин¬тер¬нет¬ных кру¬гах. Трой¬но¬ва (Три¬поль¬ская) Ин¬на, член Сою¬за По¬этов СПб с 2002, ав-тор боль¬шо¬го цик¬ла сти¬хов о Пе¬тер¬бур¬ге, цик¬ла Вре¬ме¬на Го¬да, вен¬ка со-не¬тов Лю¬бовь, цик¬ла Пе¬ре¬кре¬сток. Шиш¬ки¬на Ан¬на, член Сою¬за По¬этов СПб с 2002 г., член прав¬ле¬ния СП с 2008; по¬этес¬са, про¬за¬ик, Ве¬не¬дик¬тов Гер¬ман (1932—2004), по¬эт, ху¬дож¬ник-гра¬фик и уче¬ный-фольк¬ло¬рист. Уче¬ник В.Я.Проп¬па. На¬уч¬ные пуб¬ли¬ка¬ции в жж. «Рус¬ский фольк¬лор», «Тру¬ды от¬де¬ла древ¬не¬рус¬ской ли¬те¬ра¬ту¬ры ИР¬ЛИ», «Рус¬ская ли¬те¬ра¬ту¬ра»; по¬этич. пуб¬ли¬ка¬ции в жж. «Но¬вый жур¬нал», «Нау¬ка и ре¬ли¬гия», «Рог Бо¬рея», «Нев¬ский аль¬ма¬нах», «Го¬ло¬са Пе¬тер-бур¬га», «Сфинкс».
Ис¬прав¬ле¬ния
В № 12 ГП сле¬ду¬ет чи¬тать: на стр. 120 на¬зва¬ние ми¬ни-по¬вес¬ти Л. Фун¬чи¬ко¬ва «О не-со¬сто¬яв¬ших¬ся». В Ма¬ни¬фе¬сте Не¬ох¬ри¬сти¬ан¬ст¬ва на стр. 158, 19 стро¬ка сни¬зу: «…пре¬бы-вая в зна¬чи¬тель¬но ра¬зоб¬щен¬ном от пер¬во¬на¬чаль¬но¬го един¬ст¬ва со¬стоя¬нии»; стр. 160, 3 стр. сни¬зу: «…о том, что ис¬тин¬ным хра¬мом…»
Ре¬дак¬тор при¬но¬сит из¬ви¬не¬ния за за¬держ¬ку №13, ко¬то¬рый по гра¬фи¬ку дол¬жен был вый¬ти в са¬мом кон¬це де¬каб¬ря 2010 г.
Ред¬кол¬ле¬гия име¬ет пра¬во уточ¬нять пунк¬туа¬цию, а так¬же по со¬гла¬со¬ва¬нию с ав¬то-ра¬ми (толь¬ко чле¬на¬ми Сою¬зов) — раз¬мер, риф¬мы, ис¬прав¬лять или опус¬кать не¬аде¬к-ват¬ные за¬гла¬вия, от¬кро¬вен¬но сла¬бые (неудач¬ные) и не¬при¬лич¬ные стро¬ки и стро¬фы. Точ¬ность на¬бо¬ра ма¬те¬риа¬лов, пред¬став¬лен¬ных не в элек¬трон¬ном ви¬де, не га¬ран¬ти¬ру-ет¬ся.
Ори¬ги¬нал-ма¬кет и кор¬рек¬ту¬ра ред¬кол¬ле¬гии. Фор¬мат 60 х 88 ¼. Бу¬ма¬га бе¬лая «Sve-to¬Copy», 80 г/м2; об¬лож¬ка 160-210 г/м2. Пе¬чать ри¬зо¬гра¬фи¬че¬ская; усл. печ. л. 9. Ти¬раж — 400 экз. Под¬пи¬са¬но к пе¬ча¬ти 26.05.11. От¬пе¬ча¬та¬но в ти¬по¬гра¬фии СПб Политехни-ческого университета, ул. Политехническая, 29. Це¬на сво¬бод¬ная Аль¬ма¬нах за¬ре¬ги¬ст¬ри¬ро¬ван Управ¬ле¬ни¬ем ФС по над¬зо¬ру за со¬блю¬де¬ни¬ем за¬ко¬но-да¬тель¬ст¬ва в сфе¬ре мас¬со¬вых ком¬му¬ни¬ка¬ций и ох¬ра¬не куль¬тур¬но¬го на¬сле¬дия по СЗ фе¬де¬раль¬но¬му ок¬ру¬гу – ПИ №ФС2-8056 от 27.04.2006SERGEYg
К кри¬ти¬ке мар¬ксо¬вой кри¬ти¬ки ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва
I
Эта не¬за¬кон¬чен¬ная ра¬бо¬та ран¬не¬го Мар¬кса, на¬пи¬сан¬ная ле¬том 1843 г. в Крейц¬на¬хе, с ко¬то¬рой, соб¬ст¬вен¬но и на¬чи¬на¬ет¬ся как та¬ко-вой «мар¬ксизм», мог¬ла бы быть бо¬лее точ¬но на¬зва¬на как не¬адэ¬к-ват¬но-сме¬хо¬твор¬ная кри¬ти¬ка ни¬чтож¬ной час¬ти ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со-фии Пра¬ва, т.к. из 360 ее па¬ра¬гра¬фов Маркс рас¬смот¬рел лишь 52, со¬став¬ляю¬щие пер¬вый под¬раз¬дел «Внут¬рен¬нее го¬су¬дар¬ст¬вен¬ное пра¬во» 3-го раз¬де¬ла «Го¬су¬дар¬ст¬во» 3-й час¬ти Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва «Нрав¬ст¬вен¬ность». Ге¬гель в сво¬ей ФС Пра¬ва (1821) прав в об¬щем, но не прав в ча¬ст¬но¬стях. Маркс же хо¬чет по¬ка¬зать, что Ге¬гель во¬об-ще не прав в об¬щем, но прав в ка¬ких-то ни¬чтож¬ных де¬та¬лях. Не в этом ли кро¬ет¬ся ти¬пич¬но-мар¬кси¬ст¬ский при¬ем пе¬ре¬во¬ра¬чи¬ва¬ния клас¬си¬ков не¬мец¬кой клас¬си¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии? И не с го¬ло¬вы на но¬ги, а на¬обо¬рот! Маркс под¬хо¬дит к Ге¬ге¬лю, бу¬ду¬чи за¬ра¬нее уве-рен, что тот не прав, как буд¬то ему кто-то сверхъ¬ес¬те¬ст¬вен¬ным об-ра¬зом со¬об¬щил это ап¬рио¬ри; он под¬хо¬дит к Ге¬ге¬лю не столь¬ко с по-зи¬ции фи¬ло¬со¬фии, сколь¬ко с по¬зи¬ции чув¬ст¬вен¬но¬го фей¬ер¬ба¬хов-ско¬го рас¬су¬ж¬да¬тель¬ст¬ва, с тре¬бо¬ва¬ни¬ем дей¬ст¬ви¬тель¬но¬го (чув¬ст-вен¬но¬го, по Фей¬ер¬ба¬ху) ин¬ди¬ви¬да, за¬бы¬вая, что, во-пер¬вых, по¬ня-тие дей¬ст¬ви¬тель¬но¬сти у Ге¬ге¬ля оз¬на¬ча¬ет не¬что иное, а имен¬но — един¬ст¬во сущ¬но¬сти и яв¬ле¬ния, а во-вто¬рых, субъ¬ект в смыс¬ле че-ло¬ве¬че¬ско¬го ин¬ди¬ви¬да во¬все не яв¬ля¬ет¬ся у Ге¬ге¬ля суб¬стан¬ци¬аль-ным в от¬ли¬чие от Фей¬ер¬ба¬ха. Но мар¬ксов ре¬аль¬ный, чув¬ст¬вен¬ный субъ¬ект, бу¬ду¬чи взят сам по се¬бе в сво¬ем чув¬ст¬вен¬ном ви¬де, яв¬ля¬ет¬ся не бо¬лее чем аб¬ст¬рак¬ци-ей для диа¬лек¬ти¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии — ни¬чуть не мень¬шей, чем та, в ко¬ей Маркс уп¬ре¬ка¬ет кри¬ти¬куе¬мый им ге¬ге¬лев¬ский при¬ем! Ге¬гель бе¬рет ин¬ди¬ви¬да в его все¬об¬щем оп¬ре¬де¬ле¬нии, в кон¬крет¬ной все-общ¬но¬сти, и кро¬ме субъ¬ек¬та и пре¬ди¬ка¬та, он ис¬хо¬дит из то¬го, что ни тот, ни дру¬гой не яв¬ля¬ют¬ся пер¬вич¬ны¬ми, но уко¬ре¬не¬ны как субъ-ект и объ¬ект в Аб¬со¬лют¬ной Идее, ко¬то¬рая в сфе¬ре об¬ще¬ст¬вен¬ных от¬но¬ше¬ний вы¬сту¬па¬ет как Объ¬ек¬тив¬ный дух. Маркс го¬во¬рит (вслед за фей¬ер¬ба¬хов¬ской схе¬мой в «Пред¬ва¬ри-тель¬ных те¬зи¬сах к ре¬фор¬ме фи¬ло¬со¬фии», 1842 г.), что Ге¬гель в су-ж¬де¬ни¬ях пре¬вра¬ща¬ет пре¬ди¬ка¬ты ве¬щей (вы¬ра¬жаю¬щие об¬щее и все¬об¬щее) в субъ¬ек¬ты, а ре¬аль¬ные субъ¬ек¬ты (дей¬ст¬ви¬тель¬ные ма-те¬ри¬аль¬ные еди¬нич¬но¬сти и ин¬ди¬ви¬ды) — в пре¬ди¬ка¬ты и в ре¬зуль-тат раз¬ви¬тия пре¬ди¬ка¬тов. На¬при¬мер, в обыч¬ном су¬ж¬де¬нии: «Че¬ло-век есть ра¬зум¬ное су¬ще¬ст¬во»; еди¬нич¬ное есть об¬щее (в смыс¬ле: в еди¬нич¬ном есть об¬щие при¬зна¬ки). Ге¬гель: Все¬об¬щий Ра¬зум про¬яв-ля¬ет¬ся в че¬ло¬ве¬ке (и че¬ло¬ве¬че¬ском ро¬де); все¬об¬щее есть еди¬нич-ное, точ¬нее — ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ное (в смыс¬ле: тво¬рит его). Но это ров¬ным сче¬том ни¬че¬го не до¬ка¬зы¬ва¬ет — пе¬ред на¬ми обыч¬ное об¬ра¬ще¬ние су¬ж¬де¬ния. На са¬мом де¬ле име¬ет ме¬сто как од-на, так и дру¬гая за¬ко¬но¬мер¬ность. В пер¬вом слу¬чае мы по¬лу¬ча¬ем вос¬хо¬ж¬де¬ние от еди¬нич¬но¬го к об¬ще¬му, а во вто¬ром — от об¬ще¬го — к еди¬нич¬но¬му. В умо¬зак¬лю¬че¬ни¬ях это, со¬от¬вет¬ст¬вен¬но, ин¬дук¬ция и де¬дук¬ция — ни од¬на не яв¬ля¬ет¬ся не¬вер¬ной. Кро¬ме то¬го, как в субъ-ек¬те су¬ще¬ст¬ву¬ют свой¬ст¬ва пре¬ди¬ка¬та (в ви¬де ро¬до¬вых при¬зна¬ков), так и в пре¬ди¬ка¬те — субъ¬ек¬та (в ви¬де еди¬ниц обоб¬ще¬ния), ина¬че они не мог¬ли бы быть про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬ны друг дру¬гу. К то¬му же ло-ги¬че¬ская субъ¬ект¬но-пре¬ди¬ка¬тив¬ная схе¬ма по су¬ти фор¬маль¬на, яв-ля¬ясь не¬об¬хо¬ди¬мой, но не¬дос¬та¬точ¬ной для фи¬ло¬соф¬ско¬го диа¬лек-ти¬че¬ско¬го до¬ка¬за¬тель¬ст¬ва или оп¬ро¬вер¬же¬ния. Ко¬гда Маркс го¬во¬рит, что Ге¬гель всю¬ду де¬ла¬ет идею, ко¬то¬рая на де¬ле яв¬ля¬ет¬ся пре¬ди¬ка¬том, субъ¬ек¬том, а дей¬ст¬ви¬тель¬ные субъ¬ек¬ты пре¬вра¬ща¬ет в пре¬ди¬ка¬ты, в определенности этой идеи, он со¬вер-шен¬но не по¬ни¬ма¬ет (или не хо¬чет по¬ни¬мать!) ге¬ге¬лев¬ской ме¬то¬до-ло¬гии и в ито¬ге ра¬зо¬бла¬ча¬ет сам се¬бя: для не¬го идея — это обыч-ная че¬ло¬ве¬че¬ская идея и он да¬же не тру¬дит¬ся уточ¬нить, или умыш-лен¬но за¬бы¬ва¬ет, что у Ге¬ге¬ля она оз¬на¬ча¬ет со¬вер¬шен¬но иное! Та идея, о ко¬то¬рой го¬во¬рит Маркс, дей¬ст¬ви¬тель¬но не мо¬жет быть ни-чем иным, как пре¬ди¬ка¬том. Но у Ге¬ге¬ля Идея есть аб¬со¬лют¬ное един¬ст¬во По¬ня¬тия и объ¬ек¬тив¬но¬сти, в ней сов¬па¬да¬ет Объ¬ект и Субъ¬ект (имен¬но так, с боль¬шой бу¬к¬вы, по¬сколь¬ку они все¬об¬щие) и по¬это¬му ее не нуж¬но де¬лать ка¬ким-то еще «субъ¬ек¬том»! То, что Маркс на¬зы¬ва¬ет пре¬вра¬ще¬ни¬ем дей¬ст¬ви¬тель¬ных субъ¬ек¬тов в пре-ди¬ка¬ты, есть на са¬мом де¬ле их фи¬ло¬соф¬ское оп¬ре¬де¬ле¬ние, ко¬то-рое не мо¬жет не быть все¬об¬щим, это не что иное, как дей¬ст¬вую-щий Объ¬ек¬тив¬ный дух, или, го¬во¬ря ина¬че, ло¬ги¬ка об¬ще¬ст¬вен¬но¬го раз¬ви¬тия, ко¬то¬рая оп¬ре¬де¬ля¬ет и субъ¬ек¬ты и пре¬ди¬ка¬ты. Т.о. со¬вер¬шен¬но неадекватной яв¬ля¬ет¬ся по¬пыт¬ка кри¬ти¬ко¬вать Ге¬ге¬ля с по¬мо¬щью фор¬маль¬но-ло¬ги¬че¬ской субъ¬ект¬но-пре¬ди¬ка¬тив-ной схе¬мы. Вся¬кий раз, ко¬гда Маркс и Эн¬гельс бе¬рут¬ся кри¬ти¬ко¬вать соб¬ст¬вен¬но идеа¬ли¬сти¬че¬ский взгляд Ге¬ге¬ля и его диа¬лек¬ти¬ку, они при всем ува¬же¬нии к ней, не¬воль¬но ста¬но¬вят¬ся на по¬зи¬цию то¬го са-мо¬го здра¬во¬го смыс¬ла, и ес¬те¬ст¬вен¬но¬на¬уч¬но¬го рас¬суд¬ка (в луч¬шем слу¬чае) ко¬то¬рые так кри¬ти¬ко¬вал Ге¬гель! Это про¬све¬ти¬тель¬ско¬му рас¬суд¬ку кон¬ца XVIII ве¬ка ка¬за¬лось, что при¬ро¬да или же ма¬те¬ри¬аль-ный мир пер¬ви¬чен, что ло¬ги¬че¬ские ка¬те¬го¬рии бе¬рут¬ся из опы¬та, аб-ст¬ра¬ги¬ру¬ют¬ся из не¬го, что по¬ня¬тие лишь субъ¬ек¬тив¬но и фор¬маль-но, что по¬знаю¬щий ра¬зум ог¬ра¬ни¬чен и не мо¬жет по¬зна¬вать без¬ус-лов¬ное — и т.д. Но в том-то и труд¬ность за¬да¬чи, что¬бы пре¬одо¬леть эту обы¬ва¬тель¬скую по¬зи¬цию, и из¬ла¬гать Ло¬ги¬ку с дей¬ст¬ви¬тель¬но диа¬лек¬ти¬ко-фи¬ло¬соф¬ской т.зр., не ду¬мая да¬же ни о ка¬ком ма¬те¬риа-лиз¬ме и идеа¬лиз¬ме — а это зна¬чит, с т.зр. пер¬вич¬но¬сти все¬об¬ще¬го (По¬ня¬тия), ко¬то¬рое не толь¬ко не субъ¬ек¬тив¬но, не фор¬маль¬но, не мерт¬во, а есть имен¬но то, что оно есть у Ге¬ге¬ля. Дру¬гое де¬ло, что Он мог бы быть по¬точ¬нее в сво¬их де¬фи¬ни¬ци¬ях, из¬бе¬гать мно¬го¬сло-вия и тав¬то¬ло¬гии, и тем са¬мым об¬лег¬чить ус¬вое¬ние сво¬ей Ло¬ги¬ки и из¬бе¬жать ее не¬по¬ни¬ма¬ния или не¬пра¬виль¬но¬го по¬ни¬ма¬ния. Но в мар¬кси¬ст¬ском под¬хо¬де есть еще од¬на не¬прав¬да. Ко¬гда Маркс при-ме¬ня¬ет в Ка¬пи¬та¬ле ме¬тод Ге¬ге¬ля и во¬об¬ще рас¬су¬ж¬да¬ет как по¬лит-эко¬ном, он так¬же, как и Ге¬гель, пре¬одо¬ле¬ва¬ет по¬зи¬цию здра¬во¬го смыс¬ла, обы¬ва¬тель¬ско¬го рас¬суд¬ка, но толь¬ко в кон¬крет¬но-на¬уч¬ном ис¬сле¬до¬ва¬нии, — имен¬но по¬это¬му не¬мно¬го лю¬дей про¬чи¬та¬ли до кон¬ца и по¬ня¬ли это про¬из¬ве¬де¬ние. Но как толь¬ко Маркс и осо¬бен¬но Эн¬гельс ста¬но¬вят¬ся на т.зр. об¬щей фи¬ло¬со¬фии и бе¬рут¬ся раз¬мыш-лять о сво¬ей лю¬би¬мой пер¬вич¬но¬сти ма¬те¬рии и прак¬ти¬ки и вто¬рич-но¬сти соз¬на¬ния и ду¬ха — тут слов¬но вся ге¬ге¬лев¬ская пре¬муд¬рость из¬ме¬ня¬ет им, и они впа¬да¬ют в обыч¬ную по¬шлость по¬пу¬ляр¬ной фи-ло¬со¬фии для обы¬ва¬те¬лей и до¬маш¬них хо¬зя¬ек. По¬это¬му не¬об¬хо¬ди¬мо стро¬гое раз¬ли¬че¬ние ме¬ж¬ду дей¬ст¬ви¬тель-ным идеа¬ли¬зи¬ро¬ва¬ни¬ем, пе¬ре¬во¬ра¬чи¬ва¬ни¬ем ре¬аль¬ных от¬но¬ше¬ний и соб¬ст¬вен¬но фи¬ло¬соф¬ским по¬зна¬ни¬ем, ко¬то¬рое рас¬смат¬ри¬ва¬ет пред¬мет в оп¬ре¬де¬ле¬ни¬ях мыш¬ле¬ния и по¬это¬му не мо¬жет быть еще ка¬ким-то «дей¬ст¬ви¬тель¬ным», «ре¬аль¬ным по¬зна¬ни¬ем ве¬щей та¬ки¬ми, ка¬ко¬вы¬ми они есть на са¬мом де¬ле», как это по¬ла¬гал Фей¬ер¬бах и ран¬ний Маркс. Эта ка¬жу¬щая¬ся «дей¬ст¬ви¬тель¬ность», «ре¬аль¬ность», «жизнь» и «эм¬пи¬ри¬че¬ские пред¬по¬сыл¬ки», на ко¬то¬рые ори¬ен¬ти¬ру¬ет-ся аб¬ст¬ракт¬ный рас¬су¬док (во¬об¬ра¬жаю¬щий се¬бя как-раз са¬мым кон-крет¬ным), обо¬ра¬чи¬ва¬ет¬ся на де¬ле со¬вер¬шен¬ной не¬дей¬ст¬ви¬тель¬но-стью, не¬жиз¬нен¬но¬стью и не¬ре¬аль¬но¬стью, ибо в них нет ни¬че¬го кро-ме чис¬то внеш¬ней аб¬ст¬рак¬ции чув¬ст¬вен¬но¬го и та¬кой же аб¬ст¬рак¬ции ка¬те¬го¬рий рас¬суд¬ка, фик¬си¬рую¬ще¬го это прив¬не¬сен¬ное из¬вне со-дер¬жа¬ние. Это ка¬те¬го¬ри¬че¬ское тре¬бо¬ва¬ние рас¬смат¬ри¬вать яв¬ле¬ния и про¬цес¬сы такими, какие они есть на са¬мом де¬ле, есть не что иное, как пол¬ное от¬ри¬ца¬ние ра¬зум¬но-фи¬ло¬соф¬ско¬го рас¬смот¬ре¬ния и низ¬ве¬де¬ние че¬ло¬ве¬ка на эм¬пи¬ри¬че¬скую сту¬пень. И по¬том, кто мо-жет дать га¬ран¬тию, что это ре¬аль¬ное, жиз¬нен¬ное рас¬смот¬ре¬ние, ис¬хо¬дя¬щее из эм¬пи¬ри¬че¬ских пред¬по¬сы¬лок, есть имен¬но то, что оно есть? Ведь по¬зна¬ет все же че¬ло¬век, а не ка¬мень, ко¬то¬ро¬му впол¬не дос¬та¬точ¬но ес¬те¬ст¬вен¬но¬го то¬ж¬де¬ст¬ва с со¬бой. По¬доб¬ное «ре¬аль-ное рас¬смот¬ре¬ние» на де¬ле при¬во¬дит ли¬бо к эм¬пи¬риз¬му, ли¬бо к субъ¬ек¬тив¬но¬му идеа¬лиз¬му, а в ка¬че¬ст¬ве со¬еди¬не¬ния то¬го и дру¬го¬го — к фи¬ло¬со¬фии Кан¬та, но то, что бы¬ло про¬сти¬тель¬но Кан¬ту, кри¬ти-че¬ски ос¬мыс¬лив¬ше¬му опыт всей фи¬ло¬со¬фии XVIII ве¬ка и за¬ло¬жив-ше¬го ос¬но¬ву Не¬мец¬кой клас¬си¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии, ко¬то¬рая вся за-тем пре¬одо¬ле¬ва¬ла этот ап¬ри¬ор¬ный эм¬пи¬ризм, то уж со¬всем не¬про-сти¬тель¬но фей¬е¬ба¬хи¬ан¬цам и мла¬до¬ге¬гель¬ян¬цам, не толь¬ко при-шед¬ших по¬сле Ге¬ге¬ля, но и учив¬ших¬ся у не¬го, но так ни¬че¬му и не нау¬чив¬ших¬ся! По¬это¬му сле¬ду¬ет весь¬ма ос¬то¬рож¬но под¬хо¬дить к по¬доб¬ной кри-ти¬ке спе¬ку¬ля¬тив¬но¬го, в ко¬то¬рой так ув¬ле¬чен¬но, но без¬ус¬пеш¬но уп-раж¬нял¬ся Маркс в 40-е го¬ды. Ге¬ге¬лю как-раз бы¬ла чу¬ж¬да по¬доб¬ная идеа¬ли¬за¬ция и ме¬ха¬ни¬че¬ское опе¬ри¬ро¬ва¬ние аб¬ст¬ракт¬ны¬ми ка¬те¬го-рия¬ми. Он-то по¬ни¬мал, что фи¬ло¬со¬фия за¬ни¬ма¬ет¬ся не аб¬ст¬ра¬ги¬ро-ва¬ни¬ем, а кон¬кре¬ти¬зи¬ро¬ва¬ни¬ем, толь¬ко эта кон¬кре¬ти¬за¬ция бес¬по-щад¬но раз¬ла¬га¬ет и гу¬бит «обы¬ден¬ную кон¬крет¬ность» чув¬ст¬вен¬но¬го, пе¬ре¬во¬дя его во все¬об¬щее, но толь¬ко не аб¬ст¬ракт¬ное, как в на¬чаль-ном пунк¬те по¬зна¬ния, а в то или иное кон¬крет¬но-все¬об¬щее со¬глас-но сту¬пе¬ням са¬мо¬раз¬ви¬тия Аб¬со¬лют¬ной Идеи. Но ран¬ний Маркс это¬го ни¬как не хо¬тел по¬ни¬мать, он ви¬ди¬мо счи-тал, что об¬ще¬ст¬во раз¬ви¬ва¬ет¬ся ли¬бо са¬ми¬ми «ре¬аль¬ны¬ми субъ¬ек-та¬ми», ли¬бо по та¬ким за¬ко¬но¬мер¬но¬стям, ко¬то¬рые со¬вер¬шен¬но рас-тво¬ре¬ны в его про¬цес¬се и ни¬как от не¬го не от¬де¬ле¬ны. Но как же то-гда мож¬но их вы¬яв¬лять и стро¬ить фи¬ло¬соф¬скую сис¬те¬му? Поз¬же он сам при¬дет к со¬вер¬шен¬но идео¬ло¬ги¬че¬ско¬му (в ста¬ром смыс¬ле сло¬ва!) по¬строе¬нию об¬ще¬ст¬ва и еще бо¬лее идео¬ло¬ги¬че¬ской кон-цеп¬ции его ра¬ди¬каль¬но¬го пе¬ре¬уст¬рой¬ст¬ва. Но ран¬ний Маркс упор-но хо¬чет все уп¬ро¬стить! Он по¬ла¬га¬ет (и с т.зр. здра¬во¬го смыс¬ла со-вер¬шен¬но спра¬вед¬ли¬во по¬ла¬га¬ет), что со¬ци¬аль¬ная сис¬те¬ма долж¬на стро¬ить¬ся сни¬зу: от ре¬аль¬ных субъ¬ек¬тов, ко¬то¬рые объ¬е¬ди¬ня¬ют¬ся в гра¬ж¬дан¬ское об¬ще¬ст¬во, ид¬ти к сво¬ему пре¬ди¬ка¬ту, к го¬су¬дар¬ст¬ву, воль¬но или не¬воль¬но от¬чу¬ж¬дае¬мо¬го от се¬бя, а Ге¬гель де¬ла¬ет все на¬обо¬рот, строя со¬ци¬аль¬ную сис¬те¬му свер¬ху — от идеи го¬су¬дар¬ст-ва идет к гра¬ж¬дан¬ско¬му об¬ще¬ст¬ву и ре¬аль¬ным субъ¬ек¬там. Когда Маркс говорит, что не государство определяет гражданское общество, а наоборот, то он прав лишь в историческом, но не в логическом смысле, поскольку в истории действительно, первобытное «гражданское общество» предшествовало государству. Но логически в уже ставшей социальной системе, именно государство и его право определяет гражданское общество (хорошо или плохо — это уже другой вопрос), поскольку является самой конституированной и категорической формой конкретно-всеобщего на социальном уровне. Поэтому Ге¬гель ис-хо¬дит не из исторического сознания и не из здравого смысла, а из ло¬ги¬ки раз¬ви¬тия Объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха, ко¬то¬рый пер¬во¬на¬чаль¬но оп¬ре-де¬ля¬ет се¬бя как пра¬во, за¬тем как мо¬раль¬ность, и за¬тем как нрав¬ст-вен¬ность, ко¬то¬рая в свою оче¬редь, рас¬па¬да¬ет¬ся на 3 сту¬пе¬ни: нрав¬ст¬вен¬ность в се¬мье (а не про¬сто сту¬пень се¬мьи!), в гра¬ж¬дан-ском об¬ще¬ст¬ве и в го¬су¬дар¬ст¬ве. Как вид¬но, го¬су¬дар¬ст¬во у Ге¬ге¬ля по¬яв¬ля¬ет¬ся так¬же лишь в са¬мом кон¬це со¬ци¬аль¬но¬го раз¬ви¬тия, ко¬то-рое на этом не кон¬ча¬ет¬ся, пе¬ре¬хо¬дя за¬тем к Аб¬со¬лют¬но¬му ду¬ху, но на нем за¬кан¬чи¬ва¬ет¬ся лишь Фи¬ло¬со¬фия Пра¬ва. По¬это¬му со¬вер¬шен-но не¬ле¬по уп¬ре¬кать Ге¬ге¬ля, буд¬то у не¬го вен¬цом тво¬ре¬ния, ре¬зуль-та¬том са¬мо¬раз¬ви¬тия Аб¬со¬лют¬ной Идеи и Ду¬ха яв¬ля¬ет¬ся го¬су¬дар¬ст-во, да еще в ви¬де прус¬ской кон¬сти¬ту¬ци¬он¬ной мо¬нар¬хии! Во-пер-вых, го¬во¬ря о го¬су¬дар¬ст¬ве, Ге¬гель имел в ви¬ду дей¬ст¬ви¬тель¬но раз-ви¬тое го¬су¬дар¬ст¬во, от¬ве¬чаю¬щее сво¬ему По¬ня¬тию, не¬кий иде¬ал го-су¬дар¬ст¬ва, хо¬тя и не аб¬ст¬ракт¬ный, ко¬то¬ро¬му, ес¬те¬ст¬вен¬но, то¬гдаш-няя прус¬ская мо¬нар¬хия не со¬от¬вет¬ст¬во¬ва¬ла, хо¬тя и при¬бли¬жа¬лась по¬сле ре¬форм 1808 —1821 гг. Но Ге¬гель, бу¬ду¬чи про¬фес¬со¬ром, а за¬тем и рек¬то¬ром в гос. уни¬вер¬си¬те¬те Бер¬ли¬на, в си¬лу эти¬че¬ских норм, не мог зая¬вить об этом пря¬мо — со¬вет¬ские ис¬сле¬до¬ва¬те¬ли Ге¬ге¬ля по¬ня¬ли это лишь к 1990 го¬ду, ко¬гда бы¬ло осу¬ще¬ст¬в¬ле¬но пе-ре¬из¬да¬ние Фи¬ло¬со¬фии пра¬ва со всту¬пи¬тель¬ной стать¬ей В.С. Нер-се¬сян¬ца. Во-вто¬рых, са¬мо¬раз¬вер¬ты¬ва¬ние Ду¬ха за¬кан¬чи¬ва¬ет¬ся Аб-со¬лют¬ным ду¬хом со сту¬пе¬ня¬ми ис¬кус¬ст¬ва, ре¬ли¬гии от¬кро¬ве¬ния и фи¬ло¬со¬фии аб¬со¬лют¬но¬го идеа¬лиз¬ма, ка¬ко¬вой дей¬ст¬ви¬тель¬но за-вер¬ша¬ет¬ся — но не раз¬ви¬тие во¬об¬ще, а лишь из¬ло¬же¬ние сис¬те¬мы, ко¬то¬рое не мо¬жет быть бес¬ко¬неч¬ным. Что¬бы ут¬вер¬ждать об¬рат¬ное, нуж¬но не толь¬ко не чи¬тать, но да¬же и не от¬кры¬вать Ге¬ге¬ля и не смот¬реть в ог¬лав¬ле¬ние, или же тре¬бо¬вать от не¬го изо¬бре¬те¬ния та-ко¬го из¬ло¬же¬ния, та¬кой кни¬ги, ко¬то¬рая, на¬чав¬шись, ни¬ко¬гда бы не за-кан¬чи¬ва¬лась! Дей¬ст¬ви¬тель¬ное воз¬ра¬же¬ние у традиционной философии истории мо¬жет вы¬звать лишь ло¬ги¬че¬ская по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность из-ло¬же¬ния сту¬пе¬ней Объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха, — так, казалось бы, ло¬гич-нее бы¬ло бы на¬чи¬нать не с пра¬ва, а имен¬но с нрав¬ст¬вен¬но¬сти, как не¬по¬сред¬ст¬вен¬но-эти¬че¬ской сфе¬ры от¬но¬ше¬ний, за¬тем пе¬ре¬хо¬дить к мо¬раль¬но¬сти, как к опо¬сре¬до¬ван¬но-эти¬че¬ско¬му, и уже за¬тем — к пра¬ву, как к опо¬сре¬до¬ван¬но-ко¬ди¬фи¬ци¬ро¬ван¬ной сфе¬ре норм и ин-сти¬ту¬тов. Но иная оче¬ред¬ность бы¬ла вы¬зва¬на тем, что Ге¬гель в Фи-ло¬со¬фии пра¬ва шел от внеш¬не-аб¬ст¬ракт¬но¬го к внут¬рен¬не-кон¬крет-но¬му и под пра¬вом по¬ни¬мал не со¬всем то, что мы, но, пре¬ж¬де все-го, пра¬во сво¬бо¬ды и лишь затем право как закон. Т.о. сво¬бо¬да с ее пра¬ва¬ми и обя¬зан¬но¬стя¬ми ле¬жит в ос¬но¬ва¬нии мо¬раль¬но¬сти и нрав-ст¬вен¬но¬сти и именно она и составляет главное содержание идеи права. Ге¬гель не прав не в том, что рас¬смат¬ри¬вал все про¬цес¬сы ста-нов¬ле¬ния го¬су¬дар¬ст¬ва с суб¬стан¬ци¬аль¬ной т. зр. Ду¬ха, а в том, что счи¬тал (в Фи¬ло¬со¬фии пра¬ва!) го¬су¬дар¬ст¬во един¬ст¬вен¬ной реа¬ли¬зо-ван¬ной фор¬мой кон¬крет¬но-все¬об¬ще¬го, реа¬ли¬зо¬ван¬ным цар¬ст¬вом ра¬зу¬ма, что на са¬мом де¬ле бы¬ло лишь цар¬ст¬вом юри¬ди¬че¬ско¬го рас¬суд¬ка, и идеа¬ли¬зи¬ро¬вал со¬гла¬сие се¬мьи с гра¬ж¬дан¬ским об¬ще¬ст-вом, а его — с го¬су¬дар¬ст¬вом. На са¬мом де¬ле они су¬ще¬ст¬ву¬ют в зна¬чи¬тель¬но от¬чу¬ж¬ден¬ном друг от дру¬га со¬стоя¬нии, по¬сколь¬ку раз-лич¬ные груп¬пы гра¬ж¬дан¬ско¬го об¬ще¬ст¬ва пре¬сле¬ду¬ют свои ча¬ст¬ные ин¬те¬ре¬сы, а го¬су¬дар¬ст¬во пы¬та¬ет¬ся их со¬гла¬со¬вать и вы¬дать за об-щие, и в той ме¬ре, в ка¬кой ран¬ний Маркс кри¬ти¬ко¬вал эти ре¬аль¬ные не¬га¬тив¬ные сто¬ро¬ны ре¬аль¬но¬го и кон¬крет¬но¬го го¬су¬дар¬ст¬ва, а имен-но в Гер¬ма¬нии, он был прав. _________ *См. К кри¬ти¬ке ге¬ге¬лев¬ской фи¬ло¬со¬фии пра¬ва. Введение, на¬пис. в к. дек. 1843 — янв. 1844 и опуб. в Па¬ри¬же в фев¬ра¬ле). Но он не был прав в об¬щей кри¬ти¬ке Ге¬ге¬ля и в сво¬их ра¬ди¬каль¬но-по¬ли¬ти¬ческих вы¬во¬дах из Кри¬ти¬ки ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва* Уп¬ре¬кать Ге¬ге¬ля мож¬но лишь в сте¬пе¬ни точ¬но¬сти и пол¬но¬ты его оп¬ре¬де¬ле¬ний, но не в са¬мом ха¬рак¬те¬ре ме¬то¬да. Ес¬ли бы Маркс по-пы¬тал¬ся как-то оп¬ре¬де¬лить сво¬их пре¬сло¬ву¬тых «дей¬ст¬ви¬тель¬ных субъ¬ек¬тов», то он вы¬ну¬ж¬ден был бы ид¬ти при¬мер¬но по та¬ко¬му же пу¬ти, что и Ге¬гель, что он и по¬нял поз¬же, ко¬гда на¬чал ра¬бо¬тать над Ка¬пи¬та¬лом (с 1858 г.), и был вы¬ну¬ж¬ден сно¬ва, по¬сле боль¬шо¬го пе-ре¬ры¬ва, об¬ра¬тить¬ся к Ге¬ге¬лев¬ской ло¬ги¬ке, но уже не для кри¬ти¬ки, а для ис¬поль¬зо¬ва¬ния в ка¬че¬ст¬ве ме¬то¬да для ча¬ст¬но¬на¬уч¬но¬го ис¬сле-до¬ва¬ния. Ко¬гда это про¬изош¬ло, Маркс был, на¬вер¬ное, не¬при¬ят¬но по¬ра¬жен тем, что ес¬ли по¬дой¬ти к Ге¬ге¬лев¬ской ло¬ги¬ке не¬пред¬взя¬то, в здра¬вом уме и в трез¬вой па¬мя¬ти, то в ней по¬ис¬ти¬не не¬че¬го пе¬ре-де¬лы¬вать, а мож¬но лишь уточ¬нять фор¬му¬ли¬ров¬ки и пе¬ре¬ход сту¬пе-ней. То, что у Ге¬ге¬ля ме¬тод идеа¬ли¬сти¬че¬ский, а сам Маркс мнил се-бя ма¬те¬риа¬ли¬стом (хо¬тя для всей про¬чей пуб¬ли¬ки он был имен¬но не¬мец¬ким идеа¬ли¬стом!), на это он то¬гда да¬же не об¬ра¬тил вни¬ма-ния, на¬столь¬ко бы¬ла оче¬вид¬на на¬ду¬ман¬ность этой ди¬лем¬мы. Он ви¬ди¬мо, по¬нял то¬гда, что весь идеа¬лизм Ге¬ге¬ля за¬клю¬чен в его ми-ро¬воз¬зре¬нии, а не в ме¬то¬де, ко¬то¬рый ока¬зал¬ся впол¬не при¬год¬ным безо вся¬ко¬го «пе¬ре¬во¬ра¬чи¬ва¬ния». И как поз¬же пи¬сал Маркс, он на-столь¬ко ув¬лек¬ся ге¬ге¬лев¬ским ме¬то¬дом, что да¬же объ¬я¬вил се¬бя ге-гель¬ян¬цем, что¬бы по¬злить со¬вре¬мен¬ных ему уче¬ных и фи¬ло¬со¬фов, ко¬то¬рые, дей¬ст¬ви¬тель¬но по¬гряз¬ли в ес¬те¬ст¬вен¬но-на¬уч¬ном опи¬са-тель¬ст¬ве, — бо¬лее то¬го, он да¬же пы¬тал¬ся пи¬сать под Ге¬ге¬ля, умыш-лен¬но ко¬кет¬ни¬чая с его ма¬не¬рой из¬ло¬же¬ния в гла¬ве о тео¬рии стои-мо¬сти** И то¬гда же, т.е. в 1873 г., ко¬гда ос¬нов¬ной мас¬сив тек¬ста был уже на¬пи¬сан и ав¬тор за¬ни¬мал¬ся лишь его мно¬го¬чис¬лен¬ной прав¬кой, ко¬гда со¬вре¬мен¬ная ему фи¬ло¬со¬фия уже пре¬одо¬ле¬ла преж¬ний эм¬пи¬ризм, об¬за¬ве¬дясь не¬сколь¬ки¬ми шко¬ла¬ми нео¬кан¬ти¬ан-ст¬ва и идя пря¬ми¬ком к нео¬ге¬гель¬ян¬ст¬ву, имен¬но то¬гда Маркс счел вы¬год¬ным для се¬бя от¬ме¬же¬вать¬ся от Ге¬ге¬ля, по¬сколь¬ку та¬кая бли-зость с пра¬во¬вер¬ным про¬фес¬со¬ром-идеа¬ли¬стом и лю¬те¬ра¬ни¬ном ему, пре¬тен¬дую¬ще¬му на ти¬тул глав¬но¬го тео¬ре¬ти¬ка на¬ро¬ж¬даю¬щей¬ся со¬ци¬ал-де¬мо¬кра¬тии и фак¬ти¬че¬ски ру¬ко¬во¬ди¬те¬ля I Ин¬тер¬на¬цио¬на¬ла (до 1872 г.) бы¬ла как-то не¬удоб¬на. Имен¬но в этом По¬сле¬сло¬вии ко 2-му не¬мец¬ко¬му из¬да¬нию Ка¬пи¬та¬ла поя¬ви¬лись из¬вест¬ные всем ми-фи¬че¬ские вы¬ска¬зы¬ва¬ния, что ме¬тод Мар¬кса яв¬ля¬ет¬ся пол¬но¬стью про¬ти¬во¬по¬лож¬ным ге¬ге¬лев¬ско¬му, о мис¬ти¬фи¬ка¬ции Ге¬ге¬ля, о том, что диа¬лек¬ти¬ка у не¬го сто¬ит на го¬ло¬ве, — и т.д. Т.о., ни в 1837 г., ко¬гда юный Маркс впер¬вые по¬зна¬ко¬мил¬ся с фи-ло¬со¬фи¬ей Ге¬ге¬ля и примк¬нул к бер¬лин¬ским мла¬до¬ге¬гель¬ян¬цам, ни в 1843 г., ко¬гда он по¬до¬шел к кри¬ти¬ке ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва с по¬зи¬ции ре¬во¬лю¬ци¬он¬но-де¬мо¬кра¬ти¬че¬ско¬го ра¬ди¬ка¬лиз¬ма, он не был _________ ** См. По¬сле¬сло¬вие ко 2-му нем. изд. I т. Ка¬пи¬та¬ла, 1873. Соч. М.-Э., т.23., стр. 21-22. по-на¬стоя¬ще¬му ге¬гель¬ян¬цем, по¬сколь¬ку не смог по¬дой¬ти к ге¬ге¬лев-ской ло¬ги¬ке бес¬при¬стра¬ст¬но, вос¬при¬ни¬мая ее ли¬бо че¬рез приз¬му ле¬во¬ге¬гель¬ян¬цев, ко¬то¬рые трак¬то¬ва¬ли ее субъ¬ек¬ти¬ви¬ст¬ски, ли¬бо — Фей¬ер¬ба¬ха (с 1841 г.), ко¬то¬рый, бу¬ду¬чи еще не¬дав¬но уче¬ни¬ком Ге-ге¬ля, во¬об¬ще от нее от¬ка¬зал¬ся, счи¬тая не¬при¬год¬ной для сво¬ей фи-ло¬со¬фии. Соб¬ст¬вен¬но же ге¬гель¬ян¬ский пе¬ри¬од Мар¬кса длил¬ся при-мер¬но с 1858 по 1867 гг., ко¬гда он ра¬бо¬тал над Ка¬пи¬та¬лом. За¬тем это «ге¬гель¬ян¬ст¬во» по¬шло на убыль, т.к. оно бы¬ло ему уже не нуж-но — по¬сле Ка¬пи¬та¬ла, над уточ¬не¬ни¬ем ко¬то¬ро¬го он ра¬бо¬тал до кон-ца жиз¬ни, Маркс не соз¬дал ни¬ка¬ких ос¬но¬во¬по¬ла¬гаю¬щих тру¬дов, пе-ре¬клю¬чив¬шись ис¬клю¬чи¬тель¬но на ана¬лиз со¬вре¬мен¬ной ему по¬ли¬ти-ки и по¬ли¬то¬ло¬гии: в 1871 он пи¬шет ис¬то¬ри¬ко-пам¬флет¬ную ра¬бо¬ту «Гра¬ж¬дан¬ская вой¬на во Фран¬ции», в 1875 — «Кри¬ти¬ку Гот¬ской про-грам¬мы», в 1877 — для кни¬ги Эн¬гель¬са «Ан¬ти-Дю¬ринг» — гла¬ву об ис¬то¬рии по¬лит¬эко¬но¬ми¬че¬ских уче¬ний. Во всех этих ра¬бо¬тах вряд-ли мож¬но серь¬ез¬но го¬во¬рить о диа¬лек¬ти¬ке — ни о ге¬ге¬лев¬ской, ни о мар¬ксо¬вской, ни о ка¬кой-ли¬бо дру¬гой. Во всех за¬иг¬ры¬ва¬ни¬ях Мар¬кса с диа¬лек¬ти¬кой так и про¬гля¬ды¬ва¬ет ев¬рей¬ский прак¬ти¬цизм, как бы от¬ри¬ца¬тель¬но он сам к не¬му не от¬но-сил¬ся: ко¬гда нуж¬но — он поль¬зу¬ет¬ся диа¬лек¬ти¬кой и да¬же объ¬яв¬ля-ет се¬бя уче¬ни¬ком Ге¬ге¬ля, ко¬гда не нуж¬но — от¬ме¬же¬вы¬ва¬ет¬ся от не-го и за¬яв¬ля¬ет о не¬кой осо¬бой ма¬те¬риа¬ли¬сти¬че¬ской диа¬лек¬ти¬ке, а в иных слу¬ча¬ях и во¬все о ней не упо¬ми¬на¬ет.
II
Что же ка¬са¬ет¬ся клас¬си¬че¬ско¬го об¬ви¬не¬ния Ге¬ге¬ля (Эн¬гель¬сом в «Люд¬ви¬ге Фей¬ер¬ба¬хе и кон¬це клас¬си¬че¬ской не¬мец¬кой ФС»), что у не¬го буд¬то бы диа¬лек¬ти¬че¬ский ме¬тод про¬ти¬во¬ре¬чит фи¬ло¬соф¬ской сис¬те¬ме, по¬сколь¬ку ме¬тод — но¬ва¬тор¬ский и ре¬во¬лю¬ци¬он¬ный, а сис-те¬ма — замк¬ну¬тая и кон¬сер¬ва¬тив¬ная, то здесь на¬до по¬ни¬мать, что име¬ет¬ся в ви¬ду под сис¬те¬мой. Во-пер¬вых, ес¬ли под нею име¬ет¬ся сис¬тем¬ное из¬ло¬же¬ние его диа¬лек¬ти¬ки, то это зна¬чит, что мар¬ксис-ты хо¬тят, что¬бы диа¬лек¬ти¬ка у Ге¬ге¬ля бы¬ла бес¬сис¬тем¬ной — и это да¬же не под¬ле¬жит серь¬ез¬но¬му воз¬ра¬же¬нию. Во-вто¬рых, ес¬ли под сис¬те¬мой име¬ет¬ся в ви¬ду ге¬ге¬лев¬ская Эн¬цик¬ло¬пе¬дии Фи¬ло¬соф¬ских На¬ук, то и то¬гда это вздор¬ное об¬ви¬не¬ние: ли¬бо то¬гда са¬ма диа¬лек-ти¬ка в этой сис¬те¬ме не со¬дер¬жит¬ся, а из¬ла¬га¬ет¬ся где-то от¬дель¬но, и имен¬но по¬это¬му она про¬грес¬сив¬ная и пе¬ре¬до¬вая, а сис¬те¬ма без диа¬лек¬ти¬ки кос¬ная и кон¬сер¬ва¬тив¬ная, но это не¬вер¬но, по¬сколь¬ку са¬ма диа¬лек¬ти¬ка как ме¬тод про¬ни¬зы¬ва¬ет всю Эн¬цик¬ло¬пе¬дию, осо-бен¬но яв¬но в Нау¬ке Ло¬ги¬ке и Фи¬ло¬со¬фии Ду¬ха; Фи¬ло¬со¬фия При¬ро-ды дей¬ст¬ви¬тель¬но яв¬ля¬ет¬ся наи¬ме¬нее убе¬ди¬тель¬ной изо всей сис-те¬мы, но это уже от¬дель¬ный раз¬го¬вор. Ли¬бо — ес¬ли мар¬ксис¬ты при¬зна¬ют все же на¬ли¬чие диа¬лек¬ти¬ки в ЭФН, (а от¬ри¬цать это аб-сурд¬но), то то¬гда по¬лу¬ча¬ет¬ся, что диа¬лек¬ти¬ка эта ли¬бо пло¬хо из¬ло-же¬на, ли¬бо яв¬ля¬ет¬ся не¬со¬гла¬со¬ван¬ной с сис¬те¬мой фи¬ло¬со¬фии. Но ес¬ли она пло¬хо из¬ло¬же¬на, по¬че¬му же за все вре¬мя со дня смер¬ти Ге¬ге¬ля ни¬кто из мар¬ксис¬тов не из¬ло¬жил ее хо¬ро¬шо? А ес¬ли она пло¬хо со¬гла¬со¬ва¬на с фи¬ло¬соф¬ской сис¬те¬мой, то по¬че¬му же ни¬кто не по¬ка¬зал, как она долж¬на быть пра¬виль¬но со¬гла¬со¬ва¬на, кро¬ме всех этих раз¬роз¬нен¬ных ста¬тей о ма¬те¬риа¬ли¬сти¬че¬ской диа¬лек¬ти¬ке и Ло¬ги¬ке? Но не¬ко¬то¬рые осо¬бо рья¬ные со¬вет¬ские мар¬ксис¬ты еще бо¬лее уси¬ли¬ли эн¬гель¬сов¬ское об¬ви¬не¬ние, рас¬про¬стра¬няя то, что бы¬ло ска¬за¬но Эн¬гель¬сом лишь о сис¬те¬ме Ге¬ге¬ля и на сам его ме-тод, о чем спра¬вед¬ли¬во за¬ме¬ча¬ет Сит¬ков¬ский во Вве¬де¬нии к ЭФН (М., 1974). И здесь мы вы¬ну¬ж¬де¬ны вновь по¬вто¬рить од¬но за¬ме¬ча-ние, упо¬мя¬ну¬тое вы¬ше: тре¬бо¬вать от Ге¬ге¬ля, что¬бы его фи¬ло¬соф-ская сис¬те¬ма и со¬дер¬жа¬щая¬ся в ней Ло¬ги¬ка точь-в-точь ото¬бра¬жа-ли бы про¬цесс ре¬аль¬но¬го (но ка¬ко¬го?) раз¬ви¬тия, что¬бы в ней не бы-ло ни гра¬на кон¬сер¬ва¬тиз¬ма и замк¬ну¬то¬сти, оз¬на¬ча¬ет, что от фи¬ло-со¬фа тре¬бу¬ют изо¬бре¬те¬ние не¬кой фан¬та¬сти¬че¬ской ма¬не¬ры из¬ло-же¬ния, в ко¬то¬рой оно, на¬чав¬шись, ни¬ко¬гда бы не за¬кан¬чи¬ва¬лось (по¬сколь¬ку про¬цесс раз¬ви¬тия и по¬зна¬ния бес¬ко¬не¬чен) и изо¬бре¬те-ния та¬кой же кни¬ги, ко¬то¬рая дли¬лась бы веч¬но и бес¬ко¬неч¬но. Ин¬те-рес¬но толь¬ко, как бы она вы¬гля¬де¬ла, и кто бы смог ее про¬чи¬тать? Т.о., уп¬ре¬кая Ге¬ге¬ля в про¬ти¬во¬ре¬чии ме¬ж¬ду его ме¬то¬дом и сис¬те-мой, мар¬ксис¬ты не за¬ме¬ча¬ют еще бо¬лее во¬пию¬ще¬го про¬ти¬во¬ре¬чия ме¬ж¬ду их соб¬ст¬вен¬ным уп¬ро¬щен¬ным ме¬то¬дом и бес¬сис¬тем¬но¬стью (в смыс¬ле чис¬то внеш¬не¬го из¬ло¬же¬ния глав диа¬ма¬та и от¬сут¬ст¬вии еди¬ной Диа¬лек¬ти¬че¬ской ло¬ги¬ки ма¬те¬риа¬лиз¬ма). Из¬вес¬тен так¬же уп¬рек Ге¬ге¬ля в аб¬ст¬ракт¬но¬сти, по¬сколь¬ку у не¬го из¬ло¬же¬но са¬мо¬раз¬ви¬тие По¬ня¬тия, а нуж¬но, яко¬бы, по¬ка¬зать са¬мо-раз¬ви¬тие са¬мой ма¬те¬ри¬аль¬ной дей¬ст¬ви¬тель¬но¬сти. Но, во-пер¬вых, спер¬ва нуж¬но фи¬ло¬соф¬ски до¬ка¬зать, что эта мат. дей¬ст¬ви¬тель-ность яв¬ля¬ет¬ся дей¬ст¬ви¬тель¬но пер¬вич¬ной, а это¬го нет. Во-вто¬рых, ма¬те¬ри¬аль¬ная дей¬ст¬ви¬тель¬ность для ре¬аль¬но¬го мар¬ксиз¬ма — во-все не при¬ро¬да и да¬же не ма¬те¬рия, а про¬из¬вод¬ст¬вен¬ные от¬но¬ше-ния (ко¬то¬рые име¬ну¬ют¬ся ба¬зи¬сом) в един¬ст¬ве с про¬из¬во¬дит. си¬ла-ми (ко¬то¬рые са¬ми со¬сто¬ят из про¬из¬во¬ди¬те¬лей и средств про¬из¬вод-ст¬ва), т.е. — спо¬соб про¬из¬вод¬ст¬ва, ко¬то¬рый вы¬чле¬ня¬ет¬ся из все¬го об¬ще¬ст¬вен¬но¬го бы¬тия, ко¬то¬рое во¬об¬ще на¬по¬ло¬ви¬ну иде¬аль¬но. Но это уже не есть суб¬стан¬ци¬аль¬ное ос¬но¬ва¬ние (в Ло¬ги¬ке), с ко¬то¬ро¬го мож¬но на¬чи¬нать по¬строе¬ние сис¬те¬мы, т.е. яв¬ля¬ет¬ся мно¬го¬со¬став-ным, слож¬ным и не не¬по¬сред¬ст¬вен¬ным, не об¬ла¬даю¬щим под¬лин-ной все¬общ¬но¬стью, яв¬ляю¬щей¬ся лишь осо¬бен¬ным или ус¬лов¬но-пре¬вра¬щен¬ной фор¬мой все¬об¬ще¬го, а фи¬ло¬соф¬ское на¬ча¬ло долж¬но удов¬ле¬тво¬рять спе¬ци¬аль¬ным вы¬ше¬из¬ло¬жен¬ным тре¬бо¬ва¬ни¬ям. Уп-ре¬кать Ге¬ге¬ля в том, что он из¬ло¬жил са¬мо¬дви¬же¬ние По¬ня¬тия, а не ма¬те¬ри¬аль¬но¬го бы¬тия, зна¬чит уп¬ре¬кать его в том, что он был имен-но фи¬ло¬со¬фом и мыс¬лил фи¬ло¬соф¬ски, а не ес¬те¬ст¬вен¬но¬на¬уч¬но, и не был обыч¬ным уче¬ным-фи¬зи¬ком или эво¬лю¬цио¬ни¬стом. Де¬ло здесь да¬же не в ма¬те¬риа¬лиз¬ме и идеа¬лиз¬ме, а в том, что на¬чи¬нать из¬ло¬же¬ние сле¬ду¬ет с аб¬ст¬ракт¬но-все¬об¬ще¬го и дви¬гать¬ся к конк¬рет-но-все¬об¬ще¬му, а это зна¬чит — на¬чи¬нать имен¬но с Бы¬тия, ко¬то¬ро¬му то¬ж¬де¬ст¬вен¬но Не¬бы¬тие, и ко¬то¬рое в си¬лу сво¬ей все¬общ¬но¬сти есть од¬но¬вре¬мен¬но пер¬вая, но аб¬ст¬ракт¬ная мысль — за¬лог бу¬ду¬ще¬го раз¬ви¬то¬го и кон¬крет¬но¬го мыш¬ле¬ния. В-треть¬их, сле¬ду¬ет пом¬нить, что та¬кое для Ге¬ге¬ля есть дей¬ст¬ви¬тель¬ность как един¬ст¬во все¬об-щей сущ¬но¬сти и яв¬ле¬ния, и по¬это¬му т.н. ма¬те¬ри¬аль¬ная дей¬ст¬ви-тель¬ность для не¬го со¬вер¬шен¬но не¬дей¬ст¬ви¬тель¬на и вто¬рич¬на, по-сколь¬ку не яв¬ля¬ет¬ся все¬об¬щей. Дру¬гой из¬вест¬ный уп¬рек, иду¬щий от Эн¬гель¬са, — что диа¬лек¬ти¬ка Ге¬ге¬ля яко¬бы об¬ра¬ще¬на в про¬шлое, а диа¬лек¬ти¬ка мар¬ксиз¬ма — в бу¬ду¬щее, что Ге¬гель яко¬бы ис¬пу¬гал¬ся вы¬во¬дов соб¬ст¬вен¬ной диа-лек¬ти¬ки. Труд¬но по¬нять дей¬ст¬ви¬тель¬ный смысл та¬ко¬го уп¬ре¬ка и что здесь име¬ет¬ся в ви¬ду под про¬шлым. На¬вер¬ное, то, что Ге¬гель для по¬строе¬ния сво¬ей диа¬лек¬ти¬че¬ской Ло¬ги¬ки был вы¬ну¬ж¬ден, дей¬ст¬ви-тель¬но, об¬ра¬тить¬ся к «про¬шло¬му», к не¬кое¬му ги¬по¬те¬ти¬че¬ско¬му на-ча¬лу из¬ло¬же¬ния. НО это есть не¬об¬хо¬ди¬мость лю¬бо¬го сис¬тем¬но¬го ис¬сле¬до¬ва¬ния! Или мо¬жет гг. мар¬ксис¬ты хо¬тят, что¬бы мы на¬чи¬на¬ли не с на¬ча¬ла, а с се¬ре¬ди¬ны, или мо¬жет быть во¬об¬ще с кон¬ца? И при-чем здесь про¬шлое или бу¬ду¬щее, ко¬гда у Ге¬ге¬ля дан¬ное раз¬ви¬тие про¬ис¬те¬ка¬ет во¬об¬ще вне вре¬ме¬ни и про¬стран¬ст¬ва, и он об этом спе¬ци¬аль¬но го¬во¬рит, по¬сколь¬ку про¬стран¬ст¬во и вре¬мя (с его тре¬мя под-вре¬ме¬на¬ми) есть са¬мые внеш¬ние оп¬ре¬де¬лен¬но¬сти раз¬ви¬тия, а ему бы¬ло не¬об¬хо¬ди¬мо изо¬бра¬зить раз¬ви¬тие в его все¬общ¬но¬сти. Во-вто¬рых, это пре¬сло¬ву¬тое мар¬кси¬ст¬ское бу¬ду¬щее, к ко¬то¬ро¬му ап-е¬лли¬ро¬ва¬ли по¬доб¬ные кри¬ти¬ки, те¬перь со¬вер¬шен¬но обес¬це¬не¬но как по сво¬ей со¬вер¬шен¬но уто¬пи¬че¬ской це¬ли, так и по то¬му мо¬рю кро¬ви, ко¬то¬рое бы¬ло про¬ли¬то толь¬ко для на¬ча¬ла его осу¬ще¬ст¬в¬ле-ния. В-треть¬их, при¬ни¬мать все¬рь¬ез та¬кие при¬пи¬сы¬вае¬мые Ге¬ге¬лю ни¬чтож¬ные эмо¬ции, как страх или да¬же ра¬дость, есть со¬вер¬шен-ней¬ший аб¬сурд и ди¬кость для фи¬ло¬со¬фии. Ка¬кое нам де¬ло до то¬го, кто че¬го ис¬пу¬гал¬ся или об¬ра¬до¬вал¬ся! Глав¬ное — это тек¬сты, то уче-ние, ко¬то¬рое ос¬та¬лось и из ко¬то¬ро¬го мож¬но ис¬хо¬дить! По¬это¬му этот уп¬рек так¬же не сле¬ду¬ет вос¬при¬ни¬мать все¬рь¬ез. Но бо¬лее вдум¬чи¬вые мар¬кси¬ст¬ские кри¬ти¬ки, не вос¬про¬из¬во¬дя уже этих ба¬наль¬ных об¬ви¬не¬ний, го¬во¬ри¬ли, что Ге¬гель, ко¬неч¬но же, ве¬лик и иде¬ал для под¬ра¬жа¬ния, и что он пре¬одо¬лен лишь ис¬то¬ри¬че-ски, но не ло¬ги¬че¬ски, но вот у не¬го ло¬ги¬ка пред¬ме¬та по¬гло¬ща¬ет пред¬мет ло¬ги¬ки, фор¬ма по¬гло¬ща¬ет со¬дер¬жа¬ние, а нуж¬но в идеа¬ле из¬ло¬жить раз¬ви¬тие со¬дер¬жа¬ния из не¬го са¬мо¬го в един¬ст¬ве с его же внут¬рен¬ней фор¬мой, что и про¬де¬лал Маркс в Ка¬пи¬та¬ле. Но это опять ка¬кая-то пу¬та¬ни¬ца! Что та¬кое ло¬ги¬ка пред¬ме¬та? За¬ко¬но¬мер-но¬сти раз¬ви¬тия са¬мо¬го это¬го пред¬ме¬та, то, как он раз¬ви¬ва¬ет¬ся со-глас¬но при¬чин¬но-след¬ст¬вен¬ным свя¬зям. У Ге¬ге¬ля это — изо¬бра¬же-ние раз¬вер¬ты¬ва¬ния ис¬ход¬но¬го про¬ти¬во¬ре¬чия Бы¬тия-Ни¬что-Ста¬нов-ле¬ния, соб¬ст¬вен¬но объ¬ект-субъ¬ек¬т¬ная диа¬лек¬ти¬ка са¬мо¬го Аб¬со¬лю-та. Что та¬кое пред¬мет ло¬ги¬ки? Это са¬ма ло¬ги¬ка как уче¬ние о по¬ня-ти¬ях, су¬ж¬де¬ни¬ях, умо¬зак¬лю¬че¬ни¬ях и тео¬ри¬ях, до¬ка¬за¬тель¬ст¬вах и оп-ро¬вер¬же¬ни¬ях. У Ге¬ге¬ля это — са¬ма диа¬лек¬ти¬че¬ская ло¬ги¬ка Аб¬со¬лю-та. Ста¬ло быть, в ло¬ги¬ке пред¬ме¬та мы име¬ем пре¬ва¬ли¬рую¬щий со-дер¬жа¬тель¬ный мо¬мент (при под¬чи¬нен¬ном фор¬маль¬ном), а в пред-ме¬те ло¬ги¬ки — фор¬маль¬ный мо¬мент, по¬сколь¬ку она есть как бы внут¬рен¬няя ло¬ги¬че¬ская струк¬ту¬ра са¬мой диа¬лек¬ти¬ки, хо¬тя и со¬дер-жа¬тель¬ный так¬же при¬сут¬ст¬ву¬ет. И что же в ито¬ге? По¬лу¬ча¬ет¬ся, что во¬все не фор¬ма у Ге¬ге¬ля по¬гло¬ща¬ет со¬дер¬жа¬ние, а на¬обо¬рот, со-дер¬жа¬ние (ло¬ги¬ка пред¬ме¬та) по¬гло¬ща¬ет фор¬му (пред¬мет ло¬ги¬ки), хо¬тя и это уп¬ро¬ще¬ние. По¬гло¬ща¬ет ли в его Ло¬ги¬ках диа¬лек¬ти¬ка са-му диа¬лек¬ти¬че¬скую ло¬ги¬ку? И да и нет, по¬сколь¬ку пред¬мет здесь один — сам Аб¬со¬лют, рас¬смат¬ри¬вае¬мый с раз¬ных сто¬рон и из¬нут-ри, а не из¬вне. И это по¬гло¬ще¬ние на де¬ле яв¬ля¬ет¬ся един¬ст¬вом объективной и субъ¬ек¬тив¬ной диа¬лек¬ти¬ки, ло¬ги¬ки пред¬ме¬та и пред-ме¬та ло¬ги¬ки. А вот в мар¬ксиз¬ме под ло¬ги¬кой пред¬ме¬та ра¬зу¬ме¬ет¬ся в ос¬нов¬ном объ¬ек¬тив¬ная ре¬аль¬ность, ма¬те¬ри¬аль¬ное или в луч¬шем слу¬чае, об¬ще¬ст¬вен¬ное бы¬тие, ко¬то¬рое по¬зна¬ет¬ся и опи¬сы¬ва¬ет¬ся пред¬ме¬том ло¬ги¬ки, т.е. субъ¬ек¬тив¬ной диа¬лек¬ти¬кой и ее псев¬до-диа-лек¬ти¬че¬ской ло¬ги¬кой. И здесь, ко¬неч¬но же, нет ни¬ка¬ко¬го по¬гло¬ще-ния, как и под¬лин¬но¬го един¬ст¬ва объ¬ек¬тив¬ной и субъ¬ек¬тив¬ной диа-лек¬тик, а фор¬ма (не до¬ве¬ден¬ная к то¬му же до пол¬ной сис¬те¬мы) лишь опи¬сы¬ва¬ет со¬дер¬жа¬ние. Т.о. поч¬ти вся мар¬кси¬ст¬ская кри¬ти¬ка Ге¬ге¬ля яв¬ля¬ет¬ся не на¬уч-ной, а пре¬ж¬де все¬го идео¬ло¬ги¬че¬ской и по¬ли¬ти¬че¬ской, и долж¬на на-все¬гда ос¬тать¬ся в той со¬вет¬ской эпо¬хе, ко¬то¬рая, к сча¬стью, за¬вер-ши¬лась на¬все¬гда. Но по¬сколь¬ку в це¬лом кри¬ти¬ки этой мар¬кси¬ст¬ской кри¬ти¬ки нет, то по¬лу¬ча¬ет¬ся, что она как-бы пра¬ва, про¬сто из¬ме¬ни-лось вре¬мя и по¬ли¬ти¬че¬ский строй, и мы те¬перь про¬сто по¬шли даль-ше, ос¬та¬ва¬ясь, тем не ме¬нее, с ис¬ка¬жен¬ным взгля¬дом на фи¬ло¬соф-ское на¬сле¬дие Ге¬ге¬ля. По¬это¬му про¬бле¬ма рет¬ро¬спек¬тив¬ной кри¬ти-ки мар¬ксиз¬ма и реа¬би¬ли¬та¬ции на¬сле¬дия Ге¬ге¬ля, ка¬ким бы не¬бла¬го-дар¬ным за¬ня¬ти¬ем это не ка¬за¬лось, долж¬на все же ос¬та¬вать¬ся ак¬ту-аль¬ной. Этой стать¬ей ав¬тор лишь хо¬тел при¬влечь вни¬ма¬ние к дан-ной про¬бле¬ме и по¬ло¬жить ей на¬ча¬ло.
2009, 11
Алек¬сей Ат¬лан¬тов
К кри¬ти¬ке мар¬ксо¬вой кри¬ти¬ки ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва
I
Эта не¬за¬кон¬чен¬ная ра¬бо¬та ран¬не¬го Мар¬кса, на¬пи¬сан¬ная ле¬том 1843 г. в Крейц¬на¬хе, с ко¬то¬рой, соб¬ст¬вен¬но и на¬чи¬на¬ет¬ся как та¬ко-вой «мар¬ксизм», мог¬ла бы быть бо¬лее точ¬но на¬зва¬на как не¬адэ¬к-ват¬но-сме¬хо¬твор¬ная кри¬ти¬ка ни¬чтож¬ной час¬ти ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со-фии Пра¬ва, т.к. из 360 ее па¬ра¬гра¬фов Маркс рас¬смот¬рел лишь 52, со¬став¬ляю¬щие пер¬вый под¬раз¬дел «Внут¬рен¬нее го¬су¬дар¬ст¬вен¬ное пра¬во» 3-го раз¬де¬ла «Го¬су¬дар¬ст¬во» 3-й час¬ти Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва «Нрав¬ст¬вен¬ность». Ге¬гель в сво¬ей ФС Пра¬ва (1821) прав в об¬щем, но не прав в ча¬ст¬но¬стях. Маркс же хо¬чет по¬ка¬зать, что Ге¬гель во¬об-ще не прав в об¬щем, но прав в ка¬ких-то ни¬чтож¬ных де¬та¬лях. Не в этом ли кро¬ет¬ся ти¬пич¬но-мар¬кси¬ст¬ский при¬ем пе¬ре¬во¬ра¬чи¬ва¬ния клас¬си¬ков не¬мец¬кой клас¬си¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии? И не с го¬ло¬вы на но¬ги, а на¬обо¬рот! Маркс под¬хо¬дит к Ге¬ге¬лю, бу¬ду¬чи за¬ра¬нее уве-рен, что тот не прав, как буд¬то ему кто-то сверхъ¬ес¬те¬ст¬вен¬ным об-ра¬зом со¬об¬щил это ап¬рио¬ри; он под¬хо¬дит к Ге¬ге¬лю не столь¬ко с по-зи¬ции фи¬ло¬со¬фии, сколь¬ко с по¬зи¬ции чув¬ст¬вен¬но¬го фей¬ер¬ба¬хов-ско¬го рас¬су¬ж¬да¬тель¬ст¬ва, с тре¬бо¬ва¬ни¬ем дей¬ст¬ви¬тель¬но¬го (чув¬ст-вен¬но¬го, по Фей¬ер¬ба¬ху) ин¬ди¬ви¬да, за¬бы¬вая, что, во-пер¬вых, по¬ня-тие дей¬ст¬ви¬тель¬но¬сти у Ге¬ге¬ля оз¬на¬ча¬ет не¬что иное, а имен¬но — един¬ст¬во сущ¬но¬сти и яв¬ле¬ния, а во-вто¬рых, субъ¬ект в смыс¬ле че-ло¬ве¬че¬ско¬го ин¬ди¬ви¬да во¬все не яв¬ля¬ет¬ся у Ге¬ге¬ля суб¬стан¬ци¬аль-ным в от¬ли¬чие от Фей¬ер¬ба¬ха. Но мар¬ксов ре¬аль¬ный, чув¬ст¬вен¬ный субъ¬ект, бу¬ду¬чи взят сам по се¬бе в сво¬ем чув¬ст¬вен¬ном ви¬де, яв¬ля¬ет¬ся не бо¬лее чем аб¬ст¬рак¬ци-ей для диа¬лек¬ти¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии — ни¬чуть не мень¬шей, чем та, в ко¬ей Маркс уп¬ре¬ка¬ет кри¬ти¬куе¬мый им ге¬ге¬лев¬ский при¬ем! Ге¬гель бе¬рет ин¬ди¬ви¬да в его все¬об¬щем оп¬ре¬де¬ле¬нии, в кон¬крет¬ной все-общ¬но¬сти, и кро¬ме субъ¬ек¬та и пре¬ди¬ка¬та, он ис¬хо¬дит из то¬го, что ни тот, ни дру¬гой не яв¬ля¬ют¬ся пер¬вич¬ны¬ми, но уко¬ре¬не¬ны как субъ-ект и объ¬ект в Аб¬со¬лют¬ной Идее, ко¬то¬рая в сфе¬ре об¬ще¬ст¬вен¬ных от¬но¬ше¬ний вы¬сту¬па¬ет как Объ¬ек¬тив¬ный дух. Маркс го¬во¬рит (вслед за фей¬ер¬ба¬хов¬ской схе¬мой в «Пред¬ва¬ри-тель¬ных те¬зи¬сах к ре¬фор¬ме фи¬ло¬со¬фии», 1842 г.), что Ге¬гель в су-ж¬де¬ни¬ях пре¬вра¬ща¬ет пре¬ди¬ка¬ты ве¬щей (вы¬ра¬жаю¬щие об¬щее и все¬об¬щее) в субъ¬ек¬ты, а ре¬аль¬ные субъ¬ек¬ты (дей¬ст¬ви¬тель¬ные ма-те¬ри¬аль¬ные еди¬нич¬но¬сти и ин¬ди¬ви¬ды) — в пре¬ди¬ка¬ты и в ре¬зуль-тат раз¬ви¬тия пре¬ди¬ка¬тов. На¬при¬мер, в обыч¬ном су¬ж¬де¬нии: «Че¬ло-век есть ра¬зум¬ное су¬ще¬ст¬во»; еди¬нич¬ное есть об¬щее (в смыс¬ле: в еди¬нич¬ном есть об¬щие при¬зна¬ки). Ге¬гель: Все¬об¬щий Ра¬зум про¬яв-ля¬ет¬ся в че¬ло¬ве¬ке (и че¬ло¬ве¬че¬ском ро¬де); все¬об¬щее есть еди¬нич-ное, точ¬нее — ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ное (в смыс¬ле: тво¬рит его). Но это ров¬ным сче¬том ни¬че¬го не до¬ка¬зы¬ва¬ет — пе¬ред на¬ми обыч¬ное об¬ра¬ще¬ние су¬ж¬де¬ния. На са¬мом де¬ле име¬ет ме¬сто как од-на, так и дру¬гая за¬ко¬но¬мер¬ность. В пер¬вом слу¬чае мы по¬лу¬ча¬ем вос¬хо¬ж¬де¬ние от еди¬нич¬но¬го к об¬ще¬му, а во вто¬ром — от об¬ще¬го — к еди¬нич¬но¬му. В умо¬зак¬лю¬че¬ни¬ях это, со¬от¬вет¬ст¬вен¬но, ин¬дук¬ция и де¬дук¬ция — ни од¬на не яв¬ля¬ет¬ся не¬вер¬ной. Кро¬ме то¬го, как в субъ-ек¬те су¬ще¬ст¬ву¬ют свой¬ст¬ва пре¬ди¬ка¬та (в ви¬де ро¬до¬вых при¬зна¬ков), так и в пре¬ди¬ка¬те — субъ¬ек¬та (в ви¬де еди¬ниц обоб¬ще¬ния), ина¬че они не мог¬ли бы быть про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬ны друг дру¬гу. К то¬му же ло-ги¬че¬ская субъ¬ект¬но-пре¬ди¬ка¬тив¬ная схе¬ма по су¬ти фор¬маль¬на, яв-ля¬ясь не¬об¬хо¬ди¬мой, но не¬дос¬та¬точ¬ной для фи¬ло¬соф¬ско¬го диа¬лек-ти¬че¬ско¬го до¬ка¬за¬тель¬ст¬ва или оп¬ро¬вер¬же¬ния. Ко¬гда Маркс го¬во¬рит, что Ге¬гель всю¬ду де¬ла¬ет идею, ко¬то¬рая на де¬ле яв¬ля¬ет¬ся пре¬ди¬ка¬том, субъ¬ек¬том, а дей¬ст¬ви¬тель¬ные субъ¬ек¬ты пре¬вра¬ща¬ет в пре¬ди¬ка¬ты, в определенности этой идеи, он со¬вер-шен¬но не по¬ни¬ма¬ет (или не хо¬чет по¬ни¬мать!) ге¬ге¬лев¬ской ме¬то¬до-ло¬гии и в ито¬ге ра¬зо¬бла¬ча¬ет сам се¬бя: для не¬го идея — это обыч-ная че¬ло¬ве¬че¬ская идея и он да¬же не тру¬дит¬ся уточ¬нить, или умыш-лен¬но за¬бы¬ва¬ет, что у Ге¬ге¬ля она оз¬на¬ча¬ет со¬вер¬шен¬но иное! Та идея, о ко¬то¬рой го¬во¬рит Маркс, дей¬ст¬ви¬тель¬но не мо¬жет быть ни-чем иным, как пре¬ди¬ка¬том. Но у Ге¬ге¬ля Идея есть аб¬со¬лют¬ное един¬ст¬во По¬ня¬тия и объ¬ек¬тив¬но¬сти, в ней сов¬па¬да¬ет Объ¬ект и Субъ¬ект (имен¬но так, с боль¬шой бу¬к¬вы, по¬сколь¬ку они все¬об¬щие) и по¬это¬му ее не нуж¬но де¬лать ка¬ким-то еще «субъ¬ек¬том»! То, что Маркс на¬зы¬ва¬ет пре¬вра¬ще¬ни¬ем дей¬ст¬ви¬тель¬ных субъ¬ек¬тов в пре-ди¬ка¬ты, есть на са¬мом де¬ле их фи¬ло¬соф¬ское оп¬ре¬де¬ле¬ние, ко¬то-рое не мо¬жет не быть все¬об¬щим, это не что иное, как дей¬ст¬вую-щий Объ¬ек¬тив¬ный дух, или, го¬во¬ря ина¬че, ло¬ги¬ка об¬ще¬ст¬вен¬но¬го раз¬ви¬тия, ко¬то¬рая оп¬ре¬де¬ля¬ет и субъ¬ек¬ты и пре¬ди¬ка¬ты. Т.о. со¬вер¬шен¬но неадекватной яв¬ля¬ет¬ся по¬пыт¬ка кри¬ти¬ко¬вать Ге¬ге¬ля с по¬мо¬щью фор¬маль¬но-ло¬ги¬че¬ской субъ¬ект¬но-пре¬ди¬ка¬тив-ной схе¬мы. Вся¬кий раз, ко¬гда Маркс и Эн¬гельс бе¬рут¬ся кри¬ти¬ко¬вать соб¬ст¬вен¬но идеа¬ли¬сти¬че¬ский взгляд Ге¬ге¬ля и его диа¬лек¬ти¬ку, они при всем ува¬же¬нии к ней, не¬воль¬но ста¬но¬вят¬ся на по¬зи¬цию то¬го са-мо¬го здра¬во¬го смыс¬ла, и ес¬те¬ст¬вен¬но¬на¬уч¬но¬го рас¬суд¬ка (в луч¬шем слу¬чае) ко¬то¬рые так кри¬ти¬ко¬вал Ге¬гель! Это про¬све¬ти¬тель¬ско¬му рас¬суд¬ку кон¬ца XVIII ве¬ка ка¬за¬лось, что при¬ро¬да или же ма¬те¬ри¬аль-ный мир пер¬ви¬чен, что ло¬ги¬че¬ские ка¬те¬го¬рии бе¬рут¬ся из опы¬та, аб-ст¬ра¬ги¬ру¬ют¬ся из не¬го, что по¬ня¬тие лишь субъ¬ек¬тив¬но и фор¬маль-но, что по¬знаю¬щий ра¬зум ог¬ра¬ни¬чен и не мо¬жет по¬зна¬вать без¬ус-лов¬ное — и т.д. Но в том-то и труд¬ность за¬да¬чи, что¬бы пре¬одо¬леть эту обы¬ва¬тель¬скую по¬зи¬цию, и из¬ла¬гать Ло¬ги¬ку с дей¬ст¬ви¬тель¬но диа¬лек¬ти¬ко-фи¬ло¬соф¬ской т.зр., не ду¬мая да¬же ни о ка¬ком ма¬те¬риа-лиз¬ме и идеа¬лиз¬ме — а это зна¬чит, с т.зр. пер¬вич¬но¬сти все¬об¬ще¬го (По¬ня¬тия), ко¬то¬рое не толь¬ко не субъ¬ек¬тив¬но, не фор¬маль¬но, не мерт¬во, а есть имен¬но то, что оно есть у Ге¬ге¬ля. Дру¬гое де¬ло, что Он мог бы быть по¬точ¬нее в сво¬их де¬фи¬ни¬ци¬ях, из¬бе¬гать мно¬го¬сло-вия и тав¬то¬ло¬гии, и тем са¬мым об¬лег¬чить ус¬вое¬ние сво¬ей Ло¬ги¬ки и из¬бе¬жать ее не¬по¬ни¬ма¬ния или не¬пра¬виль¬но¬го по¬ни¬ма¬ния. Но в мар¬кси¬ст¬ском под¬хо¬де есть еще од¬на не¬прав¬да. Ко¬гда Маркс при-ме¬ня¬ет в Ка¬пи¬та¬ле ме¬тод Ге¬ге¬ля и во¬об¬ще рас¬су¬ж¬да¬ет как по¬лит-эко¬ном, он так¬же, как и Ге¬гель, пре¬одо¬ле¬ва¬ет по¬зи¬цию здра¬во¬го смыс¬ла, обы¬ва¬тель¬ско¬го рас¬суд¬ка, но толь¬ко в кон¬крет¬но-на¬уч¬ном ис¬сле¬до¬ва¬нии, — имен¬но по¬это¬му не¬мно¬го лю¬дей про¬чи¬та¬ли до кон¬ца и по¬ня¬ли это про¬из¬ве¬де¬ние. Но как толь¬ко Маркс и осо¬бен¬но Эн¬гельс ста¬но¬вят¬ся на т.зр. об¬щей фи¬ло¬со¬фии и бе¬рут¬ся раз¬мыш-лять о сво¬ей лю¬би¬мой пер¬вич¬но¬сти ма¬те¬рии и прак¬ти¬ки и вто¬рич-но¬сти соз¬на¬ния и ду¬ха — тут слов¬но вся ге¬ге¬лев¬ская пре¬муд¬рость из¬ме¬ня¬ет им, и они впа¬да¬ют в обыч¬ную по¬шлость по¬пу¬ляр¬ной фи-ло¬со¬фии для обы¬ва¬те¬лей и до¬маш¬них хо¬зя¬ек. По¬это¬му не¬об¬хо¬ди¬мо стро¬гое раз¬ли¬че¬ние ме¬ж¬ду дей¬ст¬ви¬тель-ным идеа¬ли¬зи¬ро¬ва¬ни¬ем, пе¬ре¬во¬ра¬чи¬ва¬ни¬ем ре¬аль¬ных от¬но¬ше¬ний и соб¬ст¬вен¬но фи¬ло¬соф¬ским по¬зна¬ни¬ем, ко¬то¬рое рас¬смат¬ри¬ва¬ет пред¬мет в оп¬ре¬де¬ле¬ни¬ях мыш¬ле¬ния и по¬это¬му не мо¬жет быть еще ка¬ким-то «дей¬ст¬ви¬тель¬ным», «ре¬аль¬ным по¬зна¬ни¬ем ве¬щей та¬ки¬ми, ка¬ко¬вы¬ми они есть на са¬мом де¬ле», как это по¬ла¬гал Фей¬ер¬бах и ран¬ний Маркс. Эта ка¬жу¬щая¬ся «дей¬ст¬ви¬тель¬ность», «ре¬аль¬ность», «жизнь» и «эм¬пи¬ри¬че¬ские пред¬по¬сыл¬ки», на ко¬то¬рые ори¬ен¬ти¬ру¬ет-ся аб¬ст¬ракт¬ный рас¬су¬док (во¬об¬ра¬жаю¬щий се¬бя как-раз са¬мым кон-крет¬ным), обо¬ра¬чи¬ва¬ет¬ся на де¬ле со¬вер¬шен¬ной не¬дей¬ст¬ви¬тель¬но-стью, не¬жиз¬нен¬но¬стью и не¬ре¬аль¬но¬стью, ибо в них нет ни¬че¬го кро-ме чис¬то внеш¬ней аб¬ст¬рак¬ции чув¬ст¬вен¬но¬го и та¬кой же аб¬ст¬рак¬ции ка¬те¬го¬рий рас¬суд¬ка, фик¬си¬рую¬ще¬го это прив¬не¬сен¬ное из¬вне со-дер¬жа¬ние. Это ка¬те¬го¬ри¬че¬ское тре¬бо¬ва¬ние рас¬смат¬ри¬вать яв¬ле¬ния и про¬цес¬сы такими, какие они есть на са¬мом де¬ле, есть не что иное, как пол¬ное от¬ри¬ца¬ние ра¬зум¬но-фи¬ло¬соф¬ско¬го рас¬смот¬ре¬ния и низ¬ве¬де¬ние че¬ло¬ве¬ка на эм¬пи¬ри¬че¬скую сту¬пень. И по¬том, кто мо-жет дать га¬ран¬тию, что это ре¬аль¬ное, жиз¬нен¬ное рас¬смот¬ре¬ние, ис¬хо¬дя¬щее из эм¬пи¬ри¬че¬ских пред¬по¬сы¬лок, есть имен¬но то, что оно есть? Ведь по¬зна¬ет все же че¬ло¬век, а не ка¬мень, ко¬то¬ро¬му впол¬не дос¬та¬точ¬но ес¬те¬ст¬вен¬но¬го то¬ж¬де¬ст¬ва с со¬бой. По¬доб¬ное «ре¬аль-ное рас¬смот¬ре¬ние» на де¬ле при¬во¬дит ли¬бо к эм¬пи¬риз¬му, ли¬бо к субъ¬ек¬тив¬но¬му идеа¬лиз¬му, а в ка¬че¬ст¬ве со¬еди¬не¬ния то¬го и дру¬го¬го — к фи¬ло¬со¬фии Кан¬та, но то, что бы¬ло про¬сти¬тель¬но Кан¬ту, кри¬ти-че¬ски ос¬мыс¬лив¬ше¬му опыт всей фи¬ло¬со¬фии XVIII ве¬ка и за¬ло¬жив-ше¬го ос¬но¬ву Не¬мец¬кой клас¬си¬че¬ской фи¬ло¬со¬фии, ко¬то¬рая вся за-тем пре¬одо¬ле¬ва¬ла этот ап¬ри¬ор¬ный эм¬пи¬ризм, то уж со¬всем не¬про-сти¬тель¬но фей¬е¬ба¬хи¬ан¬цам и мла¬до¬ге¬гель¬ян¬цам, не толь¬ко при-шед¬ших по¬сле Ге¬ге¬ля, но и учив¬ших¬ся у не¬го, но так ни¬че¬му и не нау¬чив¬ших¬ся! По¬это¬му сле¬ду¬ет весь¬ма ос¬то¬рож¬но под¬хо¬дить к по¬доб¬ной кри-ти¬ке спе¬ку¬ля¬тив¬но¬го, в ко¬то¬рой так ув¬ле¬чен¬но, но без¬ус¬пеш¬но уп-раж¬нял¬ся Маркс в 40-е го¬ды. Ге¬ге¬лю как-раз бы¬ла чу¬ж¬да по¬доб¬ная идеа¬ли¬за¬ция и ме¬ха¬ни¬че¬ское опе¬ри¬ро¬ва¬ние аб¬ст¬ракт¬ны¬ми ка¬те¬го-рия¬ми. Он-то по¬ни¬мал, что фи¬ло¬со¬фия за¬ни¬ма¬ет¬ся не аб¬ст¬ра¬ги¬ро-ва¬ни¬ем, а кон¬кре¬ти¬зи¬ро¬ва¬ни¬ем, толь¬ко эта кон¬кре¬ти¬за¬ция бес¬по-щад¬но раз¬ла¬га¬ет и гу¬бит «обы¬ден¬ную кон¬крет¬ность» чув¬ст¬вен¬но¬го, пе¬ре¬во¬дя его во все¬об¬щее, но толь¬ко не аб¬ст¬ракт¬ное, как в на¬чаль-ном пунк¬те по¬зна¬ния, а в то или иное кон¬крет¬но-все¬об¬щее со¬глас-но сту¬пе¬ням са¬мо¬раз¬ви¬тия Аб¬со¬лют¬ной Идеи. Но ран¬ний Маркс это¬го ни¬как не хо¬тел по¬ни¬мать, он ви¬ди¬мо счи-тал, что об¬ще¬ст¬во раз¬ви¬ва¬ет¬ся ли¬бо са¬ми¬ми «ре¬аль¬ны¬ми субъ¬ек-та¬ми», ли¬бо по та¬ким за¬ко¬но¬мер¬но¬стям, ко¬то¬рые со¬вер¬шен¬но рас-тво¬ре¬ны в его про¬цес¬се и ни¬как от не¬го не от¬де¬ле¬ны. Но как же то-гда мож¬но их вы¬яв¬лять и стро¬ить фи¬ло¬соф¬скую сис¬те¬му? Поз¬же он сам при¬дет к со¬вер¬шен¬но идео¬ло¬ги¬че¬ско¬му (в ста¬ром смыс¬ле сло¬ва!) по¬строе¬нию об¬ще¬ст¬ва и еще бо¬лее идео¬ло¬ги¬че¬ской кон-цеп¬ции его ра¬ди¬каль¬но¬го пе¬ре¬уст¬рой¬ст¬ва. Но ран¬ний Маркс упор-но хо¬чет все уп¬ро¬стить! Он по¬ла¬га¬ет (и с т.зр. здра¬во¬го смыс¬ла со-вер¬шен¬но спра¬вед¬ли¬во по¬ла¬га¬ет), что со¬ци¬аль¬ная сис¬те¬ма долж¬на стро¬ить¬ся сни¬зу: от ре¬аль¬ных субъ¬ек¬тов, ко¬то¬рые объ¬е¬ди¬ня¬ют¬ся в гра¬ж¬дан¬ское об¬ще¬ст¬во, ид¬ти к сво¬ему пре¬ди¬ка¬ту, к го¬су¬дар¬ст¬ву, воль¬но или не¬воль¬но от¬чу¬ж¬дае¬мо¬го от се¬бя, а Ге¬гель де¬ла¬ет все на¬обо¬рот, строя со¬ци¬аль¬ную сис¬те¬му свер¬ху — от идеи го¬су¬дар¬ст-ва идет к гра¬ж¬дан¬ско¬му об¬ще¬ст¬ву и ре¬аль¬ным субъ¬ек¬там. Когда Маркс говорит, что не государство определяет гражданское общество, а наоборот, то он прав лишь в историческом, но не в логическом смысле, поскольку в истории действительно, первобытное «гражданское общество» предшествовало государству. Но логически в уже ставшей социальной системе, именно государство и его право определяет гражданское общество (хорошо или плохо — это уже другой вопрос), поскольку является самой конституированной и категорической формой конкретно-всеобщего на социальном уровне. Поэтому Ге¬гель ис-хо¬дит не из исторического сознания и не из здравого смысла, а из ло¬ги¬ки раз¬ви¬тия Объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха, ко¬то¬рый пер¬во¬на¬чаль¬но оп¬ре-де¬ля¬ет се¬бя как пра¬во, за¬тем как мо¬раль¬ность, и за¬тем как нрав¬ст-вен¬ность, ко¬то¬рая в свою оче¬редь, рас¬па¬да¬ет¬ся на 3 сту¬пе¬ни: нрав¬ст¬вен¬ность в се¬мье (а не про¬сто сту¬пень се¬мьи!), в гра¬ж¬дан-ском об¬ще¬ст¬ве и в го¬су¬дар¬ст¬ве. Как вид¬но, го¬су¬дар¬ст¬во у Ге¬ге¬ля по¬яв¬ля¬ет¬ся так¬же лишь в са¬мом кон¬це со¬ци¬аль¬но¬го раз¬ви¬тия, ко¬то-рое на этом не кон¬ча¬ет¬ся, пе¬ре¬хо¬дя за¬тем к Аб¬со¬лют¬но¬му ду¬ху, но на нем за¬кан¬чи¬ва¬ет¬ся лишь Фи¬ло¬со¬фия Пра¬ва. По¬это¬му со¬вер¬шен-но не¬ле¬по уп¬ре¬кать Ге¬ге¬ля, буд¬то у не¬го вен¬цом тво¬ре¬ния, ре¬зуль-та¬том са¬мо¬раз¬ви¬тия Аб¬со¬лют¬ной Идеи и Ду¬ха яв¬ля¬ет¬ся го¬су¬дар¬ст-во, да еще в ви¬де прус¬ской кон¬сти¬ту¬ци¬он¬ной мо¬нар¬хии! Во-пер-вых, го¬во¬ря о го¬су¬дар¬ст¬ве, Ге¬гель имел в ви¬ду дей¬ст¬ви¬тель¬но раз-ви¬тое го¬су¬дар¬ст¬во, от¬ве¬чаю¬щее сво¬ему По¬ня¬тию, не¬кий иде¬ал го-су¬дар¬ст¬ва, хо¬тя и не аб¬ст¬ракт¬ный, ко¬то¬ро¬му, ес¬те¬ст¬вен¬но, то¬гдаш-няя прус¬ская мо¬нар¬хия не со¬от¬вет¬ст¬во¬ва¬ла, хо¬тя и при¬бли¬жа¬лась по¬сле ре¬форм 1808 —1821 гг. Но Ге¬гель, бу¬ду¬чи про¬фес¬со¬ром, а за¬тем и рек¬то¬ром в гос. уни¬вер¬си¬те¬те Бер¬ли¬на, в си¬лу эти¬че¬ских норм, не мог зая¬вить об этом пря¬мо — со¬вет¬ские ис¬сле¬до¬ва¬те¬ли Ге¬ге¬ля по¬ня¬ли это лишь к 1990 го¬ду, ко¬гда бы¬ло осу¬ще¬ст¬в¬ле¬но пе-ре¬из¬да¬ние Фи¬ло¬со¬фии пра¬ва со всту¬пи¬тель¬ной стать¬ей В.С. Нер-се¬сян¬ца. Во-вто¬рых, са¬мо¬раз¬вер¬ты¬ва¬ние Ду¬ха за¬кан¬чи¬ва¬ет¬ся Аб-со¬лют¬ным ду¬хом со сту¬пе¬ня¬ми ис¬кус¬ст¬ва, ре¬ли¬гии от¬кро¬ве¬ния и фи¬ло¬со¬фии аб¬со¬лют¬но¬го идеа¬лиз¬ма, ка¬ко¬вой дей¬ст¬ви¬тель¬но за-вер¬ша¬ет¬ся — но не раз¬ви¬тие во¬об¬ще, а лишь из¬ло¬же¬ние сис¬те¬мы, ко¬то¬рое не мо¬жет быть бес¬ко¬неч¬ным. Что¬бы ут¬вер¬ждать об¬рат¬ное, нуж¬но не толь¬ко не чи¬тать, но да¬же и не от¬кры¬вать Ге¬ге¬ля и не смот¬реть в ог¬лав¬ле¬ние, или же тре¬бо¬вать от не¬го изо¬бре¬те¬ния та-ко¬го из¬ло¬же¬ния, та¬кой кни¬ги, ко¬то¬рая, на¬чав¬шись, ни¬ко¬гда бы не за-кан¬чи¬ва¬лась! Дей¬ст¬ви¬тель¬ное воз¬ра¬же¬ние у традиционной философии истории мо¬жет вы¬звать лишь ло¬ги¬че¬ская по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность из-ло¬же¬ния сту¬пе¬ней Объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха, — так, казалось бы, ло¬гич-нее бы¬ло бы на¬чи¬нать не с пра¬ва, а имен¬но с нрав¬ст¬вен¬но¬сти, как не¬по¬сред¬ст¬вен¬но-эти¬че¬ской сфе¬ры от¬но¬ше¬ний, за¬тем пе¬ре¬хо¬дить к мо¬раль¬но¬сти, как к опо¬сре¬до¬ван¬но-эти¬че¬ско¬му, и уже за¬тем — к пра¬ву, как к опо¬сре¬до¬ван¬но-ко¬ди¬фи¬ци¬ро¬ван¬ной сфе¬ре норм и ин-сти¬ту¬тов. Но иная оче¬ред¬ность бы¬ла вы¬зва¬на тем, что Ге¬гель в Фи-ло¬со¬фии пра¬ва шел от внеш¬не-аб¬ст¬ракт¬но¬го к внут¬рен¬не-кон¬крет-но¬му и под пра¬вом по¬ни¬мал не со¬всем то, что мы, но, пре¬ж¬де все-го, пра¬во сво¬бо¬ды и лишь затем право как закон. Т.о. сво¬бо¬да с ее пра¬ва¬ми и обя¬зан¬но¬стя¬ми ле¬жит в ос¬но¬ва¬нии мо¬раль¬но¬сти и нрав-ст¬вен¬но¬сти и именно она и составляет главное содержание идеи права. Ге¬гель не прав не в том, что рас¬смат¬ри¬вал все про¬цес¬сы ста-нов¬ле¬ния го¬су¬дар¬ст¬ва с суб¬стан¬ци¬аль¬ной т. зр. Ду¬ха, а в том, что счи¬тал (в Фи¬ло¬со¬фии пра¬ва!) го¬су¬дар¬ст¬во един¬ст¬вен¬ной реа¬ли¬зо-ван¬ной фор¬мой кон¬крет¬но-все¬об¬ще¬го, реа¬ли¬зо¬ван¬ным цар¬ст¬вом ра¬зу¬ма, что на са¬мом де¬ле бы¬ло лишь цар¬ст¬вом юри¬ди¬че¬ско¬го рас¬суд¬ка, и идеа¬ли¬зи¬ро¬вал со¬гла¬сие се¬мьи с гра¬ж¬дан¬ским об¬ще¬ст-вом, а его — с го¬су¬дар¬ст¬вом. На са¬мом де¬ле они су¬ще¬ст¬ву¬ют в зна¬чи¬тель¬но от¬чу¬ж¬ден¬ном друг от дру¬га со¬стоя¬нии, по¬сколь¬ку раз-лич¬ные груп¬пы гра¬ж¬дан¬ско¬го об¬ще¬ст¬ва пре¬сле¬ду¬ют свои ча¬ст¬ные ин¬те¬ре¬сы, а го¬су¬дар¬ст¬во пы¬та¬ет¬ся их со¬гла¬со¬вать и вы¬дать за об-щие, и в той ме¬ре, в ка¬кой ран¬ний Маркс кри¬ти¬ко¬вал эти ре¬аль¬ные не¬га¬тив¬ные сто¬ро¬ны ре¬аль¬но¬го и кон¬крет¬но¬го го¬су¬дар¬ст¬ва, а имен-но в Гер¬ма¬нии, он был прав. _________ *См. К кри¬ти¬ке ге¬ге¬лев¬ской фи¬ло¬со¬фии пра¬ва. Введение, на¬пис. в к. дек. 1843 — янв. 1844 и опуб. в Па¬ри¬же в фев¬ра¬ле). Но он не был прав в об¬щей кри¬ти¬ке Ге¬ге¬ля и в сво¬их ра¬ди¬каль¬но-по¬ли¬ти¬ческих вы¬во¬дах из Кри¬ти¬ки ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва* Уп¬ре¬кать Ге¬ге¬ля мож¬но лишь в сте¬пе¬ни точ¬но¬сти и пол¬но¬ты его оп¬ре¬де¬ле¬ний, но не в са¬мом ха¬рак¬те¬ре ме¬то¬да. Ес¬ли бы Маркс по-пы¬тал¬ся как-то оп¬ре¬де¬лить сво¬их пре¬сло¬ву¬тых «дей¬ст¬ви¬тель¬ных субъ¬ек¬тов», то он вы¬ну¬ж¬ден был бы ид¬ти при¬мер¬но по та¬ко¬му же пу¬ти, что и Ге¬гель, что он и по¬нял поз¬же, ко¬гда на¬чал ра¬бо¬тать над Ка¬пи¬та¬лом (с 1858 г.), и был вы¬ну¬ж¬ден сно¬ва, по¬сле боль¬шо¬го пе-ре¬ры¬ва, об¬ра¬тить¬ся к Ге¬ге¬лев¬ской ло¬ги¬ке, но уже не для кри¬ти¬ки, а для ис¬поль¬зо¬ва¬ния в ка¬че¬ст¬ве ме¬то¬да для ча¬ст¬но¬на¬уч¬но¬го ис¬сле-до¬ва¬ния. Ко¬гда это про¬изош¬ло, Маркс был, на¬вер¬ное, не¬при¬ят¬но по¬ра¬жен тем, что ес¬ли по¬дой¬ти к Ге¬ге¬лев¬ской ло¬ги¬ке не¬пред¬взя¬то, в здра¬вом уме и в трез¬вой па¬мя¬ти, то в ней по¬ис¬ти¬не не¬че¬го пе¬ре-де¬лы¬вать, а мож¬но лишь уточ¬нять фор¬му¬ли¬ров¬ки и пе¬ре¬ход сту¬пе-ней. То, что у Ге¬ге¬ля ме¬тод идеа¬ли¬сти¬че¬ский, а сам Маркс мнил се-бя ма¬те¬риа¬ли¬стом (хо¬тя для всей про¬чей пуб¬ли¬ки он был имен¬но не¬мец¬ким идеа¬ли¬стом!), на это он то¬гда да¬же не об¬ра¬тил вни¬ма-ния, на¬столь¬ко бы¬ла оче¬вид¬на на¬ду¬ман¬ность этой ди¬лем¬мы. Он ви¬ди¬мо, по¬нял то¬гда, что весь идеа¬лизм Ге¬ге¬ля за¬клю¬чен в его ми-ро¬воз¬зре¬нии, а не в ме¬то¬де, ко¬то¬рый ока¬зал¬ся впол¬не при¬год¬ным безо вся¬ко¬го «пе¬ре¬во¬ра¬чи¬ва¬ния». И как поз¬же пи¬сал Маркс, он на-столь¬ко ув¬лек¬ся ге¬ге¬лев¬ским ме¬то¬дом, что да¬же объ¬я¬вил се¬бя ге-гель¬ян¬цем, что¬бы по¬злить со¬вре¬мен¬ных ему уче¬ных и фи¬ло¬со¬фов, ко¬то¬рые, дей¬ст¬ви¬тель¬но по¬гряз¬ли в ес¬те¬ст¬вен¬но-на¬уч¬ном опи¬са-тель¬ст¬ве, — бо¬лее то¬го, он да¬же пы¬тал¬ся пи¬сать под Ге¬ге¬ля, умыш-лен¬но ко¬кет¬ни¬чая с его ма¬не¬рой из¬ло¬же¬ния в гла¬ве о тео¬рии стои-мо¬сти** И то¬гда же, т.е. в 1873 г., ко¬гда ос¬нов¬ной мас¬сив тек¬ста был уже на¬пи¬сан и ав¬тор за¬ни¬мал¬ся лишь его мно¬го¬чис¬лен¬ной прав¬кой, ко¬гда со¬вре¬мен¬ная ему фи¬ло¬со¬фия уже пре¬одо¬ле¬ла преж¬ний эм¬пи¬ризм, об¬за¬ве¬дясь не¬сколь¬ки¬ми шко¬ла¬ми нео¬кан¬ти¬ан-ст¬ва и идя пря¬ми¬ком к нео¬ге¬гель¬ян¬ст¬ву, имен¬но то¬гда Маркс счел вы¬год¬ным для се¬бя от¬ме¬же¬вать¬ся от Ге¬ге¬ля, по¬сколь¬ку та¬кая бли-зость с пра¬во¬вер¬ным про¬фес¬со¬ром-идеа¬ли¬стом и лю¬те¬ра¬ни¬ном ему, пре¬тен¬дую¬ще¬му на ти¬тул глав¬но¬го тео¬ре¬ти¬ка на¬ро¬ж¬даю¬щей¬ся со¬ци¬ал-де¬мо¬кра¬тии и фак¬ти¬че¬ски ру¬ко¬во¬ди¬те¬ля I Ин¬тер¬на¬цио¬на¬ла (до 1872 г.) бы¬ла как-то не¬удоб¬на. Имен¬но в этом По¬сле¬сло¬вии ко 2-му не¬мец¬ко¬му из¬да¬нию Ка¬пи¬та¬ла поя¬ви¬лись из¬вест¬ные всем ми-фи¬че¬ские вы¬ска¬зы¬ва¬ния, что ме¬тод Мар¬кса яв¬ля¬ет¬ся пол¬но¬стью про¬ти¬во¬по¬лож¬ным ге¬ге¬лев¬ско¬му, о мис¬ти¬фи¬ка¬ции Ге¬ге¬ля, о том, что диа¬лек¬ти¬ка у не¬го сто¬ит на го¬ло¬ве, — и т.д. Т.о., ни в 1837 г., ко¬гда юный Маркс впер¬вые по¬зна¬ко¬мил¬ся с фи-ло¬со¬фи¬ей Ге¬ге¬ля и примк¬нул к бер¬лин¬ским мла¬до¬ге¬гель¬ян¬цам, ни в 1843 г., ко¬гда он по¬до¬шел к кри¬ти¬ке ге¬ге¬лев¬ской Фи¬ло¬со¬фии Пра¬ва с по¬зи¬ции ре¬во¬лю¬ци¬он¬но-де¬мо¬кра¬ти¬че¬ско¬го ра¬ди¬ка¬лиз¬ма, он не был _________ ** См. По¬сле¬сло¬вие ко 2-му нем. изд. I т. Ка¬пи¬та¬ла, 1873. Соч. М.-Э., т.23., стр. 21-22. по-на¬стоя¬ще¬му ге¬гель¬ян¬цем, по¬сколь¬ку не смог по¬дой¬ти к ге¬ге¬лев-ской ло¬ги¬ке бес¬при¬стра¬ст¬но, вос¬при¬ни¬мая ее ли¬бо че¬рез приз¬му ле¬во¬ге¬гель¬ян¬цев, ко¬то¬рые трак¬то¬ва¬ли ее субъ¬ек¬ти¬ви¬ст¬ски, ли¬бо — Фей¬ер¬ба¬ха (с 1841 г.), ко¬то¬рый, бу¬ду¬чи еще не¬дав¬но уче¬ни¬ком Ге-ге¬ля, во¬об¬ще от нее от¬ка¬зал¬ся, счи¬тая не¬при¬год¬ной для сво¬ей фи-ло¬со¬фии. Соб¬ст¬вен¬но же ге¬гель¬ян¬ский пе¬ри¬од Мар¬кса длил¬ся при-мер¬но с 1858 по 1867 гг., ко¬гда он ра¬бо¬тал над Ка¬пи¬та¬лом. За¬тем это «ге¬гель¬ян¬ст¬во» по¬шло на убыль, т.к. оно бы¬ло ему уже не нуж-но — по¬сле Ка¬пи¬та¬ла, над уточ¬не¬ни¬ем ко¬то¬ро¬го он ра¬бо¬тал до кон-ца жиз¬ни, Маркс не соз¬дал ни¬ка¬ких ос¬но¬во¬по¬ла¬гаю¬щих тру¬дов, пе-ре¬клю¬чив¬шись ис¬клю¬чи¬тель¬но на ана¬лиз со¬вре¬мен¬ной ему по¬ли¬ти-ки и по¬ли¬то¬ло¬гии: в 1871 он пи¬шет ис¬то¬ри¬ко-пам¬флет¬ную ра¬бо¬ту «Гра¬ж¬дан¬ская вой¬на во Фран¬ции», в 1875 — «Кри¬ти¬ку Гот¬ской про-грам¬мы», в 1877 — для кни¬ги Эн¬гель¬са «Ан¬ти-Дю¬ринг» — гла¬ву об ис¬то¬рии по¬лит¬эко¬но¬ми¬че¬ских уче¬ний. Во всех этих ра¬бо¬тах вряд-ли мож¬но серь¬ез¬но го¬во¬рить о диа¬лек¬ти¬ке — ни о ге¬ге¬лев¬ской, ни о мар¬ксо¬вской, ни о ка¬кой-ли¬бо дру¬гой. Во всех за¬иг¬ры¬ва¬ни¬ях Мар¬кса с диа¬лек¬ти¬кой так и про¬гля¬ды¬ва¬ет ев¬рей¬ский прак¬ти¬цизм, как бы от¬ри¬ца¬тель¬но он сам к не¬му не от¬но-сил¬ся: ко¬гда нуж¬но — он поль¬зу¬ет¬ся диа¬лек¬ти¬кой и да¬же объ¬яв¬ля-ет се¬бя уче¬ни¬ком Ге¬ге¬ля, ко¬гда не нуж¬но — от¬ме¬же¬вы¬ва¬ет¬ся от не-го и за¬яв¬ля¬ет о не¬кой осо¬бой ма¬те¬риа¬ли¬сти¬че¬ской диа¬лек¬ти¬ке, а в иных слу¬ча¬ях и во¬все о ней не упо¬ми¬на¬ет.
II
Что же ка¬са¬ет¬ся клас¬си¬че¬ско¬го об¬ви¬не¬ния Ге¬ге¬ля (Эн¬гель¬сом в «Люд¬ви¬ге Фей¬ер¬ба¬хе и кон¬це клас¬си¬че¬ской не¬мец¬кой ФС»), что у не¬го буд¬то бы диа¬лек¬ти¬че¬ский ме¬тод про¬ти¬во¬ре¬чит фи¬ло¬соф¬ской сис¬те¬ме, по¬сколь¬ку ме¬тод — но¬ва¬тор¬ский и ре¬во¬лю¬ци¬он¬ный, а сис-те¬ма — замк¬ну¬тая и кон¬сер¬ва¬тив¬ная, то здесь на¬до по¬ни¬мать, что име¬ет¬ся в ви¬ду под сис¬те¬мой. Во-пер¬вых, ес¬ли под нею име¬ет¬ся сис¬тем¬ное из¬ло¬же¬ние его диа¬лек¬ти¬ки, то это зна¬чит, что мар¬ксис-ты хо¬тят, что¬бы диа¬лек¬ти¬ка у Ге¬ге¬ля бы¬ла бес¬сис¬тем¬ной — и это да¬же не под¬ле¬жит серь¬ез¬но¬му воз¬ра¬же¬нию. Во-вто¬рых, ес¬ли под сис¬те¬мой име¬ет¬ся в ви¬ду ге¬ге¬лев¬ская Эн¬цик¬ло¬пе¬дии Фи¬ло¬соф¬ских На¬ук, то и то¬гда это вздор¬ное об¬ви¬не¬ние: ли¬бо то¬гда са¬ма диа¬лек-ти¬ка в этой сис¬те¬ме не со¬дер¬жит¬ся, а из¬ла¬га¬ет¬ся где-то от¬дель¬но, и имен¬но по¬это¬му она про¬грес¬сив¬ная и пе¬ре¬до¬вая, а сис¬те¬ма без диа¬лек¬ти¬ки кос¬ная и кон¬сер¬ва¬тив¬ная, но это не¬вер¬но, по¬сколь¬ку са¬ма диа¬лек¬ти¬ка как ме¬тод про¬ни¬зы¬ва¬ет всю Эн¬цик¬ло¬пе¬дию, осо-бен¬но яв¬но в Нау¬ке Ло¬ги¬ке и Фи¬ло¬со¬фии Ду¬ха; Фи¬ло¬со¬фия При¬ро-ды дей¬ст¬ви¬тель¬но яв¬ля¬ет¬ся наи¬ме¬нее убе¬ди¬тель¬ной изо всей сис-те¬мы, но это уже от¬дель¬ный раз¬го¬вор. Ли¬бо — ес¬ли мар¬ксис¬ты при¬зна¬ют все же на¬ли¬чие диа¬лек¬ти¬ки в ЭФН, (а от¬ри¬цать это аб-сурд¬но), то то¬гда по¬лу¬ча¬ет¬ся, что диа¬лек¬ти¬ка эта ли¬бо пло¬хо из¬ло-же¬на, ли¬бо яв¬ля¬ет¬ся не¬со¬гла¬со¬ван¬ной с сис¬те¬мой фи¬ло¬со¬фии. Но ес¬ли она пло¬хо из¬ло¬же¬на, по¬че¬му же за все вре¬мя со дня смер¬ти Ге¬ге¬ля ни¬кто из мар¬ксис¬тов не из¬ло¬жил ее хо¬ро¬шо? А ес¬ли она пло¬хо со¬гла¬со¬ва¬на с фи¬ло¬соф¬ской сис¬те¬мой, то по¬че¬му же ни¬кто не по¬ка¬зал, как она долж¬на быть пра¬виль¬но со¬гла¬со¬ва¬на, кро¬ме всех этих раз¬роз¬нен¬ных ста¬тей о ма¬те¬риа¬ли¬сти¬че¬ской диа¬лек¬ти¬ке и Ло¬ги¬ке? Но не¬ко¬то¬рые осо¬бо рья¬ные со¬вет¬ские мар¬ксис¬ты еще бо¬лее уси¬ли¬ли эн¬гель¬сов¬ское об¬ви¬не¬ние, рас¬про¬стра¬няя то, что бы¬ло ска¬за¬но Эн¬гель¬сом лишь о сис¬те¬ме Ге¬ге¬ля и на сам его ме-тод, о чем спра¬вед¬ли¬во за¬ме¬ча¬ет Сит¬ков¬ский во Вве¬де¬нии к ЭФН (М., 1974). И здесь мы вы¬ну¬ж¬де¬ны вновь по¬вто¬рить од¬но за¬ме¬ча-ние, упо¬мя¬ну¬тое вы¬ше: тре¬бо¬вать от Ге¬ге¬ля, что¬бы его фи¬ло¬соф-ская сис¬те¬ма и со¬дер¬жа¬щая¬ся в ней Ло¬ги¬ка точь-в-точь ото¬бра¬жа-ли бы про¬цесс ре¬аль¬но¬го (но ка¬ко¬го?) раз¬ви¬тия, что¬бы в ней не бы-ло ни гра¬на кон¬сер¬ва¬тиз¬ма и замк¬ну¬то¬сти, оз¬на¬ча¬ет, что от фи¬ло-со¬фа тре¬бу¬ют изо¬бре¬те¬ние не¬кой фан¬та¬сти¬че¬ской ма¬не¬ры из¬ло-же¬ния, в ко¬то¬рой оно, на¬чав¬шись, ни¬ко¬гда бы не за¬кан¬чи¬ва¬лось (по¬сколь¬ку про¬цесс раз¬ви¬тия и по¬зна¬ния бес¬ко¬не¬чен) и изо¬бре¬те-ния та¬кой же кни¬ги, ко¬то¬рая дли¬лась бы веч¬но и бес¬ко¬неч¬но. Ин¬те-рес¬но толь¬ко, как бы она вы¬гля¬де¬ла, и кто бы смог ее про¬чи¬тать? Т.о., уп¬ре¬кая Ге¬ге¬ля в про¬ти¬во¬ре¬чии ме¬ж¬ду его ме¬то¬дом и сис¬те-мой, мар¬ксис¬ты не за¬ме¬ча¬ют еще бо¬лее во¬пию¬ще¬го про¬ти¬во¬ре¬чия ме¬ж¬ду их соб¬ст¬вен¬ным уп¬ро¬щен¬ным ме¬то¬дом и бес¬сис¬тем¬но¬стью (в смыс¬ле чис¬то внеш¬не¬го из¬ло¬же¬ния глав диа¬ма¬та и от¬сут¬ст¬вии еди¬ной Диа¬лек¬ти¬че¬ской ло¬ги¬ки ма¬те¬риа¬лиз¬ма). Из¬вес¬тен так¬же уп¬рек Ге¬ге¬ля в аб¬ст¬ракт¬но¬сти, по¬сколь¬ку у не¬го из¬ло¬же¬но са¬мо¬раз¬ви¬тие По¬ня¬тия, а нуж¬но, яко¬бы, по¬ка¬зать са¬мо-раз¬ви¬тие са¬мой ма¬те¬ри¬аль¬ной дей¬ст¬ви¬тель¬но¬сти. Но, во-пер¬вых, спер¬ва нуж¬но фи¬ло¬соф¬ски до¬ка¬зать, что эта мат. дей¬ст¬ви¬тель-ность яв¬ля¬ет¬ся дей¬ст¬ви¬тель¬но пер¬вич¬ной, а это¬го нет. Во-вто¬рых, ма¬те¬ри¬аль¬ная дей¬ст¬ви¬тель¬ность для ре¬аль¬но¬го мар¬ксиз¬ма — во-все не при¬ро¬да и да¬же не ма¬те¬рия, а про¬из¬вод¬ст¬вен¬ные от¬но¬ше-ния (ко¬то¬рые име¬ну¬ют¬ся ба¬зи¬сом) в един¬ст¬ве с про¬из¬во¬дит. си¬ла-ми (ко¬то¬рые са¬ми со¬сто¬ят из про¬из¬во¬ди¬те¬лей и средств про¬из¬вод-ст¬ва), т.е. — спо¬соб про¬из¬вод¬ст¬ва, ко¬то¬рый вы¬чле¬ня¬ет¬ся из все¬го об¬ще¬ст¬вен¬но¬го бы¬тия, ко¬то¬рое во¬об¬ще на¬по¬ло¬ви¬ну иде¬аль¬но. Но это уже не есть суб¬стан¬ци¬аль¬ное ос¬но¬ва¬ние (в Ло¬ги¬ке), с ко¬то¬ро¬го мож¬но на¬чи¬нать по¬строе¬ние сис¬те¬мы, т.е. яв¬ля¬ет¬ся мно¬го¬со¬став-ным, слож¬ным и не не¬по¬сред¬ст¬вен¬ным, не об¬ла¬даю¬щим под¬лин-ной все¬общ¬но¬стью, яв¬ляю¬щей¬ся лишь осо¬бен¬ным или ус¬лов¬но-пре¬вра¬щен¬ной фор¬мой все¬об¬ще¬го, а фи¬ло¬соф¬ское на¬ча¬ло долж¬но удов¬ле¬тво¬рять спе¬ци¬аль¬ным вы¬ше¬из¬ло¬жен¬ным тре¬бо¬ва¬ни¬ям. Уп-ре¬кать Ге¬ге¬ля в том, что он из¬ло¬жил са¬мо¬дви¬же¬ние По¬ня¬тия, а не ма¬те¬ри¬аль¬но¬го бы¬тия, зна¬чит уп¬ре¬кать его в том, что он был имен-но фи¬ло¬со¬фом и мыс¬лил фи¬ло¬соф¬ски, а не ес¬те¬ст¬вен¬но¬на¬уч¬но, и не был обыч¬ным уче¬ным-фи¬зи¬ком или эво¬лю¬цио¬ни¬стом. Де¬ло здесь да¬же не в ма¬те¬риа¬лиз¬ме и идеа¬лиз¬ме, а в том, что на¬чи¬нать из¬ло¬же¬ние сле¬ду¬ет с аб¬ст¬ракт¬но-все¬об¬ще¬го и дви¬гать¬ся к конк¬рет-но-все¬об¬ще¬му, а это зна¬чит — на¬чи¬нать имен¬но с Бы¬тия, ко¬то¬ро¬му то¬ж¬де¬ст¬вен¬но Не¬бы¬тие, и ко¬то¬рое в си¬лу сво¬ей все¬общ¬но¬сти есть од¬но¬вре¬мен¬но пер¬вая, но аб¬ст¬ракт¬ная мысль — за¬лог бу¬ду¬ще¬го раз¬ви¬то¬го и кон¬крет¬но¬го мыш¬ле¬ния. В-треть¬их, сле¬ду¬ет пом¬нить, что та¬кое для Ге¬ге¬ля есть дей¬ст¬ви¬тель¬ность как един¬ст¬во все¬об-щей сущ¬но¬сти и яв¬ле¬ния, и по¬это¬му т.н. ма¬те¬ри¬аль¬ная дей¬ст¬ви-тель¬ность для не¬го со¬вер¬шен¬но не¬дей¬ст¬ви¬тель¬на и вто¬рич¬на, по-сколь¬ку не яв¬ля¬ет¬ся все¬об¬щей. Дру¬гой из¬вест¬ный уп¬рек, иду¬щий от Эн¬гель¬са, — что диа¬лек¬ти¬ка Ге¬ге¬ля яко¬бы об¬ра¬ще¬на в про¬шлое, а диа¬лек¬ти¬ка мар¬ксиз¬ма — в бу¬ду¬щее, что Ге¬гель яко¬бы ис¬пу¬гал¬ся вы¬во¬дов соб¬ст¬вен¬ной диа-лек¬ти¬ки. Труд¬но по¬нять дей¬ст¬ви¬тель¬ный смысл та¬ко¬го уп¬ре¬ка и что здесь име¬ет¬ся в ви¬ду под про¬шлым. На¬вер¬ное, то, что Ге¬гель для по¬строе¬ния сво¬ей диа¬лек¬ти¬че¬ской Ло¬ги¬ки был вы¬ну¬ж¬ден, дей¬ст¬ви-тель¬но, об¬ра¬тить¬ся к «про¬шло¬му», к не¬кое¬му ги¬по¬те¬ти¬че¬ско¬му на-ча¬лу из¬ло¬же¬ния. НО это есть не¬об¬хо¬ди¬мость лю¬бо¬го сис¬тем¬но¬го ис¬сле¬до¬ва¬ния! Или мо¬жет гг. мар¬ксис¬ты хо¬тят, что¬бы мы на¬чи¬на¬ли не с на¬ча¬ла, а с се¬ре¬ди¬ны, или мо¬жет быть во¬об¬ще с кон¬ца? И при-чем здесь про¬шлое или бу¬ду¬щее, ко¬гда у Ге¬ге¬ля дан¬ное раз¬ви¬тие про¬ис¬те¬ка¬ет во¬об¬ще вне вре¬ме¬ни и про¬стран¬ст¬ва, и он об этом спе¬ци¬аль¬но го¬во¬рит, по¬сколь¬ку про¬стран¬ст¬во и вре¬мя (с его тре¬мя под-вре¬ме¬на¬ми) есть са¬мые внеш¬ние оп¬ре¬де¬лен¬но¬сти раз¬ви¬тия, а ему бы¬ло не¬об¬хо¬ди¬мо изо¬бра¬зить раз¬ви¬тие в его все¬общ¬но¬сти. Во-вто¬рых, это пре¬сло¬ву¬тое мар¬кси¬ст¬ское бу¬ду¬щее, к ко¬то¬ро¬му ап-е¬лли¬ро¬ва¬ли по¬доб¬ные кри¬ти¬ки, те¬перь со¬вер¬шен¬но обес¬це¬не¬но как по сво¬ей со¬вер¬шен¬но уто¬пи¬че¬ской це¬ли, так и по то¬му мо¬рю кро¬ви, ко¬то¬рое бы¬ло про¬ли¬то толь¬ко для на¬ча¬ла его осу¬ще¬ст¬в¬ле-ния. В-треть¬их, при¬ни¬мать все¬рь¬ез та¬кие при¬пи¬сы¬вае¬мые Ге¬ге¬лю ни¬чтож¬ные эмо¬ции, как страх или да¬же ра¬дость, есть со¬вер¬шен-ней¬ший аб¬сурд и ди¬кость для фи¬ло¬со¬фии. Ка¬кое нам де¬ло до то¬го, кто че¬го ис¬пу¬гал¬ся или об¬ра¬до¬вал¬ся! Глав¬ное — это тек¬сты, то уче-ние, ко¬то¬рое ос¬та¬лось и из ко¬то¬ро¬го мож¬но ис¬хо¬дить! По¬это¬му этот уп¬рек так¬же не сле¬ду¬ет вос¬при¬ни¬мать все¬рь¬ез. Но бо¬лее вдум¬чи¬вые мар¬кси¬ст¬ские кри¬ти¬ки, не вос¬про¬из¬во¬дя уже этих ба¬наль¬ных об¬ви¬не¬ний, го¬во¬ри¬ли, что Ге¬гель, ко¬неч¬но же, ве¬лик и иде¬ал для под¬ра¬жа¬ния, и что он пре¬одо¬лен лишь ис¬то¬ри¬че-ски, но не ло¬ги¬че¬ски, но вот у не¬го ло¬ги¬ка пред¬ме¬та по¬гло¬ща¬ет пред¬мет ло¬ги¬ки, фор¬ма по¬гло¬ща¬ет со¬дер¬жа¬ние, а нуж¬но в идеа¬ле из¬ло¬жить раз¬ви¬тие со¬дер¬жа¬ния из не¬го са¬мо¬го в един¬ст¬ве с его же внут¬рен¬ней фор¬мой, что и про¬де¬лал Маркс в Ка¬пи¬та¬ле. Но это опять ка¬кая-то пу¬та¬ни¬ца! Что та¬кое ло¬ги¬ка пред¬ме¬та? За¬ко¬но¬мер-но¬сти раз¬ви¬тия са¬мо¬го это¬го пред¬ме¬та, то, как он раз¬ви¬ва¬ет¬ся со-глас¬но при¬чин¬но-след¬ст¬вен¬ным свя¬зям. У Ге¬ге¬ля это — изо¬бра¬же-ние раз¬вер¬ты¬ва¬ния ис¬ход¬но¬го про¬ти¬во¬ре¬чия Бы¬тия-Ни¬что-Ста¬нов-ле¬ния, соб¬ст¬вен¬но объ¬ект-субъ¬ек¬т¬ная диа¬лек¬ти¬ка са¬мо¬го Аб¬со¬лю-та. Что та¬кое пред¬мет ло¬ги¬ки? Это са¬ма ло¬ги¬ка как уче¬ние о по¬ня-ти¬ях, су¬ж¬де¬ни¬ях, умо¬зак¬лю¬че¬ни¬ях и тео¬ри¬ях, до¬ка¬за¬тель¬ст¬вах и оп-ро¬вер¬же¬ни¬ях. У Ге¬ге¬ля это — са¬ма диа¬лек¬ти¬че¬ская ло¬ги¬ка Аб¬со¬лю-та. Ста¬ло быть, в ло¬ги¬ке пред¬ме¬та мы име¬ем пре¬ва¬ли¬рую¬щий со-дер¬жа¬тель¬ный мо¬мент (при под¬чи¬нен¬ном фор¬маль¬ном), а в пред-ме¬те ло¬ги¬ки — фор¬маль¬ный мо¬мент, по¬сколь¬ку она есть как бы внут¬рен¬няя ло¬ги¬че¬ская струк¬ту¬ра са¬мой диа¬лек¬ти¬ки, хо¬тя и со¬дер-жа¬тель¬ный так¬же при¬сут¬ст¬ву¬ет. И что же в ито¬ге? По¬лу¬ча¬ет¬ся, что во¬все не фор¬ма у Ге¬ге¬ля по¬гло¬ща¬ет со¬дер¬жа¬ние, а на¬обо¬рот, со-дер¬жа¬ние (ло¬ги¬ка пред¬ме¬та) по¬гло¬ща¬ет фор¬му (пред¬мет ло¬ги¬ки), хо¬тя и это уп¬ро¬ще¬ние. По¬гло¬ща¬ет ли в его Ло¬ги¬ках диа¬лек¬ти¬ка са-му диа¬лек¬ти¬че¬скую ло¬ги¬ку? И да и нет, по¬сколь¬ку пред¬мет здесь один — сам Аб¬со¬лют, рас¬смат¬ри¬вае¬мый с раз¬ных сто¬рон и из¬нут-ри, а не из¬вне. И это по¬гло¬ще¬ние на де¬ле яв¬ля¬ет¬ся един¬ст¬вом объективной и субъ¬ек¬тив¬ной диа¬лек¬ти¬ки, ло¬ги¬ки пред¬ме¬та и пред-ме¬та ло¬ги¬ки. А вот в мар¬ксиз¬ме под ло¬ги¬кой пред¬ме¬та ра¬зу¬ме¬ет¬ся в ос¬нов¬ном объ¬ек¬тив¬ная ре¬аль¬ность, ма¬те¬ри¬аль¬ное или в луч¬шем слу¬чае, об¬ще¬ст¬вен¬ное бы¬тие, ко¬то¬рое по¬зна¬ет¬ся и опи¬сы¬ва¬ет¬ся пред¬ме¬том ло¬ги¬ки, т.е. субъ¬ек¬тив¬ной диа¬лек¬ти¬кой и ее псев¬до-диа-лек¬ти¬че¬ской ло¬ги¬кой. И здесь, ко¬неч¬но же, нет ни¬ка¬ко¬го по¬гло¬ще-ния, как и под¬лин¬но¬го един¬ст¬ва объ¬ек¬тив¬ной и субъ¬ек¬тив¬ной диа-лек¬тик, а фор¬ма (не до¬ве¬ден¬ная к то¬му же до пол¬ной сис¬те¬мы) лишь опи¬сы¬ва¬ет со¬дер¬жа¬ние. Т.о. поч¬ти вся мар¬кси¬ст¬ская кри¬ти¬ка Ге¬ге¬ля яв¬ля¬ет¬ся не на¬уч-ной, а пре¬ж¬де все¬го идео¬ло¬ги¬че¬ской и по¬ли¬ти¬че¬ской, и долж¬на на-все¬гда ос¬тать¬ся в той со¬вет¬ской эпо¬хе, ко¬то¬рая, к сча¬стью, за¬вер-ши¬лась на¬все¬гда. Но по¬сколь¬ку в це¬лом кри¬ти¬ки этой мар¬кси¬ст¬ской кри¬ти¬ки нет, то по¬лу¬ча¬ет¬ся, что она как-бы пра¬ва, про¬сто из¬ме¬ни-лось вре¬мя и по¬ли¬ти¬че¬ский строй, и мы те¬перь про¬сто по¬шли даль-ше, ос¬та¬ва¬ясь, тем не ме¬нее, с ис¬ка¬жен¬ным взгля¬дом на фи¬ло¬соф-ское на¬сле¬дие Ге¬ге¬ля. По¬это¬му про¬бле¬ма рет¬ро¬спек¬тив¬ной кри¬ти-ки мар¬ксиз¬ма и реа¬би¬ли¬та¬ции на¬сле¬дия Ге¬ге¬ля, ка¬ким бы не¬бла¬го-дар¬ным за¬ня¬ти¬ем это не ка¬за¬лось, долж¬на все же ос¬та¬вать¬ся ак¬ту-аль¬ной. Этой стать¬ей ав¬тор лишь хо¬тел при¬влечь вни¬ма¬ние к дан-ной про¬бле¬ме и по¬ло¬жить ей на¬ча¬ло.
Фи¬ло¬со¬фия Ниц¬ше в све¬те рус¬ской фи¬ло¬со¬фии Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка
Вер¬ши¬ной за¬пад¬ной диа¬лек¬ти¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки и ее за¬вер¬ше-ни¬ем обыч¬но счи¬та¬ют сис¬те¬му Ге¬ге¬ля. Од¬на¬ко имен¬но из ле¬во¬го кры¬ла его шко¬лы (мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬во) бе¬рет на¬ча¬ло со¬вре¬мен¬ный фи¬ло¬соф¬ский ни¬ги¬лизм. Во-пер¬вых, в си¬лу субъ¬ек¬тив¬но-ра¬ди¬каль-них ин¬тер¬пре¬та¬ций его ме¬то¬да и сис¬те¬мы в ра¬бо¬тах Л.Фей¬ер¬ба¬ха, Б.Бау¬эра М.Штир¬не¬ра и ран¬не¬го Мар¬кса. А, во-вто¬рых, в си¬лу ее пан¬ло¬гиз¬ма, зна¬ме¬ную¬ще¬го окон¬ча¬тель¬ное от¬де¬ле¬ние фи¬ло¬соф-ско¬го идеа¬ли¬сти¬че¬ско¬го и диа¬лек¬ти¬че¬ско¬го ме¬то¬да от тео¬ло¬ги¬че-ско¬го со¬дер¬жа¬ния. Как от¬ме¬чал Ге¬гель, ме¬та¬фи¬зи¬ка долж¬на опи-рать¬ся на тео¬ло¬гию, а спе¬ку¬ля¬тив¬ная ло¬ги¬ка — на са¬мо¬дви¬же¬ние субъ¬ект-объ¬ек¬тив¬но¬го По¬ня¬тия. Но вслед¬ст¬вие то¬го, что Ге¬ге¬лю не уда¬лось со¬дер¬жа¬тель¬но снять ис¬кус¬ст¬во и ре¬ли¬гию в соб¬ст¬вен¬ной фи¬ло¬со¬фии аб¬со¬лют¬но¬го идеа¬лиз¬ма, вос¬пол¬не¬ни¬ем слу¬жит фи¬ло-со¬фия Шел¬лин¬га, по¬лу¬чив¬шая свое за¬вер¬ше¬ние в «Фи¬ло¬со¬фии От-кро¬ве¬ния». По¬это¬му вен¬ча¬ют не¬мец¬кую клас¬си¬че¬скую фи¬ло¬со¬фию две сис¬те¬мы, Ге¬ге¬ля и позд¬не¬го Шел¬лин¬га. Де¬гра¬да¬ция ме¬та¬фи¬зи¬ки, воз¬ник¬шая в мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬ве, бы¬ла под¬хва¬че¬на С.Кьер¬ке¬го¬ром и Ф.Ниц¬ше и за¬вер¬ше¬на их по¬сле¬до¬ва-те¬ля¬ми. Сис¬те¬ма позд¬не¬го Шел¬лин¬га, спас¬шая ме¬та¬фи¬зи¬ку от раз-ло¬же¬ния, по¬лу¬чи¬ла раз¬ви¬тие в рус¬ской ре¬ли¬ги¬оз¬ной фи¬ло¬со¬фии. Куль¬ту¬ра Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка зна¬ме¬ну¬ет со¬бой как фи¬ло¬соф¬ское воз¬ро¬ж¬де¬ние, так и его ис¬ход. В фи¬ло¬со¬фии В.С.Со¬ловь¬е¬ва, с ко-то¬рой она на¬чи¬на¬ет¬ся, рус¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка дос¬тиг¬ла сво¬его наи-выс¬ше¬го раз¬ви¬тия, вер¬ши¬ны, на ко¬то¬рой она не смог¬ла удер¬жать-ся. Влия¬ние за¬пад¬но¬го ни¬ги¬лиз¬ма, ко¬то¬рый был ра¬зо¬бла¬чен В.Со-ловь¬е¬вым, ска¬за¬лось и на рус¬ской куль¬ту¬ре. Од¬ним из при¬ме¬ров та¬ко¬го влия¬ния яв¬ля¬ет¬ся ув¬ле¬че¬ние фи¬ло¬со¬фи¬ей Ниц¬ше мно¬ги¬ми ран¬ни¬ми сим¬во¬ли¬ста¬ми и ак¬меи¬ста¬ми (Вяч. Ива¬нов, Брю¬сов, Блок, Гу¬ми¬лев). И нам ка¬жет¬ся свое¬вре¬мен¬ным рас¬смот¬реть на при¬ме¬ре ста¬тей С.Л.Фран¬ка, од¬но¬го из вы¬даю¬ще¬го¬ся фи¬ло¬со¬фов то¬го вре-ме¬ни, не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность ни¬ги¬лиз¬ма. Мы по¬пы¬та¬ем¬ся обос¬но¬вать сле¬дую¬щий те¬зис. Ос¬нов¬ным по¬сту-ла¬том ниц¬ше¬ан¬ст¬ва яв¬ля¬ет¬ся его бес¬прин¬цип¬ность, то¬гда как С.Л.Франк пы¬та¬ет¬ся вне¬сти в об¬раз¬ную им¬про¬ви¬за¬цию «ин¬тел¬лек-ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ки» Ниц¬ше ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую сис¬те¬ма¬тич-ность. По сви¬де¬тель¬ст¬ву С.Л.Фран¬ка, Ниц¬ше про¬бу¬дил у не¬го лю-бовь к фи¬ло¬со¬фии, и он со¬хра¬нил к не¬му ува¬же¬ние на всю жизнь. Да¬же в сво¬ем са¬мом зре¬лом про¬из¬ве¬де¬нии «Не¬по¬сти¬жи¬мое», ко¬то-рое вен¬ча¬ет его твор¬че¬скую дея¬тель¬ность, он час¬то ссы¬ла¬ет¬ся на Ниц¬ше. С.Л.Франк от¬ме¬ча¬ет, что ари¬сто¬те¬лев¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, за¬мы-каю¬щие¬ся на идее Бла¬га, Ниц¬ше раз¬мы¬ка¬ет на мно¬же¬ст¬во не свя-зан¬ных друг с дру¬гом и бо¬рю¬щих¬ся ме¬ж¬ду со¬бой идей, ка¬ж¬дая из ко¬то¬рых пре¬тен¬ду¬ет на пер¬вен¬ст¬во. «Ис¬хо¬дом этой борь¬бы, — разъ¬яс¬ня¬ет Франк, — мо¬жет быть пол¬ное и час¬тич¬ное вы¬тес¬не¬ние од¬ним прин¬ци¬пом всех дру¬гих ли¬бо рас¬пре¬де¬ле¬ние ме¬ж¬ду ни¬ми вла¬сти на от¬дель¬ные ком¬пе¬тен¬ции ка¬ж¬до¬го из них; воз¬мож¬но да¬же и от¬сут¬ст¬вие вся¬ко¬го ис¬хо¬да, веч¬ная борь¬ба мо¬раль¬ных чувств в ду¬ше у че¬ло¬ве¬ка, сво¬его ро¬да "Burgerkrieg in Per¬ma¬nenz"** . Та¬ким об¬ра¬зом, про¬ис¬хо¬дит рас¬пад це¬ло¬ст¬но¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го ми¬ро-воз¬зре¬ния. Мо¬раль¬ная ус¬та¬нов¬ка ус¬ту¬па¬ет ме¬сто пси¬хо¬ло¬гии при-спо¬соб¬ле¬ния. До¬ве¬ря¬ясь об¬ще¬при¬ня¬то¬му под¬хо¬ду, сло¬жив¬ше¬му¬ся в ан¬ти¬ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую эпо¬ху ут¬ра¬ты хри¬сти¬ан¬ских цен¬но¬стей, Франк по инер¬ции про¬дол¬жа¬ет на¬зы¬вать им¬мо¬раль¬ный под¬ход Ниц¬ше нрав¬ст¬вен¬но¬стью и да¬же при¬пи¬сы¬ва¬ет ему эти¬че¬скую сис-те¬му: «Сре¬ди про¬ис¬хо¬дя¬щих на этой поч¬ве кол¬ли¬зий осо¬бен¬ный ин¬те¬рес име¬ет столк¬но¬ве¬ние двух нрав¬ст¬вен¬ных сис¬тем, ос¬но¬ван-ных на двух мо¬гу¬чих мо¬раль¬ных прин¬ци¬пах, ко¬то¬рые Ниц¬ше удач-но про¬ти¬во¬пос¬тав¬ля¬ет друг дру¬гу под име¬нем "люб¬ви к ближ¬не¬му" и "люб¬ви к даль¬не¬му"» . С.Л.Франк, тем са¬мым, пе¬ре¬хо¬дит на по¬зи¬цию Ниц¬ше, при¬пи¬сы-ва¬ет его ог¬ра¬ни¬чен¬но¬му прин¬ци¬пу це¬ло¬ст¬ное зна¬че¬ние: «Ни¬кто, ко-неч¬но, не бу¬дет от¬ри¬цать, что прин¬цип "люб¬ви к ближ¬не¬му" (в ука-зан¬ном здесь спе¬ци¬фи¬че¬ском его зна¬че¬нии) из¬дав¬на слу¬жил, слу-жит и мо¬жет слу¬жить ос¬но¬вой це¬лой мо¬раль¬ной сис¬те¬мы. Наи¬бо-лее рез¬ко бы¬ла вы¬ра¬же¬на ос¬нов¬ная ак¬сио¬ма этой сис¬те¬мы в из-вест¬ной мыс¬ли Дос¬то¬ев¬ско¬го, что весь про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва не сто¬ит од¬ной сле¬зы ре¬бен¬ка. Мож¬но по¬ни¬мать и ува¬жать по¬доб¬ную сис¬те¬му, мож¬но и раз¬де¬лять ее. Но нель¬зя от¬ри¬цать, что и "лю¬бовь к даль¬не¬му" мо¬жет слу¬жить та¬кой же ак¬сио¬мой для об¬шир¬ной замк-ну¬той мо¬раль¬ной сис¬те¬мы; и не од¬на мать мог¬ла бы воз¬ра¬зить Дос¬то¬ев¬ско¬му, что не толь¬ко про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва, но да¬же фи-зи¬че¬ское и ду¬хов¬ное бла¬го то¬го же ре¬бен¬ка ей до¬ро¬же, чем мно¬гие его сле¬зы» . Здесь Франк яв¬но про¬хо¬дит ми¬мо хри¬сти¬ан¬ской идеи ве¬ли¬ко¬го пи¬са¬те¬ля. Дос¬то¬ев¬ский по¬ка¬зы¬ва¬ет, что мы долж¬ны по¬кло-нять¬ся не сверх¬че¬ло¬ве¬кам (Рас¬коль¬ни¬ко¬ву и др.), а «ве¬тош¬кам» (Со¬неч¬ка, Мыш¬кин и др.), оли¬це¬тво¬ряю¬щим об¬раз Спа¬си¬те¬ля. Не идо¬лы спа¬са¬ют че¬ло¬ве¬че¬ст¬во, «на¬ве¬вая им сон зо¬ло¬той» (А.Н. Не-кра¬сов), а «ни¬щие ду¬хом», сми¬рен¬но не¬су¬щие ос¬нов¬ную тя¬жесть че¬ло¬ве¬че¬ско¬го бы¬тия. Го¬во¬рить о не¬ко¬ей сис¬те¬ме мо¬ра¬ли бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы уче¬ние Ниц¬ше за¬мы¬ка¬лось на вер¬хов¬ном на-ча¬ле. Та¬ко¬вым в ан¬тич¬но¬сти от Пла¬то¬на до Пло¬ти¬на счи¬та¬лось Бла¬го, а в хри¬сти¬ан¬ст¬ве — лю¬бовь Бо¬га. По¬это¬му по¬зи¬ция М. Бу-бе¬ра бо¬лее зре¬лая, чем у Фран¬ка. Оце¬ни¬вая мо¬раль Ниц¬ше, он пи-сал: «В от¬ли¬чие от уче¬ния об иде¬ях, «уче¬ние о сверх¬че¬ло¬ве¬ке» во-все ни¬ка¬кое не уче¬ние, и, в от¬ли¬чие от шка¬лы цен¬но¬стей, оп¬ре¬де-ляе¬мой иде¬ей Бла¬га, шка¬ла цен¬но¬стей «силь¬ный — сла¬бый» не есть ни¬ка¬кая шка¬ла» . В про¬ти¬во¬ре¬чии с пер¬во¬на¬чаль¬ной оцен¬кой, С.Л.Франк в При¬ме-ча¬нии да¬ет бо¬лее пра¬виль¬ную ха¬рак¬те¬ри¬сти¬ку уче¬нию Ниц¬ше. Из его слов сле¬ду¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬стич¬ная, и, сле-до¬ва¬тель¬но, не мо¬жет име¬но¬вать¬ся мо¬ра¬лью: «Быть мо¬жет, луч-шее сред¬ст¬во по¬нять и оце¬нить Ниц¬ше — это во¬об¬ще не ста¬рать¬ся вос¬при¬ни¬мать его уче¬ние как за¬кон¬чен¬ную дог¬му точ¬но оп¬ре¬де¬лен-но¬го со¬дер¬жа¬ния, а ис¬кать в нем лишь то¬го, что от¬ве¬ча¬ет вле¬че¬ни-ям и за¬про¬сам ка¬ж¬до¬го от¬дель¬но¬го чи¬та¬те¬ля» . В пол¬ном со¬от¬вет-ст¬вии с со¬фис¬ти¬че¬ским прин¬ци¬пом, ко¬то¬ро¬му по¬кло¬нял¬ся Ниц¬ше, его мо¬раль амо¬раль¬на, по¬сколь¬ку оп¬рав¬ды¬ва¬ет все, что угод¬но. «Что ко¬му ка¬жет¬ся, то и ис¬тин¬но», — учи¬ли со¬фис¬ты. Для них лю-бовь к Ис¬ти¬не и ее не¬при¬ятие — рав¬но¬цен¬ны. По¬эти¬че¬ская фан¬та¬зия Ниц¬ше, его фи¬ло¬ло¬ги¬че¬ский та¬лант сби-ва¬ют с тол¬ку С.Л.Фран¬ка. Кьер¬ке¬гор был бо¬лее про¬зор¬лив, ко¬гда ут-вер¬ждал, что эс¬те¬ти¬че¬ское мо¬жет быть без¬нрав¬ст¬вен¬ным. На¬прас-но Франк пре¬зи¬ра¬ет обы¬ден¬ную мо¬раль «люб¬ви к даль¬не¬му». Ведь она ос¬но¬ва¬на на хри¬сти¬ан¬ской за¬по¬ве¬ди «воз¬лю¬би ближ¬не¬го как са¬мо¬го се¬бя». В за¬по¬ве¬ди Хри¬ста «лю¬бовь к ближ¬не¬му» и «лю¬бовь к даль¬не¬му» еди¬ны. По¬это¬му толь¬ко лю¬бо¬вью к эс¬те¬ти¬че¬ско¬му мож¬но объ¬яс¬нить бли¬зо¬ру¬кость Фран¬ка, не за¬ме¬чаю¬ще¬го ниц¬ше¬ан-ско¬го им¬мо¬ра¬лиз¬ма: «С са¬мо¬го же на¬ча¬ла мы на¬тал¬ки¬ва¬ем¬ся тут на од¬ну с ви¬ду па¬ра¬док¬саль¬ную, но глу¬бо¬ко вер¬ную мысль: в про¬ти-во¬по¬лож¬ность "люб¬ви к ближ¬не¬му", ос¬но¬ван¬ной на ощу¬ще¬нии бли-зо¬сти к се¬бе ок¬ру¬жаю¬щих, ро¬до¬на¬чаль¬ни¬ком люб¬ви к даль¬не¬му слу¬жит чув¬ст¬во, с точ¬ки зре¬ния обы¬ден¬ной нрав¬ст¬вен¬но¬сти ан¬ти-мо¬раль¬ное: от¬чу¬ж¬де¬ние от "ближ¬не¬го", пол¬ный раз¬рыв с ок¬ру¬жаю-щею сре¬дою и ее жиз¬нью» . Че¬ло¬век вне об¬ще¬ст¬ва ли¬бо бог, ли¬бо зверь, пи¬сал Ари¬сто¬тель. И в этом смыс¬ле ка¬ж¬дый че¬ло¬век слу¬жит об¬ще¬ст¬ву. Ге¬ни¬аль¬ный че¬ло¬век реа¬ли¬зу¬ет тот та¬лант, ко¬то¬рый ему дан свы¬ше. А бес¬та-лан¬ный че¬ло¬век — то¬же реа¬ли¬зу¬ет свою бес¬та¬лан¬ность, и без его дея¬тель¬но¬сти ге¬ний не смо¬жет реа¬ли¬зо¬вать свою ге¬ни¬аль¬ность. Пла¬тон счи¬тал, что спра¬вед¬ли¬вое го¬су¬дар¬ст¬во бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы ка¬ж¬дый ин¬ди¬вид мог реа¬ли¬зо¬вать «дар бо¬жий». Но та¬кое го¬су¬дар¬ст¬во, по Пла¬то¬ну, мо¬жет су¬ще¬ст¬во-вать толь¬ко на Не¬бе, так как в ре¬аль¬но¬сти да¬же «ку¬хар¬ки» стре¬мят-ся управ¬лять го¬су¬дар¬ст¬вом. По¬это¬му со¬вер¬шен¬но пра¬виль¬но С.Л.Франк на¬чал свою ста¬тью с за¬яв¬ле¬ния, что мо¬раль долж¬на ос-но¬вы¬вать¬ся на не¬ком вер¬хов¬ном прин¬ци¬пе. Но за¬тем он от¬ка¬зал¬ся от не¬го и стал оп¬рав¬ды¬вать сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ское пре¬зре¬ние к че¬ло-ве¬че¬ским сла¬бо¬стям. Ниц¬ше пра¬виль¬но ото¬жде¬ст¬в¬лял мо¬раль¬ное уче¬ние Пла¬то¬на и Ари¬сто¬те¬ля с хри¬сти¬ан¬ским, по¬сколь¬ку то, что в ан¬тич¬но¬сти на¬зы-ва¬ли стрем¬ле¬ни¬ем к Бла¬гу, хри¬стиа¬не на¬зы¬ва¬ют лю¬бо¬вью к Бо¬гу. Нас не долж¬но сби¬вать с тол¬ку то об¬стоя¬тель¬ст¬во, что Ниц¬ше вою-ет с без¬нрав¬ст¬вен¬но¬стью «ве¬ка се¬го». В «стра¬ну от¬цов» он от¬прав-ля¬ет и хри¬сти¬ан, то¬гда как в «стра¬не де¬тей» мо¬гут оби¬тать толь¬ко сверх¬че¬ло¬ве¬ки. С.Л.Франк же «со¬блаз¬ня¬ет¬ся» его ху¬до¬же¬ст¬вен¬ным та¬лан¬том: «В чу¬дес¬ном ху¬до¬же¬ст¬вен¬ном про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬нии от-но¬ше¬ния к "стра¬не от¬цов" и "стра¬не де¬тей" Ниц¬ше ри¬су¬ет мо¬раль-ное по¬ло¬же¬ние по от¬но¬ше¬нию к ро¬ди¬не че¬ло¬ве¬ка, вос¬при¬няв¬ше¬го на¬ча¬ла эти¬ки "люб¬ви к даль¬не¬му"» . В про¬ти¬во¬вес ан¬тич¬но¬му и хри-сти¬ан¬ско¬му ми¬ро¬воз¬зре¬нию Ниц¬ше хо¬чет по¬стро¬ить «цар¬ст¬во бо-жье» на Зем¬ле. Ви¬ди¬мо, что¬бы об¬рес¬ти бу¬ду¬щее, на¬до стать сверх¬че¬ло¬ве¬ком. С по¬зи¬ции клас¬си¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки для это¬го дос¬та¬точ¬но быть са-мим со¬бой, быть ра¬зум¬ным и лю¬бить ближ¬не¬го, ко¬то¬рый и есть даль¬ний. Что¬бы пре¬одо¬леть не¬при¬язнь, ко¬то¬рая яв¬ля¬ет¬ся след¬ст-ви¬ем оцен¬ки ближ¬не¬го с по¬зи¬ции при¬су¬ще¬го нам идеа¬ла выс¬ше¬го бла¬га, Кант пред¬ла¬гал опи¬рать¬ся на мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние. Лю¬бить ближ¬не¬го, как и са¬мих се¬бя, мы не мо¬жем, по¬сколь¬ку он (как и мы) не¬дос¬то¬ин Цар¬ст¬ва Божь¬е¬го. Но мы долж¬ны ис¬пол¬нять во¬лю Бо¬жью, ко¬то¬рая нам по¬ве¬ле¬ва¬ет «лю¬бить ближ¬не¬го как са¬мо-го се¬бя» . А са¬мих се¬бя мы обя¬за¬ны лю¬бить по¬то¬му, что мы соз¬да-ны по Его об¬ра¬зу и «Цар¬ст¬во Бо¬жье внут¬ри вас есть» . Вот на чем ос¬но¬вы¬ва¬ет¬ся по су¬ти де¬ла мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние Кан¬та, ес¬ли ис¬хо¬дить из его сис¬те¬мы в це¬лом, за¬вер¬ше¬ни¬ем ко¬то¬рой мож-но счи¬тать его «Ре¬ли¬гию в пре¬де¬лах толь¬ко ра¬зу¬ма» . Не¬смот¬ря на то, что он на¬ме¬ре¬вал¬ся соз¬дать свою мо¬ра¬ли¬сти¬че¬скую ре¬ли-гию, ко¬то¬рую мож¬но рас¬смат¬ри¬вать, как и спе¬ку¬ля¬тив¬ную ре¬ли¬гию Ге¬ге¬ля, пред¬те¬чей ре¬ли¬гии сверх¬че¬ло¬ве¬ка, Кант не толь¬ко име¬но-вал се¬бя, но и был хри¬сти¬ан¬ским мыс¬ли¬те¬лем. Но для Ниц¬ше все это зву¬чит не¬убе¬ди¬тель¬но. Он счи¬та¬ет ка¬те¬го¬ри¬че¬ский им¬пе¬ра¬тив Кан¬та без¬до¬ка¬за¬тель¬ным и по су¬ти внеш¬не-при¬ну¬ди¬тель¬ным. Кем же был С.Л.Франк, ес¬ли он при¬нял за ве¬ли¬чай¬шее от¬кры¬тие Ниц¬ше дав¬но из¬вест¬ный прин¬цип об¬ще¬ст¬вен¬но¬го бы¬тия bel¬lum om-nium con¬tra om¬nes , ко¬то¬рый стал име¬но¬вать¬ся позд¬нее борь¬бой за су¬ще¬ст¬во¬ва¬ние? Он мог быть глу¬бо¬ко ве¬рую¬щим хри¬стиа¬ни¬ном, но без ме¬та¬фи¬зи¬че¬ской глу¬би¬ны, ко¬то¬рая, будь она у не¬го, под¬ска-за¬ла бы, что дар бо¬жий мо¬жет быть на¬прав¬лен и на не бла¬гие це-ли, не на со¬зи¬да¬ние, а на от¬ри¬ца¬ние всех цен¬но¬стей . Ви¬ди¬мо Франк счи¬тал твор¬че¬скую спо¬соб¬ность сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ской, ес¬ли уви¬дел в За¬ра¬ту¬ст¬ре не раз¬ру¬ши¬те¬ля, а со¬зи¬да¬те¬ля: «В этом от¬но-ше¬нии мо¬раль¬ное уче¬ние За¬ра¬ту¬ст¬ры есть нрав¬ст¬вен¬ный ко¬декс жиз¬ни это¬го ге¬роя, впер¬вые на¬пи¬сан¬ное еван¬ге¬лие для лю¬дей твор¬че¬ст¬ва и борь¬бы» . А.С.Пуш¬кин же счи¬тал вдох¬но¬ве¬ние Бо¬же-ст¬вен¬ным гла¬го¬лом, а се¬бя, по-хри¬сти¬ан¬ски, — ни¬чтож¬ней¬шим из ни¬чтож¬ных . То, что Франк об¬на¬ру¬жи¬ва¬ет в ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ке ка¬кую-то сис¬те¬му «эти¬че¬ской сис¬те¬мой "люб¬ви к даль¬не¬му"», без-ус¬лов¬но, яв¬ля¬ет¬ся след¬ст¬ви¬ем не¬по¬ни¬ма¬ния со¬от¬но¬ше¬ния ло¬ги¬че-ско¬го и ис¬то¬ри¬че¬ско¬го мо¬мен¬тов. Да¬же фи¬ло¬со¬фию Кан¬та или Ге-ге¬ля, вы¬рван¬ную из ис¬то¬ри¬ко-фи¬ло¬соф¬ско¬го кон¬тек¬ста нель¬зя рас-смат¬ри¬вать как стро¬го за¬кон¬чен¬ную сис¬те¬му. А тем бо¬лее ви¬деть ка¬кое-ли¬бо сис¬те¬ма¬ти¬че¬ское уче¬ние в ми¬ро¬воз¬зре¬нии, ос¬но¬ван¬ном на со¬фис¬ти¬ке. Тем бо¬лее, что Ниц¬ше соз¬на¬тель¬но опи¬рал¬ся на прин¬цип «все от¬но¬си¬тель¬но и нет ни¬че¬го аб¬со¬лют¬но¬го». С че¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся ста¬тья С.Л.Фран¬ка: «Со¬вре¬мен¬ная нау¬ка о мо¬ра¬ли при-хо¬дит к убе¬ж¬де¬нию, что со¬во¬куп¬ность пе¬ре¬жи¬вае¬мых людь¬ми мо-раль¬ных чувств и при¬зна¬вае¬мых ими мо¬раль¬ных прин¬ци¬пов не под¬да¬ет¬ся све¬де¬нию на еди¬ную вер¬хов¬ную ак¬сио¬му, из ко¬то¬рой все они вы¬те¬ка¬ли бы, как вы¬во¬ды из ло¬ги¬че¬ской по¬сыл¬ки. Не су¬ще-ст¬ву¬ет ни¬ка¬ко¬го еди¬но¬го мо¬раль¬но¬го по¬сту¬ла¬та, ис¬хо¬дя из ко¬то¬ро-го, мож¬но бы¬ло бы раз¬вить ло¬ги¬че¬скую сис¬те¬му нрав¬ст¬вен¬но¬сти так, что¬бы она ох¬ва¬ты¬ва¬ла все без ис¬клю¬че¬ния су¬ж¬де¬ния, под¬во¬дя-щие яв¬ле¬ния под ка¬те¬го¬рии "до¬б¬ра" и "зла"» . В ста¬тье «Эти¬ка ни¬ги¬лиз¬ма» С.Л.Франк оп¬ре¬де¬ля¬ет ни¬ги¬лизм как от¬ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей. Та¬ким об¬ра¬зом, в дан¬ной ста¬тье он не¬воль¬но за¬ни¬ма¬ет ни¬ги¬ли¬сти¬че¬скую по¬зи¬цию и от¬ка¬зы-ва¬ет¬ся от клас¬си¬че¬ской (хри¬сти¬ан¬ской) ме¬та¬фи¬зи¬ки. Он хо¬чет оп-рав¬дать то, что по сво¬ей су¬ти оп¬рав¬дать не¬воз¬мож¬но, по¬сколь¬ку уче¬ние Ниц¬ше не пред¬по¬ла¬га¬ет ка¬кой-ли¬бо кри¬те¬рий. По¬сле¬до¬ва-тель¬ность ни¬ги¬ли¬стов в их не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬но¬сти. Их от¬ри¬ца¬ние на¬прав¬ле¬но и про¬тив их соб¬ст¬вен¬ных ут¬вер¬жде¬ний. Тот, кто от¬ри-ца¬ет Ис¬ти¬ну, учил Пла¬тон, тот от¬ри¬ца¬ет свое от¬ри¬ца¬ние. Но ес¬ли клас¬си¬че¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка опи¬ра¬лась на от¬ри¬ца¬ние от¬ри¬ца¬ния, ве-ду¬щее к по¬ло¬жи¬тель¬но¬му ут¬вер¬жде¬нию, то ни¬ги¬лизм толь¬ко от¬ри-ца¬ет. Ни¬че¬го по¬зи¬тив¬но¬го он пред¬ло¬жить не мо¬жет. И де¬ло во¬все не в ка¬ком-то из¬вра¬щен¬ном зло¬дей¬ст¬ве, о ко¬то¬ром ве¬дет речь Франк. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, он ссы¬ла¬ет¬ся на пре¬зре¬ние Гей¬не к фи¬ли¬стер¬ст¬ву: «Ни¬кто, ко¬неч¬но, не за¬по¬доз¬рит осо¬бен¬но¬го при-стра¬стия к зло¬дей¬ст¬ву у Гей¬не, а ме¬ж¬ду тем он, дви¬жи¬мый тем же чув¬ст¬вом, как и Ниц¬ше, при взгля¬де на фи¬ли¬стер¬ское об¬ще¬ст¬во вос¬кли¬цал го¬раз¬до силь¬нее, чем Ниц¬ше: О dass ich grosse Las¬ter sah, — / Ver¬bre¬chen, blu¬tig, ko¬los¬sal, / Nur diese satte Tugend nicht / Und zahlungs¬fa¬hige Morall*» . Из то¬го, что хри¬сти¬ан¬ская мо¬раль оп¬рав¬ды¬ва¬ет фи¬ли¬стер¬ст¬во, во¬все не сле¬ду¬ет, что она не ори¬ен¬ти¬ру¬ет че¬ло¬ве¬ка на под¬виг. «И от вся¬ко¬го, ко¬му да¬но мно¬го, мно¬го и по¬тре¬бу¬ет¬ся, и ко¬му мно¬го вве¬ре¬но, с то¬го боль¬ше взы¬щут» (Лк.12:48). По¬пыт¬ка С.Л.Фран¬ка оп¬рав¬дать им¬мо¬ра¬лизм при¬во¬дит его к не-об¬хо¬ди¬мо¬сти под¬ме¬ны по¬ня¬тия. Он ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет (в При¬ме¬ча¬нии) сверх¬че¬ло¬ве¬ка с мо¬раль¬ным бла¬гом: «В при¬ве¬ден¬ном из¬ре¬че¬нии: "вы¬ше люб¬ви к лю¬дям я це¬ню лю¬бовь к ве¬щам и при¬зра¬кам" под "при¬зра¬ком" (Gespenst) Ниц¬ше под¬ра¬зу¬ме¬ва¬ет, по-ви¬ди¬мо¬му, спе-ци¬аль¬но свой из¬люб¬лен¬ный "при¬зрак" — "сверх¬че¬ло¬ве¬ка". Мы по-зво¬ля¬ем се¬бе, од¬на¬ко; рас¬ши¬рить это по¬ня¬тие до зна¬че¬ния "от¬вле-чен¬но¬го мо¬раль¬но¬го бла¬га" во¬об¬ще, на¬хо¬дя в тер¬ми¬не "при¬зрак" чрез¬вы¬чай¬но удач¬ное Schlag¬wort для од¬ной из цен¬траль¬ных идей ниц¬шев¬ской эти¬ки» . На от¬вле¬чен¬ном мо¬раль¬ном бла¬ге мож¬но по-стро¬ить от¬вле¬чен¬ную, а не ре¬аль¬ную эти¬ку. Имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний Воль¬тер зая¬вил, что, ес¬ли бы Бо¬га не бы¬ло, его сле¬до-ва¬ло бы при¬ду¬мать. И Кант по¬сту¬ли¬ро¬вал бы¬тие Бо¬га ра¬ди обос¬но-ва¬ния сво¬ей эти¬ки, ибо по¬ни¬мал, что без Бо¬га «все по¬зво¬ле¬но». Имен¬но все¬доз¬во¬лен¬ность и про¬па¬ган¬ди¬ро¬вал Ниц¬ше. С.Л.Франк оп¬рав¬ды¬ва¬ет им¬мо¬ра¬лизм Ниц¬ше ссыл¬кой на то, что имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний воз¬ни¬ка¬ет жа¬ж¬да мес¬ти и раз-ру¬ше¬ния, за¬бы¬вая о том, что эта мо¬раль, ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ная на от-ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей: «Ко¬гда стра¬сти че¬ло¬ве¬ка ос¬но¬ва-ны на мо¬раль¬ных им¬пуль¬сах, его гнев ста¬но¬вит¬ся не¬го¬до¬ва¬ни¬ем, жа¬ж¬да мес¬ти — стрем¬ле¬ни¬ем к вос¬ста¬нов¬ле¬нию по¬ру¬ган¬ной спра-вед¬ли¬во¬сти, не¬на¬висть — не¬тер¬пи¬мо¬стью к злу, жес¬то¬кость — су-ро¬во¬стью убе¬ж¬ден¬но¬го че¬ло¬ве¬ка. "Ты вло¬жил в серд¬це тво¬их стра-стей твою выс¬шую цель, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — и они ста¬ли твои¬ми доб¬ро¬де¬те¬ля¬ми и ра¬до¬стя¬ми". Это — ис¬ти¬на ста¬рая, как мир и че¬ло¬век, но ни¬ко¬гда еще яс¬но не фор¬му¬ли¬ро¬ван¬ная. Вспом-ни¬те "свя¬тую месть", о ко¬то¬рой го¬во¬рит Ко¬чу¬бей у Пуш¬ки¬на как о по¬след¬нем, ос¬тав¬шем¬ся ему "кла¬де"; вспом¬ни¬те не¬кра¬сов¬скую "му-зу мес¬ти"; вспом¬ни¬те злоб¬ное на¬строе¬ние, ко¬то¬рым про¬ник¬ну¬ты все ве¬ли¬кие са¬ти¬ри¬ки, от Юве¬на¬ла и Свиф¬та до Сал¬ты¬ко¬ва вклю-чи¬тель¬но; вспом¬ни¬те о всем, что для нас при¬вле¬ка¬тель¬но в "стра-ст¬ном, греш¬ном, бун¬тую¬щем серд¬це" Ба¬за¬ро¬ва — и мысль Ниц¬ше вы¬яс¬нит¬ся вам во всей ее мо¬раль¬ной кра¬со¬те и ис¬тин¬но¬сти. "Пла-мя люб¬ви го¬рит в име¬нах всех доб¬ро¬де¬те¬лей — и пла¬мя гне¬ва". Да-же уче¬ние о не¬про¬тив¬ле¬нии злу — это, на пер¬вый взгляд, квинт¬эс-сен¬ция эти¬ки "люб¬ви к ближ¬не¬му" — уче¬ние, при¬знаю¬щее не¬пра¬во-мер¬ной вся¬кую ак¬тив¬ную борь¬бу че¬ло¬ве¬ка с че¬ло¬ве¬ком, не мо¬жет от¬ри¬цать за¬кон¬но¬сти чув¬ст¬ва гне¬ва и не¬на¬вис¬ти про¬тив са¬мо¬го зла. Бо¬лее то¬го, сто¬рон¬ник это¬го уче¬ния пря¬мо сле¬ду¬ет, не соз¬на¬вая то¬го, за¬ве¬ту За¬ра¬ту¬ст¬ры: не ща¬ди ближ¬не¬го сво¬его: ибо для по¬бе-ды над злом нуж¬на пред¬ва¬ри¬тель¬ная
История философии
Йо¬зеф Пе¬чур¬чик
Фи¬ло¬со¬фия Ниц¬ше в све¬те рус¬ской фи¬ло¬со¬фии Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка
Вер¬ши¬ной за¬пад¬ной диа¬лек¬ти¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки и ее за¬вер¬ше-ни¬ем обыч¬но счи¬та¬ют сис¬те¬му Ге¬ге¬ля. Од¬на¬ко имен¬но из ле¬во¬го кры¬ла его шко¬лы (мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬во) бе¬рет на¬ча¬ло со¬вре¬мен¬ный фи¬ло¬соф¬ский ни¬ги¬лизм. Во-пер¬вых, в си¬лу субъ¬ек¬тив¬но-ра¬ди¬каль-них ин¬тер¬пре¬та¬ций его ме¬то¬да и сис¬те¬мы в ра¬бо¬тах Л.Фей¬ер¬ба¬ха, Б.Бау¬эра М.Штир¬не¬ра и ран¬не¬го Мар¬кса. А, во-вто¬рых, в си¬лу ее пан¬ло¬гиз¬ма, зна¬ме¬ную¬ще¬го окон¬ча¬тель¬ное от¬де¬ле¬ние фи¬ло¬соф-ско¬го идеа¬ли¬сти¬че¬ско¬го и диа¬лек¬ти¬че¬ско¬го ме¬то¬да от тео¬ло¬ги¬че-ско¬го со¬дер¬жа¬ния. Как от¬ме¬чал Ге¬гель, ме¬та¬фи¬зи¬ка долж¬на опи-рать¬ся на тео¬ло¬гию, а спе¬ку¬ля¬тив¬ная ло¬ги¬ка — на са¬мо¬дви¬же¬ние субъ¬ект-объ¬ек¬тив¬но¬го По¬ня¬тия. Но вслед¬ст¬вие то¬го, что Ге¬ге¬лю не уда¬лось со¬дер¬жа¬тель¬но снять ис¬кус¬ст¬во и ре¬ли¬гию в соб¬ст¬вен¬ной фи¬ло¬со¬фии аб¬со¬лют¬но¬го идеа¬лиз¬ма, вос¬пол¬не¬ни¬ем слу¬жит фи¬ло-со¬фия Шел¬лин¬га, по¬лу¬чив¬шая свое за¬вер¬ше¬ние в «Фи¬ло¬со¬фии От-кро¬ве¬ния». По¬это¬му вен¬ча¬ют не¬мец¬кую клас¬си¬че¬скую фи¬ло¬со¬фию две сис¬те¬мы, Ге¬ге¬ля и позд¬не¬го Шел¬лин¬га. Де¬гра¬да¬ция ме¬та¬фи¬зи¬ки, воз¬ник¬шая в мла¬до¬ге¬гель¬ян¬ст¬ве, бы¬ла под¬хва¬че¬на С.Кьер¬ке¬го¬ром и Ф.Ниц¬ше и за¬вер¬ше¬на их по¬сле¬до¬ва-те¬ля¬ми. Сис¬те¬ма позд¬не¬го Шел¬лин¬га, спас¬шая ме¬та¬фи¬зи¬ку от раз-ло¬же¬ния, по¬лу¬чи¬ла раз¬ви¬тие в рус¬ской ре¬ли¬ги¬оз¬ной фи¬ло¬со¬фии. Куль¬ту¬ра Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка зна¬ме¬ну¬ет со¬бой как фи¬ло¬соф¬ское воз¬ро¬ж¬де¬ние, так и его ис¬ход. В фи¬ло¬со¬фии В.С.Со¬ловь¬е¬ва, с ко-то¬рой она на¬чи¬на¬ет¬ся, рус¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка дос¬тиг¬ла сво¬его наи-выс¬ше¬го раз¬ви¬тия, вер¬ши¬ны, на ко¬то¬рой она не смог¬ла удер¬жать-ся. Влия¬ние за¬пад¬но¬го ни¬ги¬лиз¬ма, ко¬то¬рый был ра¬зо¬бла¬чен В.Со-ловь¬е¬вым, ска¬за¬лось и на рус¬ской куль¬ту¬ре. Од¬ним из при¬ме¬ров та¬ко¬го влия¬ния яв¬ля¬ет¬ся ув¬ле¬че¬ние фи¬ло¬со¬фи¬ей Ниц¬ше мно¬ги¬ми ран¬ни¬ми сим¬во¬ли¬ста¬ми и ак¬меи¬ста¬ми (Вяч. Ива¬нов, Брю¬сов, Блок, Гу¬ми¬лев). И нам ка¬жет¬ся свое¬вре¬мен¬ным рас¬смот¬реть на при¬ме¬ре ста¬тей С.Л.Фран¬ка, од¬но¬го из вы¬даю¬ще¬го¬ся фи¬ло¬со¬фов то¬го вре-ме¬ни, не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬ность ни¬ги¬лиз¬ма. Мы по¬пы¬та¬ем¬ся обос¬но¬вать сле¬дую¬щий те¬зис. Ос¬нов¬ным по¬сту-ла¬том ниц¬ше¬ан¬ст¬ва яв¬ля¬ет¬ся его бес¬прин¬цип¬ность, то¬гда как С.Л.Франк пы¬та¬ет¬ся вне¬сти в об¬раз¬ную им¬про¬ви¬за¬цию «ин¬тел¬лек-ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ки» Ниц¬ше ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую сис¬те¬ма¬тич-ность. По сви¬де¬тель¬ст¬ву С.Л.Фран¬ка, Ниц¬ше про¬бу¬дил у не¬го лю-бовь к фи¬ло¬со¬фии, и он со¬хра¬нил к не¬му ува¬же¬ние на всю жизнь. Да¬же в сво¬ем са¬мом зре¬лом про¬из¬ве¬де¬нии «Не¬по¬сти¬жи¬мое», ко¬то-рое вен¬ча¬ет его твор¬че¬скую дея¬тель¬ность, он час¬то ссы¬ла¬ет¬ся на Ниц¬ше. С.Л.Франк от¬ме¬ча¬ет, что ари¬сто¬те¬лев¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, за¬мы-каю¬щие¬ся на идее Бла¬га, Ниц¬ше раз¬мы¬ка¬ет на мно¬же¬ст¬во не свя-зан¬ных друг с дру¬гом и бо¬рю¬щих¬ся ме¬ж¬ду со¬бой идей, ка¬ж¬дая из ко¬то¬рых пре¬тен¬ду¬ет на пер¬вен¬ст¬во. «Ис¬хо¬дом этой борь¬бы, — разъ¬яс¬ня¬ет Франк, — мо¬жет быть пол¬ное и час¬тич¬ное вы¬тес¬не¬ние од¬ним прин¬ци¬пом всех дру¬гих ли¬бо рас¬пре¬де¬ле¬ние ме¬ж¬ду ни¬ми вла¬сти на от¬дель¬ные ком¬пе¬тен¬ции ка¬ж¬до¬го из них; воз¬мож¬но да¬же и от¬сут¬ст¬вие вся¬ко¬го ис¬хо¬да, веч¬ная борь¬ба мо¬раль¬ных чувств в ду¬ше у че¬ло¬ве¬ка, сво¬его ро¬да "Burgerkrieg in Per¬ma¬nenz"** . Та¬ким об¬ра¬зом, про¬ис¬хо¬дит рас¬пад це¬ло¬ст¬но¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го ми¬ро-воз¬зре¬ния. Мо¬раль¬ная ус¬та¬нов¬ка ус¬ту¬па¬ет ме¬сто пси¬хо¬ло¬гии при-спо¬соб¬ле¬ния. До¬ве¬ря¬ясь об¬ще¬при¬ня¬то¬му под¬хо¬ду, сло¬жив¬ше¬му¬ся в ан¬ти¬ме¬та¬фи¬зи¬че¬скую эпо¬ху ут¬ра¬ты хри¬сти¬ан¬ских цен¬но¬стей, Франк по инер¬ции про¬дол¬жа¬ет на¬зы¬вать им¬мо¬раль¬ный под¬ход Ниц¬ше нрав¬ст¬вен¬но¬стью и да¬же при¬пи¬сы¬ва¬ет ему эти¬че¬скую сис-те¬му: «Сре¬ди про¬ис¬хо¬дя¬щих на этой поч¬ве кол¬ли¬зий осо¬бен¬ный ин¬те¬рес име¬ет столк¬но¬ве¬ние двух нрав¬ст¬вен¬ных сис¬тем, ос¬но¬ван-ных на двух мо¬гу¬чих мо¬раль¬ных прин¬ци¬пах, ко¬то¬рые Ниц¬ше удач-но про¬ти¬во¬пос¬тав¬ля¬ет друг дру¬гу под име¬нем "люб¬ви к ближ¬не¬му" и "люб¬ви к даль¬не¬му"» . С.Л.Франк, тем са¬мым, пе¬ре¬хо¬дит на по¬зи¬цию Ниц¬ше, при¬пи¬сы-ва¬ет его ог¬ра¬ни¬чен¬но¬му прин¬ци¬пу це¬ло¬ст¬ное зна¬че¬ние: «Ни¬кто, ко-неч¬но, не бу¬дет от¬ри¬цать, что прин¬цип "люб¬ви к ближ¬не¬му" (в ука-зан¬ном здесь спе¬ци¬фи¬че¬ском его зна¬че¬нии) из¬дав¬на слу¬жил, слу-жит и мо¬жет слу¬жить ос¬но¬вой це¬лой мо¬раль¬ной сис¬те¬мы. Наи¬бо-лее рез¬ко бы¬ла вы¬ра¬же¬на ос¬нов¬ная ак¬сио¬ма этой сис¬те¬мы в из-вест¬ной мыс¬ли Дос¬то¬ев¬ско¬го, что весь про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва не сто¬ит од¬ной сле¬зы ре¬бен¬ка. Мож¬но по¬ни¬мать и ува¬жать по¬доб¬ную сис¬те¬му, мож¬но и раз¬де¬лять ее. Но нель¬зя от¬ри¬цать, что и "лю¬бовь к даль¬не¬му" мо¬жет слу¬жить та¬кой же ак¬сио¬мой для об¬шир¬ной замк-ну¬той мо¬раль¬ной сис¬те¬мы; и не од¬на мать мог¬ла бы воз¬ра¬зить Дос¬то¬ев¬ско¬му, что не толь¬ко про¬гресс че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва, но да¬же фи-зи¬че¬ское и ду¬хов¬ное бла¬го то¬го же ре¬бен¬ка ей до¬ро¬же, чем мно¬гие его сле¬зы» . Здесь Франк яв¬но про¬хо¬дит ми¬мо хри¬сти¬ан¬ской идеи ве¬ли¬ко¬го пи¬са¬те¬ля. Дос¬то¬ев¬ский по¬ка¬зы¬ва¬ет, что мы долж¬ны по¬кло-нять¬ся не сверх¬че¬ло¬ве¬кам (Рас¬коль¬ни¬ко¬ву и др.), а «ве¬тош¬кам» (Со¬неч¬ка, Мыш¬кин и др.), оли¬це¬тво¬ряю¬щим об¬раз Спа¬си¬те¬ля. Не идо¬лы спа¬са¬ют че¬ло¬ве¬че¬ст¬во, «на¬ве¬вая им сон зо¬ло¬той» (А.Н. Не-кра¬сов), а «ни¬щие ду¬хом», сми¬рен¬но не¬су¬щие ос¬нов¬ную тя¬жесть че¬ло¬ве¬че¬ско¬го бы¬тия. Го¬во¬рить о не¬ко¬ей сис¬те¬ме мо¬ра¬ли бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы уче¬ние Ниц¬ше за¬мы¬ка¬лось на вер¬хов¬ном на-ча¬ле. Та¬ко¬вым в ан¬тич¬но¬сти от Пла¬то¬на до Пло¬ти¬на счи¬та¬лось Бла¬го, а в хри¬сти¬ан¬ст¬ве — лю¬бовь Бо¬га. По¬это¬му по¬зи¬ция М. Бу-бе¬ра бо¬лее зре¬лая, чем у Фран¬ка. Оце¬ни¬вая мо¬раль Ниц¬ше, он пи-сал: «В от¬ли¬чие от уче¬ния об иде¬ях, «уче¬ние о сверх¬че¬ло¬ве¬ке» во-все ни¬ка¬кое не уче¬ние, и, в от¬ли¬чие от шка¬лы цен¬но¬стей, оп¬ре¬де-ляе¬мой иде¬ей Бла¬га, шка¬ла цен¬но¬стей «силь¬ный — сла¬бый» не есть ни¬ка¬кая шка¬ла» . В про¬ти¬во¬ре¬чии с пер¬во¬на¬чаль¬ной оцен¬кой, С.Л.Франк в При¬ме-ча¬нии да¬ет бо¬лее пра¬виль¬ную ха¬рак¬те¬ри¬сти¬ку уче¬нию Ниц¬ше. Из его слов сле¬ду¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬стич¬ная, и, сле-до¬ва¬тель¬но, не мо¬жет име¬но¬вать¬ся мо¬ра¬лью: «Быть мо¬жет, луч-шее сред¬ст¬во по¬нять и оце¬нить Ниц¬ше — это во¬об¬ще не ста¬рать¬ся вос¬при¬ни¬мать его уче¬ние как за¬кон¬чен¬ную дог¬му точ¬но оп¬ре¬де¬лен-но¬го со¬дер¬жа¬ния, а ис¬кать в нем лишь то¬го, что от¬ве¬ча¬ет вле¬че¬ни-ям и за¬про¬сам ка¬ж¬до¬го от¬дель¬но¬го чи¬та¬те¬ля» . В пол¬ном со¬от¬вет-ст¬вии с со¬фис¬ти¬че¬ским прин¬ци¬пом, ко¬то¬ро¬му по¬кло¬нял¬ся Ниц¬ше, его мо¬раль амо¬раль¬на, по¬сколь¬ку оп¬рав¬ды¬ва¬ет все, что угод¬но. «Что ко¬му ка¬жет¬ся, то и ис¬тин¬но», — учи¬ли со¬фис¬ты. Для них лю-бовь к Ис¬ти¬не и ее не¬при¬ятие — рав¬но¬цен¬ны. По¬эти¬че¬ская фан¬та¬зия Ниц¬ше, его фи¬ло¬ло¬ги¬че¬ский та¬лант сби-ва¬ют с тол¬ку С.Л.Фран¬ка. Кьер¬ке¬гор был бо¬лее про¬зор¬лив, ко¬гда ут-вер¬ждал, что эс¬те¬ти¬че¬ское мо¬жет быть без¬нрав¬ст¬вен¬ным. На¬прас-но Франк пре¬зи¬ра¬ет обы¬ден¬ную мо¬раль «люб¬ви к даль¬не¬му». Ведь она ос¬но¬ва¬на на хри¬сти¬ан¬ской за¬по¬ве¬ди «воз¬лю¬би ближ¬не¬го как са¬мо¬го се¬бя». В за¬по¬ве¬ди Хри¬ста «лю¬бовь к ближ¬не¬му» и «лю¬бовь к даль¬не¬му» еди¬ны. По¬это¬му толь¬ко лю¬бо¬вью к эс¬те¬ти¬че¬ско¬му мож¬но объ¬яс¬нить бли¬зо¬ру¬кость Фран¬ка, не за¬ме¬чаю¬ще¬го ниц¬ше¬ан-ско¬го им¬мо¬ра¬лиз¬ма: «С са¬мо¬го же на¬ча¬ла мы на¬тал¬ки¬ва¬ем¬ся тут на од¬ну с ви¬ду па¬ра¬док¬саль¬ную, но глу¬бо¬ко вер¬ную мысль: в про¬ти-во¬по¬лож¬ность "люб¬ви к ближ¬не¬му", ос¬но¬ван¬ной на ощу¬ще¬нии бли-зо¬сти к се¬бе ок¬ру¬жаю¬щих, ро¬до¬на¬чаль¬ни¬ком люб¬ви к даль¬не¬му слу¬жит чув¬ст¬во, с точ¬ки зре¬ния обы¬ден¬ной нрав¬ст¬вен¬но¬сти ан¬ти-мо¬раль¬ное: от¬чу¬ж¬де¬ние от "ближ¬не¬го", пол¬ный раз¬рыв с ок¬ру¬жаю-щею сре¬дою и ее жиз¬нью» . Че¬ло¬век вне об¬ще¬ст¬ва ли¬бо бог, ли¬бо зверь, пи¬сал Ари¬сто¬тель. И в этом смыс¬ле ка¬ж¬дый че¬ло¬век слу¬жит об¬ще¬ст¬ву. Ге¬ни¬аль¬ный че¬ло¬век реа¬ли¬зу¬ет тот та¬лант, ко¬то¬рый ему дан свы¬ше. А бес¬та-лан¬ный че¬ло¬век — то¬же реа¬ли¬зу¬ет свою бес¬та¬лан¬ность, и без его дея¬тель¬но¬сти ге¬ний не смо¬жет реа¬ли¬зо¬вать свою ге¬ни¬аль¬ность. Пла¬тон счи¬тал, что спра¬вед¬ли¬вое го¬су¬дар¬ст¬во бы¬ло бы воз¬мож¬но толь¬ко в том слу¬чае, ес¬ли бы ка¬ж¬дый ин¬ди¬вид мог реа¬ли¬зо¬вать «дар бо¬жий». Но та¬кое го¬су¬дар¬ст¬во, по Пла¬то¬ну, мо¬жет су¬ще¬ст¬во-вать толь¬ко на Не¬бе, так как в ре¬аль¬но¬сти да¬же «ку¬хар¬ки» стре¬мят-ся управ¬лять го¬су¬дар¬ст¬вом. По¬это¬му со¬вер¬шен¬но пра¬виль¬но С.Л.Франк на¬чал свою ста¬тью с за¬яв¬ле¬ния, что мо¬раль долж¬на ос-но¬вы¬вать¬ся на не¬ком вер¬хов¬ном прин¬ци¬пе. Но за¬тем он от¬ка¬зал¬ся от не¬го и стал оп¬рав¬ды¬вать сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ское пре¬зре¬ние к че¬ло-ве¬че¬ским сла¬бо¬стям. Ниц¬ше пра¬виль¬но ото¬жде¬ст¬в¬лял мо¬раль¬ное уче¬ние Пла¬то¬на и Ари¬сто¬те¬ля с хри¬сти¬ан¬ским, по¬сколь¬ку то, что в ан¬тич¬но¬сти на¬зы-ва¬ли стрем¬ле¬ни¬ем к Бла¬гу, хри¬стиа¬не на¬зы¬ва¬ют лю¬бо¬вью к Бо¬гу. Нас не долж¬но сби¬вать с тол¬ку то об¬стоя¬тель¬ст¬во, что Ниц¬ше вою-ет с без¬нрав¬ст¬вен¬но¬стью «ве¬ка се¬го». В «стра¬ну от¬цов» он от¬прав-ля¬ет и хри¬сти¬ан, то¬гда как в «стра¬не де¬тей» мо¬гут оби¬тать толь¬ко сверх¬че¬ло¬ве¬ки. С.Л.Франк же «со¬блаз¬ня¬ет¬ся» его ху¬до¬же¬ст¬вен¬ным та¬лан¬том: «В чу¬дес¬ном ху¬до¬же¬ст¬вен¬ном про¬ти¬во¬пос¬тав¬ле¬нии от-но¬ше¬ния к "стра¬не от¬цов" и "стра¬не де¬тей" Ниц¬ше ри¬су¬ет мо¬раль-ное по¬ло¬же¬ние по от¬но¬ше¬нию к ро¬ди¬не че¬ло¬ве¬ка, вос¬при¬няв¬ше¬го на¬ча¬ла эти¬ки "люб¬ви к даль¬не¬му"» . В про¬ти¬во¬вес ан¬тич¬но¬му и хри-сти¬ан¬ско¬му ми¬ро¬воз¬зре¬нию Ниц¬ше хо¬чет по¬стро¬ить «цар¬ст¬во бо-жье» на Зем¬ле. Ви¬ди¬мо, что¬бы об¬рес¬ти бу¬ду¬щее, на¬до стать сверх¬че¬ло¬ве¬ком. С по¬зи¬ции клас¬си¬че¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки для это¬го дос¬та¬точ¬но быть са-мим со¬бой, быть ра¬зум¬ным и лю¬бить ближ¬не¬го, ко¬то¬рый и есть даль¬ний. Что¬бы пре¬одо¬леть не¬при¬язнь, ко¬то¬рая яв¬ля¬ет¬ся след¬ст-ви¬ем оцен¬ки ближ¬не¬го с по¬зи¬ции при¬су¬ще¬го нам идеа¬ла выс¬ше¬го бла¬га, Кант пред¬ла¬гал опи¬рать¬ся на мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние. Лю¬бить ближ¬не¬го, как и са¬мих се¬бя, мы не мо¬жем, по¬сколь¬ку он (как и мы) не¬дос¬то¬ин Цар¬ст¬ва Божь¬е¬го. Но мы долж¬ны ис¬пол¬нять во¬лю Бо¬жью, ко¬то¬рая нам по¬ве¬ле¬ва¬ет «лю¬бить ближ¬не¬го как са¬мо-го се¬бя» . А са¬мих се¬бя мы обя¬за¬ны лю¬бить по¬то¬му, что мы соз¬да-ны по Его об¬ра¬зу и «Цар¬ст¬во Бо¬жье внут¬ри вас есть» . Вот на чем ос¬но¬вы¬ва¬ет¬ся по су¬ти де¬ла мо¬раль¬ное дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние Кан¬та, ес¬ли ис¬хо¬дить из его сис¬те¬мы в це¬лом, за¬вер¬ше¬ни¬ем ко¬то¬рой мож-но счи¬тать его «Ре¬ли¬гию в пре¬де¬лах толь¬ко ра¬зу¬ма» . Не¬смот¬ря на то, что он на¬ме¬ре¬вал¬ся соз¬дать свою мо¬ра¬ли¬сти¬че¬скую ре¬ли-гию, ко¬то¬рую мож¬но рас¬смат¬ри¬вать, как и спе¬ку¬ля¬тив¬ную ре¬ли¬гию Ге¬ге¬ля, пред¬те¬чей ре¬ли¬гии сверх¬че¬ло¬ве¬ка, Кант не толь¬ко име¬но-вал се¬бя, но и был хри¬сти¬ан¬ским мыс¬ли¬те¬лем. Но для Ниц¬ше все это зву¬чит не¬убе¬ди¬тель¬но. Он счи¬та¬ет ка¬те¬го¬ри¬че¬ский им¬пе¬ра¬тив Кан¬та без¬до¬ка¬за¬тель¬ным и по су¬ти внеш¬не-при¬ну¬ди¬тель¬ным. Кем же был С.Л.Франк, ес¬ли он при¬нял за ве¬ли¬чай¬шее от¬кры¬тие Ниц¬ше дав¬но из¬вест¬ный прин¬цип об¬ще¬ст¬вен¬но¬го бы¬тия bel¬lum om-nium con¬tra om¬nes , ко¬то¬рый стал име¬но¬вать¬ся позд¬нее борь¬бой за су¬ще¬ст¬во¬ва¬ние? Он мог быть глу¬бо¬ко ве¬рую¬щим хри¬стиа¬ни¬ном, но без ме¬та¬фи¬зи¬че¬ской глу¬би¬ны, ко¬то¬рая, будь она у не¬го, под¬ска-за¬ла бы, что дар бо¬жий мо¬жет быть на¬прав¬лен и на не бла¬гие це-ли, не на со¬зи¬да¬ние, а на от¬ри¬ца¬ние всех цен¬но¬стей . Ви¬ди¬мо Франк счи¬тал твор¬че¬скую спо¬соб¬ность сверх¬че¬ло¬ве¬че¬ской, ес¬ли уви¬дел в За¬ра¬ту¬ст¬ре не раз¬ру¬ши¬те¬ля, а со¬зи¬да¬те¬ля: «В этом от¬но-ше¬нии мо¬раль¬ное уче¬ние За¬ра¬ту¬ст¬ры есть нрав¬ст¬вен¬ный ко¬декс жиз¬ни это¬го ге¬роя, впер¬вые на¬пи¬сан¬ное еван¬ге¬лие для лю¬дей твор¬че¬ст¬ва и борь¬бы» . А.С.Пуш¬кин же счи¬тал вдох¬но¬ве¬ние Бо¬же-ст¬вен¬ным гла¬го¬лом, а се¬бя, по-хри¬сти¬ан¬ски, — ни¬чтож¬ней¬шим из ни¬чтож¬ных . То, что Франк об¬на¬ру¬жи¬ва¬ет в ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬ке ка¬кую-то сис¬те¬му «эти¬че¬ской сис¬те¬мой "люб¬ви к даль¬не¬му"», без-ус¬лов¬но, яв¬ля¬ет¬ся след¬ст¬ви¬ем не¬по¬ни¬ма¬ния со¬от¬но¬ше¬ния ло¬ги¬че-ско¬го и ис¬то¬ри¬че¬ско¬го мо¬мен¬тов. Да¬же фи¬ло¬со¬фию Кан¬та или Ге-ге¬ля, вы¬рван¬ную из ис¬то¬ри¬ко-фи¬ло¬соф¬ско¬го кон¬тек¬ста нель¬зя рас-смат¬ри¬вать как стро¬го за¬кон¬чен¬ную сис¬те¬му. А тем бо¬лее ви¬деть ка¬кое-ли¬бо сис¬те¬ма¬ти¬че¬ское уче¬ние в ми¬ро¬воз¬зре¬нии, ос¬но¬ван¬ном на со¬фис¬ти¬ке. Тем бо¬лее, что Ниц¬ше соз¬на¬тель¬но опи¬рал¬ся на прин¬цип «все от¬но¬си¬тель¬но и нет ни¬че¬го аб¬со¬лют¬но¬го». С че¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся ста¬тья С.Л.Фран¬ка: «Со¬вре¬мен¬ная нау¬ка о мо¬ра¬ли при-хо¬дит к убе¬ж¬де¬нию, что со¬во¬куп¬ность пе¬ре¬жи¬вае¬мых людь¬ми мо-раль¬ных чувств и при¬зна¬вае¬мых ими мо¬раль¬ных прин¬ци¬пов не под¬да¬ет¬ся све¬де¬нию на еди¬ную вер¬хов¬ную ак¬сио¬му, из ко¬то¬рой все они вы¬те¬ка¬ли бы, как вы¬во¬ды из ло¬ги¬че¬ской по¬сыл¬ки. Не су¬ще-ст¬ву¬ет ни¬ка¬ко¬го еди¬но¬го мо¬раль¬но¬го по¬сту¬ла¬та, ис¬хо¬дя из ко¬то¬ро-го, мож¬но бы¬ло бы раз¬вить ло¬ги¬че¬скую сис¬те¬му нрав¬ст¬вен¬но¬сти так, что¬бы она ох¬ва¬ты¬ва¬ла все без ис¬клю¬че¬ния су¬ж¬де¬ния, под¬во¬дя-щие яв¬ле¬ния под ка¬те¬го¬рии "до¬б¬ра" и "зла"» . В ста¬тье «Эти¬ка ни¬ги¬лиз¬ма» С.Л.Франк оп¬ре¬де¬ля¬ет ни¬ги¬лизм как от¬ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей. Та¬ким об¬ра¬зом, в дан¬ной ста¬тье он не¬воль¬но за¬ни¬ма¬ет ни¬ги¬ли¬сти¬че¬скую по¬зи¬цию и от¬ка¬зы-ва¬ет¬ся от клас¬си¬че¬ской (хри¬сти¬ан¬ской) ме¬та¬фи¬зи¬ки. Он хо¬чет оп-рав¬дать то, что по сво¬ей су¬ти оп¬рав¬дать не¬воз¬мож¬но, по¬сколь¬ку уче¬ние Ниц¬ше не пред¬по¬ла¬га¬ет ка¬кой-ли¬бо кри¬те¬рий. По¬сле¬до¬ва-тель¬ность ни¬ги¬ли¬стов в их не¬по¬сле¬до¬ва¬тель¬но¬сти. Их от¬ри¬ца¬ние на¬прав¬ле¬но и про¬тив их соб¬ст¬вен¬ных ут¬вер¬жде¬ний. Тот, кто от¬ри-ца¬ет Ис¬ти¬ну, учил Пла¬тон, тот от¬ри¬ца¬ет свое от¬ри¬ца¬ние. Но ес¬ли клас¬си¬че¬ская ме¬та¬фи¬зи¬ка опи¬ра¬лась на от¬ри¬ца¬ние от¬ри¬ца¬ния, ве-ду¬щее к по¬ло¬жи¬тель¬но¬му ут¬вер¬жде¬нию, то ни¬ги¬лизм толь¬ко от¬ри-ца¬ет. Ни¬че¬го по¬зи¬тив¬но¬го он пред¬ло¬жить не мо¬жет. И де¬ло во¬все не в ка¬ком-то из¬вра¬щен¬ном зло¬дей¬ст¬ве, о ко¬то¬ром ве¬дет речь Франк. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, он ссы¬ла¬ет¬ся на пре¬зре¬ние Гей¬не к фи¬ли¬стер¬ст¬ву: «Ни¬кто, ко¬неч¬но, не за¬по¬доз¬рит осо¬бен¬но¬го при-стра¬стия к зло¬дей¬ст¬ву у Гей¬не, а ме¬ж¬ду тем он, дви¬жи¬мый тем же чув¬ст¬вом, как и Ниц¬ше, при взгля¬де на фи¬ли¬стер¬ское об¬ще¬ст¬во вос¬кли¬цал го¬раз¬до силь¬нее, чем Ниц¬ше: О dass ich grosse Las¬ter sah, — / Ver¬bre¬chen, blu¬tig, ko¬los¬sal, / Nur diese satte Tugend nicht / Und zahlungs¬fa¬hige Morall*» . Из то¬го, что хри¬сти¬ан¬ская мо¬раль оп¬рав¬ды¬ва¬ет фи¬ли¬стер¬ст¬во, во¬все не сле¬ду¬ет, что она не ори¬ен¬ти¬ру¬ет че¬ло¬ве¬ка на под¬виг. «И от вся¬ко¬го, ко¬му да¬но мно¬го, мно¬го и по¬тре¬бу¬ет¬ся, и ко¬му мно¬го вве¬ре¬но, с то¬го боль¬ше взы¬щут» (Лк.12:48). По¬пыт¬ка С.Л.Фран¬ка оп¬рав¬дать им¬мо¬ра¬лизм при¬во¬дит его к не-об¬хо¬ди¬мо¬сти под¬ме¬ны по¬ня¬тия. Он ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет (в При¬ме¬ча¬нии) сверх¬че¬ло¬ве¬ка с мо¬раль¬ным бла¬гом: «В при¬ве¬ден¬ном из¬ре¬че¬нии: "вы¬ше люб¬ви к лю¬дям я це¬ню лю¬бовь к ве¬щам и при¬зра¬кам" под "при¬зра¬ком" (Gespenst) Ниц¬ше под¬ра¬зу¬ме¬ва¬ет, по-ви¬ди¬мо¬му, спе-ци¬аль¬но свой из¬люб¬лен¬ный "при¬зрак" — "сверх¬че¬ло¬ве¬ка". Мы по-зво¬ля¬ем се¬бе, од¬на¬ко; рас¬ши¬рить это по¬ня¬тие до зна¬че¬ния "от¬вле-чен¬но¬го мо¬раль¬но¬го бла¬га" во¬об¬ще, на¬хо¬дя в тер¬ми¬не "при¬зрак" чрез¬вы¬чай¬но удач¬ное Schlag¬wort для од¬ной из цен¬траль¬ных идей ниц¬шев¬ской эти¬ки» . На от¬вле¬чен¬ном мо¬раль¬ном бла¬ге мож¬но по-стро¬ить от¬вле¬чен¬ную, а не ре¬аль¬ную эти¬ку. Имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний Воль¬тер зая¬вил, что, ес¬ли бы Бо¬га не бы¬ло, его сле¬до-ва¬ло бы при¬ду¬мать. И Кант по¬сту¬ли¬ро¬вал бы¬тие Бо¬га ра¬ди обос¬но-ва¬ния сво¬ей эти¬ки, ибо по¬ни¬мал, что без Бо¬га «все по¬зво¬ле¬но». Имен¬но все¬доз¬во¬лен¬ность и про¬па¬ган¬ди¬ро¬вал Ниц¬ше. С.Л.Франк оп¬рав¬ды¬ва¬ет им¬мо¬ра¬лизм Ниц¬ше ссыл¬кой на то, что имен¬но из мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний воз¬ни¬ка¬ет жа¬ж¬да мес¬ти и раз-ру¬ше¬ния, за¬бы¬вая о том, что эта мо¬раль, ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ная на от-ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей: «Ко¬гда стра¬сти че¬ло¬ве¬ка ос¬но¬ва-ны на мо¬раль¬ных им¬пуль¬сах, его гнев ста¬но¬вит¬ся не¬го¬до¬ва¬ни¬ем, жа¬ж¬да мес¬ти — стрем¬ле¬ни¬ем к вос¬ста¬нов¬ле¬нию по¬ру¬ган¬ной спра-вед¬ли¬во¬сти, не¬на¬висть — не¬тер¬пи¬мо¬стью к злу, жес¬то¬кость — су-ро¬во¬стью убе¬ж¬ден¬но¬го че¬ло¬ве¬ка. "Ты вло¬жил в серд¬це тво¬их стра-стей твою выс¬шую цель, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — и они ста¬ли твои¬ми доб¬ро¬де¬те¬ля¬ми и ра¬до¬стя¬ми". Это — ис¬ти¬на ста¬рая, как мир и че¬ло¬век, но ни¬ко¬гда еще яс¬но не фор¬му¬ли¬ро¬ван¬ная. Вспом-ни¬те "свя¬тую месть", о ко¬то¬рой го¬во¬рит Ко¬чу¬бей у Пуш¬ки¬на как о по¬след¬нем, ос¬тав¬шем¬ся ему "кла¬де"; вспом¬ни¬те не¬кра¬сов¬скую "му-зу мес¬ти"; вспом¬ни¬те злоб¬ное на¬строе¬ние, ко¬то¬рым про¬ник¬ну¬ты все ве¬ли¬кие са¬ти¬ри¬ки, от Юве¬на¬ла и Свиф¬та до Сал¬ты¬ко¬ва вклю-чи¬тель¬но; вспом¬ни¬те о всем, что для нас при¬вле¬ка¬тель¬но в "стра-ст¬ном, греш¬ном, бун¬тую¬щем серд¬це" Ба¬за¬ро¬ва — и мысль Ниц¬ше вы¬яс¬нит¬ся вам во всей ее мо¬раль¬ной кра¬со¬те и ис¬тин¬но¬сти. "Пла-мя люб¬ви го¬рит в име¬нах всех доб¬ро¬де¬те¬лей — и пла¬мя гне¬ва". Да-же уче¬ние о не¬про¬тив¬ле¬нии злу — это, на пер¬вый взгляд, квинт¬эс-сен¬ция эти¬ки "люб¬ви к ближ¬не¬му" — уче¬ние, при¬знаю¬щее не¬пра¬во-мер¬ной вся¬кую ак¬тив¬ную борь¬бу че¬ло¬ве¬ка с че¬ло¬ве¬ком, не мо¬жет от¬ри¬цать за¬кон¬но¬сти чув¬ст¬ва гне¬ва и не¬на¬вис¬ти про¬тив са¬мо¬го зла. Бо¬лее то¬го, сто¬рон¬ник это¬го уче¬ния пря¬мо сле¬ду¬ет, не соз¬на¬вая то¬го, за¬ве¬ту За¬ра¬ту¬ст¬ры: не ща¬ди ближ¬не¬го сво¬его: ибо для по¬бе-ды над злом нуж¬на пред¬ва¬ри¬тель¬наяSERGEYg
ги¬бель мно¬гих "не¬про¬тив¬ляю-щих¬ся" ему "ближ¬них", и на эту ги¬бель спо¬кой¬но, в соз¬на¬нии нрав-ст¬вен¬ной вы¬со¬ты сво¬его де¬ла, ве¬дет их про¬по¬вед¬ник "не¬про¬тив¬ле-ния", так же как это де¬ла¬ет вся¬кий дру¬гой бо¬рец за "даль¬нее". "Мое стра¬да¬ние и мое со¬стра¬да¬ние, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — что мне до них? Раз¬ве я о сча¬стье ду¬маю? Я ду¬маю о мо¬ем де¬ле!"» . Апо¬ло¬гия С.Л.Фран¬ка опи¬ра¬ет¬ся на прин¬цип Про¬та¬го¬ра: ис¬ти¬ны нет, а есть худ¬шие и луч¬шие мне¬ния. Пре¬вос¬ход¬ст¬во им¬мо¬ра¬лиз¬ма сле¬ду¬ет из его ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ско¬го прин¬ци¬па. Все¬об¬щее от¬ри¬ца¬ние ши¬ре, чем осо¬бен¬ное ут¬вер¬жде¬ние. Его пре¬вос¬хо¬дит толь¬ко все¬об-щее (ме¬та¬фи¬зи¬че¬ское) ут¬вер¬жде¬ние, со¬дер¬жа¬щее в се¬бе все¬об-щее от¬ри¬ца¬ние как сня¬тое. С.Л.Франк вы¬ну¬ж¬ден при¬знать не¬фи¬ло¬соф¬ский об¬раз мыс¬лей Ниц¬ше: «К со¬жа¬ле¬нию, сам Ниц¬ше яв¬ля¬ет¬ся ини¬циа¬то¬ром та¬ко¬го упо¬доб¬ле¬ния. Об¬ла¬дая бо¬лее ху¬до¬же¬ст¬вен¬ною глу¬би¬ною и про¬зор-ли¬во¬стью, не¬же¬ли ана¬ли¬ти¬че¬скою си¬лою ума, Ниц¬ше в сво¬ем про-тес¬те про¬тив ути¬ли¬та¬риз¬ма, ус¬мат¬ри¬ваю¬ще¬го в аль¬тру¬из¬ме един-ст¬вен¬ное мо¬раль¬но цен¬ное чув¬ст¬во, а во всем ему про¬ти¬во¬ре¬ча-щем — мо¬раль¬ное зло, уда¬рил¬ся в про¬ти¬во¬по¬лож¬ную край¬ность, сбли¬зив "лю¬бовь к при¬зра¬кам" с эго¬из¬мом. Впро¬чем, это сбли¬же¬ние ос¬та¬ет¬ся, в сущ¬но¬сти, чис¬то сло¬вес¬ным, тер¬ми¬но¬ло¬ги¬че¬ским; ма-ло-маль¬ски вдум¬чи¬вый чи¬та¬тель лег¬ко со¬об¬ра¬зит, что чув¬ст¬во, про-слав¬ляе¬мое Ниц¬ше под на¬зва¬ни¬ем се¬бя¬лю¬бия, по сво¬ему со¬дер¬жа-нию бес¬ко¬неч¬но да¬ле¬ко от по¬след¬не¬го» . Ху¬до¬же¬ст¬вен¬ное про¬из-ве¬де¬ние, без¬ус¬лов¬но, не на¬уч¬ный трак¬тат. Трак¬тат по эти¬ке дол-жен опи¬рать¬ся на оп¬ре¬де¬лен¬ный прин¬цип, из ко¬то¬ро¬го вы¬во¬дит¬ся тео¬рия аль¬тру¬из¬ма, ути¬ли¬та¬риз¬ма и т.д. Прин¬ци¬пом же эти¬ки Ниц-ше яв¬ля¬ет¬ся от¬ри¬ца¬ние преж¬ней эти¬ки. О на¬ли¬чии ниц¬ше¬ан¬ской эти¬ки мож¬но го¬во¬рить лишь ус¬лов¬но, с ис¬кус¬ст¬во¬вед¬че¬ской точ¬ки зре¬ния. Ее мож¬но срав¬ни¬вать с эти¬кой дру¬гих пи¬са¬те¬лей. Опять же, при уточ¬не¬нии, что Кьер¬ке¬гор и Ниц-ше от¬кры¬ли но¬вый жанр ли¬те¬ра¬ту¬ры, «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни-сти¬ки». По¬это¬му со¬пос¬тав¬лять ее, на¬при¬мер, с эти¬кой Дос¬то¬ев¬ско-го, раз¬ви¬той в его ро¬ма¬нах, не кор¬рект¬но. Ми¬ро¬воз¬зре¬ние его ро-ма¬нов ши¬ре его пуб¬ли¬ци¬сти¬че¬ских взгля¬дов. Но пре¬иму¬ще¬ст¬во ниц¬ше¬ан¬ст¬ва со¬сто¬ит в изо¬бре¬те¬нии осо¬бо¬го жан¬ра, по¬зво¬ляю¬ще-го со¬че¬тать ху¬до¬же¬ст¬вен¬ную и ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную фор¬му из¬ло¬же-ния. Не¬по¬нят¬но, на¬при¬мер, чьи взгля¬ды вы¬ска¬зы¬ва¬ет А.С.Пуш¬кин, ко¬гда пи¬шет в ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ском ду¬хе: «Мы все гля¬дим в На¬по¬ле¬о-ны… Мы по¬чи¬та¬ем всех ну¬ля¬ми, а еди¬ни¬ца¬ми се¬бя». Ис¬сле¬дуя его ми¬ро¬воз¬зре¬ние, мы вы¬яс¬ня¬ем, что наш ве¬ли¬кий по¬эт не счи¬тал се-бя сверх¬че¬ло¬ве¬ком, а вы¬ра¬зил этим сти¬хом дух «жес¬то¬ко¬го ве¬ка». Без¬ус¬лов¬но, и ни¬ги¬лизм Ниц¬ше — это дух вре¬ме¬ни. Его ду¬ша раз¬ры¬ва¬лась ме¬ж¬ду борь¬бой с хри¬сти¬ан¬ски¬ми ис¬то¬ка¬ми и не¬об¬хо-ди¬мо¬стью вы¬ра¬зить их от¬ри¬ца¬ние . И в этом его судь¬ба схо¬жа с судь¬бой рус¬ских пи¬са¬те¬лей. С дру¬гой сто¬ро¬ны, ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ная фор¬ма по¬зво¬ля¬ет ему сфор¬му¬ли¬ро¬вать ос¬нов¬ные прин¬ци¬пы ни¬ги-лиз¬ма: пе¬ре¬оцен¬ка цен¬но¬стей, во¬ля к вла¬сти, а в об¬ра¬зе сверх¬че-ло¬ве¬ка («при¬зра¬ка») — край¬ний ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм. Как от¬ме¬ча¬ет Франк, «…ге¬ни¬аль¬ный ху¬дож¬ник Ниц¬ше уме¬ет по¬яс¬нить свою мысль луч¬ше, чем то мог¬ли бы сде¬лать де¬сят¬ки стра¬ниц от¬вле¬чен-но¬го ана¬ли¬за… Лю¬бовь не к че¬ло¬ве¬ку, а к "при¬зра¬ку" бу¬ду¬ще¬го че-ло¬ве¬ка» . Тем не ме¬нее, его эти¬ка ни¬чем не луч¬ше дру¬гих, по-сколь¬ку это ни¬ка¬кая ни эти¬ка, а ее от¬ри¬ца¬ние, что и признается: «Унич¬то¬же¬ние ка¬те¬го¬рии дол¬га есть, та¬ким об¬ра¬зом, от¬ри¬ца¬ние не оп¬ре¬де¬лен¬но¬го со¬дер¬жа¬ния мо¬ра¬ли, а са¬мой фор¬маль¬ной идеи мо¬ра¬ли. Ниц¬ше сам соз¬на¬вал это и в по¬след¬нем пе¬рио¬де сво¬его твор¬че¬ст¬ва скло¬нял¬ся к от¬ри¬ца¬нию вся¬кой мо¬ра¬ли во¬об¬ще; он на-зы¬вал да¬же сво¬его За¬ра¬ту¬ст¬ру "пер¬вым им¬мо¬ра¬ли¬стом". Дос¬та¬точ-но ха¬рак¬тер¬но, од¬на¬ко, то про¬ти¬во¬ре¬чие, что этот им¬мо¬ра¬лист про-во¬дит всю свою жизнь в мо¬раль¬ном по¬уче¬нии лю¬дей, в ус¬та¬нов¬ле-нии "но¬вых скри¬жа¬лей"» . Та¬ким об¬ра¬зом, им¬мо¬ра¬лизм есть от¬ри-ца¬ние всех прин¬ци¬пов, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и бес¬прин¬цип¬но¬сти. То-гда как прин¬цип дол¬га, на¬при¬мер, как у Кан¬та, мож¬но со¬гла¬со¬вать с хри¬сти¬ан¬ст¬вом. По¬это¬му о ни¬ка¬кой за¬щи¬те прав лич¬но¬сти у Ниц¬ше не мо¬жет быть ре¬чи. Ни¬ги¬лизм от¬стаи¬ва¬ет ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬сти¬че¬скую эти¬ку «при¬зра¬ков», ко¬то¬рые уже дав¬но «бро¬дят по Ев¬ро¬пе» и Рос-сии. На ос¬но¬ва¬нии «при¬зрач¬ной» эти¬ки оп¬рав¬ды¬ва¬ют¬ся вся¬ко¬го ро-да из¬вра¬ще¬ния. На¬при¬мер, тер¬ро¬ризм на¬род¬ни¬ков и про¬чих экс¬тре-ми¬стов. Да¬лее С.Л.Франк рас¬смат¬ри¬ва¬ет дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние как, «аб¬со-лют¬ное, объ¬ек¬тив¬ное — не за¬ви¬ся¬щее от его же¬ла¬ний и на¬строе-ний — зна¬че¬ние» . В за¬ви¬си¬мо¬сти от ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия ин¬ди¬ви-да дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние мо¬жет при¬об¬ре¬тать ха¬рак¬тер, с од¬ной сто¬ро-ны, внеш¬не¬го при¬ну¬ж¬де¬ния, а, с дру¬гой, как нрав¬ст¬вен¬ный иде¬ал. «Осу¬ще¬ст¬вим ли по¬доб¬ный иде¬ал или нет, во вся¬ком слу¬чае, его мо¬раль¬ная цен¬ность не¬со¬мнен¬на» . Но во вто¬ром слу¬чае, как пра-виль¬но от¬ме¬ча¬ет Франк, дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние име¬ет ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме-та¬фи¬зи¬че¬ский ха¬рак¬тер. И как ни стран¬но, не¬смот¬ря на все за¬яв¬ле-ния Ниц¬ше, что он вы¬сту¬па¬ет про¬тив как ре¬ли¬гии, так и ме¬та¬фи¬зи-ки, Франк при¬пи¬сы¬ва¬ет ему це¬ло¬ст¬ное ми¬ро¬воз¬зре¬ние: «Про¬тест Ниц¬ше про¬тив мо¬раль¬но¬го при¬ну¬ж¬де¬ния оз¬на¬ча¬ет лишь на¬стаи¬ва-ние на не¬об¬хо¬ди¬мо¬сти и мо¬раль¬ном зна¬че¬нии нрав¬ст¬вен¬но-цель-ных на¬тур, для ко¬то¬рых долж¬ное есть вме¬сте с тем и же¬лае¬мое. Его воз¬му¬ща¬ет мо¬раль, ос¬но¬ван¬ная на стра¬хе на¬ка¬за¬ния или ожи-да¬нии на¬гра¬ды, — мо¬раль в ви¬де чу¬ж¬до¬го внут¬рен¬ним на¬клон¬но-стям пред¬пи¬са¬ния гроз¬ной не¬ви¬ди¬мой вла¬сти, — мо¬раль, под¬чи¬не-ние ко¬то¬рой есть для че¬ло¬ве¬ка "боль от уда¬ра кну¬том"» . Встро¬ить ниц¬ше¬ан¬скую во¬лю к про¬из¬во¬лу пы¬тал¬ся осу¬ще¬ст¬вить и М.Хай¬дег¬гер. Для че¬го ему по¬на¬до¬би¬лось при¬пи¬сать клас¬си¬че-ской ме¬та¬фи¬зи¬ке не¬свой¬ст¬вен¬ное ей по¬ни¬ма¬ние бы¬тия. Он ре¬ду¬ци-ро¬вал аб¬со¬лют¬ное (объ¬ек¬тив¬ное) бы¬тие к на¬лич¬но¬му бы¬тию (Dasein), пре¬вра¬тив его, тем са¬мым, в Ни¬что. При¬чем, ссы¬ла¬ясь, яко¬бы на Ге¬ге¬ля, он по¬ла¬гал, что у Ге¬ге¬ля Бы¬тию про¬ти¬во¬сто¬ит Ни-что. Но та¬ко¬вым у Ге¬ге¬ля яв¬ля¬ет¬ся са¬мое аб¬ст¬ракт¬ное оп¬ре¬де¬ле-ние Бы¬тия, ко¬то¬рое лишь пред¬по¬ла¬га¬ет аб¬со¬лют¬ное со¬дер¬жа¬ние, но не со¬дер¬жит его в се¬бе. По¬это¬му с не¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся, как ис¬то-рия раз¬ви¬тия ме¬та¬фи¬зи¬ки (Пар¬ме¬нид), так и Ло¬ги¬ка Ге¬ге¬ля. Са¬мым же кон¬крет¬ным, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и объ¬ек¬тив¬ным по¬ня¬ти¬ем Бы¬тия яв¬ля¬ет¬ся в Ло¬ги¬ке Аб¬со¬лют¬ная Идея, а в фи¬ло¬со¬фии во¬об¬ще — Аб-со¬лют¬ный дух. Его-то и име¬ет в ви¬ду С.Л.Франк, ко¬гда пы¬та¬ет¬ся на-вя¬зать ни¬ги¬ли¬сту Ниц¬ше це¬ло¬ст¬ное, а зна¬чит, ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи-зи¬че¬ское ми¬ро¬воз¬зре¬ние. Без¬ус¬лов¬но, об¬ра¬ще¬ние к Аб¬со¬лю¬ту про-скаль¬зы¬ва¬ет в воз¬зре¬ни¬ях да¬же атеи¬сти¬че¬ски ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ных мыс¬ли¬те¬лей. С.Бул¬га¬ков об¬на¬ру¬жил спе¬ци¬фи¬че¬скую «ре¬ли¬ги¬оз-ность» у Л.Фей¬ер¬ба¬ха и К.Мар¬кса. При¬чи¬ной от¬сту¬п¬ле¬ний вы¬сту¬па-ет их ис¬ход¬ная пред¬по¬сыл¬ка, аб¬ст¬ра¬ги¬рую¬щая¬ся от кон¬крет¬но¬го бы¬тия, его ре¬дук¬ция к ко¬неч¬но¬му бы¬тию. В си¬лу че¬го они не мо¬гут быть по¬сле¬до¬ва¬тель¬ны¬ми, и при¬пи¬сы¬ва¬ют аб¬ст¬ракт¬но¬му бы¬тию (на¬при¬мер, ма¬те¬рии у мар¬ксис¬тов) зна¬че¬ние объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха. По¬это¬му ни¬ка¬ко¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го зна¬че¬ния эти¬ка Ниц¬ше не име¬ет, по¬сколь¬ку идеа¬лом для не¬го вы¬сту¬па¬ет ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ное Я. Он осу¬ж¬да¬ет не¬спо¬соб¬ность че¬ло¬ве¬ка воз¬вы¬сить¬ся над жи¬тей¬ски-ми не¬взго¬да¬ми; он пре¬зи¬ра¬ет че¬ло¬ве¬че¬скую сла¬бость и его «раб¬ст-во во¬ли» (Лю¬тер). Вме¬сто то¬го, что¬бы реа¬ли¬зо¬вать хри¬сти¬ан¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, хри¬стиа¬не, мол, их обо¬же¬ст¬в¬ля¬ют, пре¬вра¬щая в идо-лы. Со¬глас¬но за¬по¬ве¬ди Хри¬ста, лю¬ди долж¬ны под¬ра¬жать Ему, ни-ко¬гда не дос¬ти¬гая бо¬же¬ст¬вен¬но¬го со¬вер¬шен¬ст¬ва. Со¬глас¬но Ниц¬ше, че¬ло¬век дол¬жен стать «бо¬гом», в язы¬че¬ском смыс¬ле сло¬ва, де¬ви-зом ко¬то¬ро¬го бы¬ло «кто си¬лен, тот и прав». Ина¬че, он не дос¬то¬ин на¬зы¬вать¬ся че¬ло¬ве¬ком. Как зая¬вил ра¬зо¬рив¬ший¬ся во вре¬мя не¬дав-не¬го кри¬зи¬са сверх¬че¬ло¬век, тот, кто не¬спо¬со¬бен за¬ра¬бо¬тать мил¬ли-он, не име¬ет пра¬ва на жизнь. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет о его пре¬тен¬зии стать язы¬че¬ским идо¬лом. Он пред¬по¬ла¬га¬ет, что у не¬го речь идет лишь о вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬ном че¬ло¬ве¬ке: «Ниц¬ше ука¬зы¬ва¬ет дру¬гой путь для тор¬же¬ст¬ва нрав¬ст¬вен¬но¬сти: со¬гла¬со¬ва¬ние мо¬раль¬ных по-бу¬ж¬де¬ний с ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ны¬ми по¬треб¬но¬стя¬ми, пре¬вра¬ще¬ние пер-вых в по¬след¬ние; этот путь пред¬по¬ла¬га¬ет, ко¬неч¬но, выс¬шую сту-пень нрав¬ст¬вен¬но¬го раз¬ви¬тия и для очень мно¬гих со¬вер¬шен¬но не-дос¬ти¬жим; но это имен¬но и ука¬зы¬ва¬ет на его боль¬шую воз¬вы¬шен-ность» . Та¬ким об¬ра¬зом, Франк вста¬ет на точ¬ку зре¬ния Ниц¬ше, пре¬зи¬раю¬ще¬го сла¬бых. Лю¬бить та¬ких лю¬дей из чув¬ст¬ва дол¬га Ниц-ше счи¬тал ли¬це¬ме¬ри¬ем. То¬гда как Л.Н.Тол¬стой при¬зы¬вал их лю¬бить во имя Хри¬ста: «И та¬кое по¬ве¬де¬ние мо¬жет быть ос¬но¬ва¬но не на ин-стинк¬те люб¬ви, а лишь на тре¬бо¬ва¬нии мо¬раль¬но¬го за¬ко¬на, по¬ве¬ле-ваю¬ще¬го нам ви¬деть во всех лю¬дях сво¬их брать¬ев». Л.Тол¬стой де-ла¬ет от¬сю¬да вы¬вод, что лю¬бовь к лю¬дям тре¬бу¬ет для сво¬ей на¬лич-но¬сти и кре¬по¬сти опо¬ры в ином чув¬ст¬ве — в ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи-че¬ской санк¬ции, в при¬су¬щей лю¬дям люб¬ви к Су¬ще¬ст¬ву, оли¬це¬тво-ряю¬ще¬му нрав¬ст¬вен¬ный за¬кон . В При¬ме¬ча¬нии к про¬ци¬ти¬ро¬ван¬но-му тек¬сту, Франк до¬бав¬ля¬ет: «Лю¬бо¬пыт¬но, что здесь, хо¬тя и с иным от¬тен¬ком, чем у Ниц¬ше, вы¬ска¬зы¬ва¬ет¬ся та же идея: вы¬ше люб¬ви к лю¬дям сто¬ит лю¬бовь к при¬зра¬кам. Имен¬но эта идея за¬став¬ля¬ет Тол¬сто¬го тре¬бо¬вать сме¬ны, как он вы¬ра¬жа¬ет¬ся, "об¬ще¬ст¬вен¬но¬го ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ния" ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ни¬ем ре¬ли¬ги¬оз¬ным… В нрав¬ст¬вен-ных на¬ту¬рах этих двух ве¬ли¬чай¬ших мо¬ра¬ли¬стов XIX ве¬ка есть во-об¬ще мно¬го сход¬но¬го, не¬смот¬ря на пол¬ное раз¬ли¬чие в со¬дер¬жа¬нии их уче¬ний» . Но Хри¬стос для Фран¬ка, как это сле¬ду¬ет из При¬ме¬ча-ния — при¬зрак. По¬это¬му он и ви¬дит мно¬го сход¬но¬го в уче¬нии им¬мо-ра¬ли¬ста Ниц¬ше и нрав¬ст¬вен¬ной про¬по¬ве¬ди Л.Тол¬сто¬го. Ес¬ли и есть не¬что об¬щее, так это уто¬пи¬че¬ский при¬зыв ко всем лю¬дям без изъ¬я-тья стать сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми. Что и сим¬во¬ли¬зи¬ру¬ет со¬бой нрав¬ст-вен¬ный иде¬ал, за¬час¬тую ото¬жде¬ст¬в¬ляе¬мый с эс¬те¬ти¬че¬ским, ко¬то¬ро-му как идо¬лу по¬кло¬ня¬лась ин¬тел¬ли¬ген¬ция, как Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка, так и дру¬гих вре¬мен. Хри¬сти¬ан¬скую эти¬ку С.Л.Франк на¬зы¬ва¬ет аль¬труи¬сти¬че¬ской, так как она вы¬сту¬па¬ет за по¬дав¬ле¬ние зве¬ри¬но¬го на¬ча¬ла в че¬ло¬ве¬ке во имя люб¬ви к ближ¬не¬му: «Эти¬ка аль¬тру¬из¬ма пол¬на пред¬став¬ле¬ний о при¬род¬ной гре¬хов¬но¬сти лю¬дей, о веч¬ной борь¬бе ме¬ж¬ду пло¬тью и ду¬хом, вот по¬че¬му ей поч¬ти не¬дос¬туп¬на мысль о гар¬мо¬ни¬че¬ском со-че¬та¬нии субъ¬ек¬тив¬но-ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ных и объ¬ек¬тив¬но-мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний и о воз¬мож¬но¬сти лег¬ко¬го, ра¬до¬ст¬но¬го и сво¬бод¬но¬го сле¬до¬ва¬ния по пу¬ти, ука¬зы¬вае¬мо¬му нрав¬ст¬вен¬ным за¬ко¬ном; вот по-че¬му эти¬ка аль¬тру¬из¬ма есть, так ска¬зать, мо¬раль дол¬га по пре¬иму-ще¬ст¬ву, мо¬раль, осу¬ще¬ст¬в¬ляе¬мая и осу¬ще¬ст¬ви¬мая толь¬ко ти¬ра¬ни-че¬ским по¬дав¬ле¬ни¬ем бун¬тую¬щей при¬ро¬ды че¬ло¬ве¬ка, мо¬раль ас¬ке-тиз¬ма и са¬мо¬от¬ре¬че¬ния. Го¬во¬ря сло¬ва¬ми Ниц¬ше, мо¬раль аль¬тру¬из-ма есть все¬гда про¬по¬ведь унич¬то¬же¬ния "я" в уго¬ду ты» . Лю¬бовь к Бо¬гу и ближ¬не¬му («мо¬раль¬ное чув¬ст¬во») Франк ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет с ниц¬ше¬ан¬ской «лю¬бо¬вью к при¬зра¬кам» на том ос¬но¬ва¬нии, что она дей¬ст¬ву¬ет по¬ми¬мо во¬ли че¬ло¬ве¬ка на¬по¬до¬бие ин¬стинк¬та: «Не¬сколь-ко ина¬че, по-ви¬ди¬мо¬му, об¬сто¬ит де¬ло с тем мо¬раль¬ным чув¬ст¬вом, ко¬то¬рое мы, по при¬ме¬ру Ниц¬ше, рас¬смат¬ри¬ва¬ли под име¬нем "люб-ви к при¬зра¬кам". В обыч¬ных, хо¬дя¬чих ко¬дек¬сах мо¬ра¬ли мы ред¬ко най¬дем яс¬ные ука¬за¬ния на не¬го и су¬ро¬вые про¬по¬ве¬ди по¬слу¬ша¬ния ему. И это по¬то¬му, что "лю¬бовь к при¬зра¬кам" жи¬вет в ду¬ше че¬ло¬ве-ка го¬раз¬до бо¬лее как ин¬стинк¬тив¬ная по¬треб¬ность, чем как мо¬раль-ное пред¬пи¬са¬ние» . От¬стаи¬вая ниц¬ше¬ан¬ское пре¬зре¬ние к обыч¬но¬му че¬ло¬ве¬ку, Франк от¬ка¬зы¬ва¬ет¬ся от хри¬сти¬ан¬ской си¬нер¬гии бо¬же¬ст¬вен¬ной и че¬ло¬ве¬че-ской воль, на ос¬но¬ва¬нии ко¬то¬рой, как по¬ка¬зал Шел¬линг, и воз¬мож¬но под¬лин¬ное по¬ня¬тие сво¬бо¬ды. Тем са¬мым Франк под¬дер¬жи¬ва¬ет про-из¬вол, вслед¬ст¬вие че¬го ува¬же¬ние к Ис¬ти¬не и сво¬бо¬де име¬ну¬ет¬ся ра¬бо¬леп¬ст¬вом. Вздор¬ные люд¬ские мне¬ния и бо¬же¬ст¬вен¬ные за¬по¬ве-ди по¬лу¬ча¬ют од¬но и то же зна¬че¬ние. Как и уто¬пи¬че¬ские воз¬зре¬ния на¬род¬ни¬ков, ко¬то¬рые не толь¬ко обо¬же¬ст¬в¬ля¬ли на¬род, но и се¬бя счи¬та¬ли сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми, хо¬тя, мо¬жет быть, и не соз¬на¬ва¬ли это¬го. В ре¬зуль¬та¬те, как и С.Л.Франк, они пре¬зи¬ра¬ли свой на¬род. Имен¬но пре¬зре¬ние к «ни¬щим ду¬хом», сми¬ряю¬щим свое свое¬во¬лие ра¬ди ува¬же¬ния к сво¬бо¬де дру¬го¬го че¬ло¬ве¬ка, вы¬ра¬жа¬ют сло¬ва Ниц¬ше, ко-то¬рые пы¬та¬ет¬ся оп¬рав¬дать Франк. «В идее сверх¬че¬ло¬ве¬ка вы¬ра¬же-но убе¬ж¬де¬ние в вер¬хов¬ной мо¬раль¬ной цен¬но¬сти куль¬тур¬но¬го со-вер¬шен¬ст¬во¬ва¬ния че¬ло¬ве¬ка, в ре¬зуль¬та¬те ко¬то¬ро¬го, как меч¬та¬ет Ниц¬ше, дол¬жен поя¬вить¬ся тип, на¬столь¬ко пре¬вос¬хо¬дя¬щий со¬вре-мен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка по сво¬им ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬но-мо¬раль¬ным ка¬че¬ст-вам, что его на¬до бу¬дет при¬знать но¬вым био¬ло¬ги¬че¬ским ви¬дом... Но в чем же за¬клю¬ча¬ет¬ся ду¬хов¬ная вы¬со¬та сверх¬че¬ло¬ве¬ка? Ниц¬ше ни-где не дал точ¬но¬го от¬ве¬та на этот во¬прос, ни¬где не оха¬рак¬те¬ри¬зо-вал нам кон¬крет¬нее сво¬его сверх¬че¬ло¬ве¬ка; да это и не вхо¬ди¬ло в его за¬да¬чи. Сверх¬че¬ло¬век есть… фор¬маль¬ный нрав¬ст¬вен¬ный об-раз. Он зна¬ме¬ну¬ет со¬бою и оз¬на¬ча¬ет выс¬шую сте¬пень ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва…» . С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет, что выс¬шие об¬раз¬цы вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка в ре¬аль¬ной, а не уто¬пи¬че¬ской жиз¬ни, су¬ще¬ст¬ву¬ют за счет мас¬сы сла¬бых, ни¬чем не про¬явив¬ших се¬бя лю¬дей, на за¬щи¬ту ко¬то-рых вы¬сту¬пил Ф.М.Дос¬то¬ев¬ский. Не¬уда¬ча уто¬пи¬че¬ских на¬чи¬на¬ний на¬род¬ни¬ков ни¬че¬му не нау¬чи¬ла Фран¬ка. Он ду¬ма¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше чем-то луч¬ше: «Мы встре¬ча¬ем¬ся здесь сно¬ва с ав¬то¬ном¬но-стью… с им¬ма¬нент¬но¬стью мо¬раль¬ной цен¬но¬сти в эти¬че¬ской сис¬те-ме Ниц¬ше. Чи¬та¬тель пом¬нит, ве¬ро¬ят¬но, од¬но из пес¬си¬ми¬сти¬че¬ских сти¬хо¬тво¬ре¬ний Над¬со¬на*, в ко¬то¬ром вы¬ра¬же¬но раз¬оча¬ро¬ва¬ние, имею¬щее ов¬ла¬деть все¬ми бор¬ца¬ми за иде¬ал при пол¬ном осу¬ще¬ст¬в-ле¬нии их стрем¬ле¬ний. Что бу¬дет дос¬тиг¬ну¬то этим осу¬ще¬ст¬в¬ле¬ни-ем? По¬эт от¬ве¬ча¬ет: "пир жи¬вот¬но¬го, сы¬то¬го чув¬ст¬ва!" и с го¬ре¬чью при¬бав¬ля¬ет: "жал¬кий, по¬шлый итог! ка¬ж¬дый че¬ст¬ный бо¬ец не от-даст за не¬го свой тер¬но¬вый ве¬нец!"» . Ис¬крен¬нее чув¬ст¬во по¬эта точ¬нее вы¬ра¬зи¬ло, к че¬му при¬во¬дят уто¬пи¬че¬ские меч¬та¬ния, чем аб-ст¬ракт¬ное фи¬ло¬соф¬ст¬во¬ва¬ние, от¬ри¬цаю¬щее мно¬го¬ве¬ко¬вую муд-рость че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва. Мож¬но ска¬зать, что, оце¬ни¬вая рус¬скую ин¬тел¬ли¬ген¬цию, С.Л.Франк ха¬рак¬те¬ри¬зу¬ет са¬мо¬го се¬бя, в том смыс¬ле, что он в сво-ей ра¬бо¬те о Ниц¬ше не при¬зна¬ет аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей, а сво¬дит их к ка¬ко¬му-ли¬бо од¬но¬му из мо¬мен¬тов, ли¬бо нрав¬ст¬вен¬но¬му, ли¬бо эс¬те¬ти¬че¬ско¬му: «Рус¬ский ин¬тел¬ли¬гент не зна¬ет ни¬ка¬ких аб¬со¬лют-ных цен¬но¬стей, ни¬ка¬ких кри¬те¬ри¬ев, ни¬ка¬кой ори¬ен¬ти¬ров¬ки в жиз¬ни, кро¬ме мо¬раль¬но¬го раз¬гра¬ни¬че¬ния лю¬дей, по¬ступ¬ков, со¬стоя¬ний на хо¬ро¬шие и дур¬ные, до¬б¬рые и злые… Цен¬но¬сти тео¬ре¬ти¬че¬ские, эс-те¬ти¬че¬ские, ре¬ли¬ги¬оз¬ные не име¬ют вла¬сти над серд¬цем рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та, ощу¬ща¬ют¬ся им смут¬но и не¬ин¬тен¬сив¬но и, во вся¬ком слу¬чае, все¬гда при¬но¬сят¬ся в жерт¬ву мо¬раль¬ным цен¬но¬стям» . Пре¬вос¬ход¬ст¬во идеа¬ла С.Л.Фран¬ка над сред¬не¬ста¬ти¬сти¬че¬ским ин¬тел¬ли¬ген¬том со¬сто¬ит в том, что он от¬да¬ет пред¬поч¬те¬ние эс¬те¬ти-че¬ским цен¬но¬стям в ущерб мо¬раль¬ным. Как, вы¬ра¬жа¬ясь его язы-ком, в мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬ном, так и в ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ном смыс¬ле. И глав¬ное, ко¬неч¬но, по¬след¬нее. Ни¬чем иным и нель¬зя объ-яс¬нить его пре¬кло¬не¬ние пе¬ред эс¬те¬ти¬че¬ской ро¬ма¬ни¬сти¬кой Ниц¬ше, ко¬то¬ро¬му он при¬пи¬сы¬ва¬ет «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную со¬весть», ко¬то¬рая, яко¬бы от¬сут¬ст¬во¬ва¬ла у рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции: «Эта ха¬рак¬тер¬ная осо¬бен¬ность рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬гент¬ско¬го мыш¬ле¬ния — не¬раз¬ви-тость в нем то¬го, что Ниц¬ше на¬зы¬вал ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной со¬ве-стью,— на¬столь¬ко об¬ще¬из¬ве¬ст¬на и оче¬вид¬на, что раз¬но¬гла¬сия мо-жет вы¬зы¬вать, соб¬ст¬вен¬но, не ее кон¬ста¬ти¬ро¬ва¬ние, а лишь ее оцен¬ка. Еще сла¬бее, по¬жа¬луй, еще бо¬лее роб¬ко, за¬глу¬шен¬но и не-уве¬рен¬но зву¬чит в ду¬ше рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та го¬лос со¬вес¬ти эс¬те-ти¬че¬ской» . От об¬су¬ж¬де¬ния «со¬вес¬ти эс¬те¬ти¬че¬ской» мы воз¬дер-жим¬ся, но ос¬ме¬лим¬ся ут¬вер¬ждать, что в ос¬но¬ве, как вы¬ра¬жа¬ет¬ся Франк, «мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬но¬го» ми¬ро¬воз¬зре¬ния ле¬жит «ин¬тел-лек¬ту¬аль¬ная со¬весть». С чем мож¬но со¬гла¬сить¬ся, так это с ут¬вер-жде¬ни¬ем, что «мо¬ра¬лизм рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции есть лишь вы¬ра-же¬ние и от¬ра¬же¬ние ее ни¬ги¬лиз¬ма». Точ¬но так же, как и амо¬ра¬лизм Ниц¬ше, ко¬то¬рый Франк про¬гля¬дел, по¬сколь¬ку не рас¬су¬ж¬дал «стро¬го ло¬ги¬че¬ски». По¬то¬му что рас¬су¬ж¬дать «стро¬го ло¬ги¬че¬ски», зна¬чит мыс¬лить ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски. В этом и за¬клю¬ча¬ет¬ся пре-вос¬ход¬ст¬во мыш¬ле¬ния Шел¬лин¬га и В.С. Со¬ловь¬е¬ва над ин¬тел¬лек¬ту-аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬кой. Дви¬жи¬мый «эс¬те¬ти¬че¬ской со¬ве¬стью», и, рас¬су¬ж¬дая фор¬маль¬но-ло¬ги¬че¬ски, С.Л.Франк об¬на¬ру¬жил ни¬ги¬лизм у идей¬ных пред¬ше¬ст-вен¬ни¬ков Ф.Ниц¬ше, М. Штир¬не¬ра и Л.Фей¬ер¬ба¬ха: «Прав¬да, рас¬су¬ж-дая стро¬го ло¬ги¬че¬ски, из ни¬ги¬лиз¬ма мож¬но и долж¬но вы¬вес¬ти и в об¬лас¬ти мо¬ра¬ли толь¬ко ни¬ги¬лизм же, т. е. амо¬ра¬лизм, и Штир¬не¬ру не стои¬ло боль¬шо¬го тру¬да разъ¬яс¬нить этот ло¬ги¬че¬ский вы¬вод Фей-ер¬ба¬ху и его уче¬ни¬кам» . Стро¬гая ло¬ги¬ка, как по¬ка¬за¬ла ан¬тич¬ная фи¬ло¬со¬фия, с не¬об¬хо¬ди¬мо¬стью при¬во¬дит к выс¬ше¬му Бла¬гу, бы¬тие ко¬то¬ро¬го и на¬пол¬ня¬ет «внут¬рен¬ним смыс¬лом» че¬ло¬ве¬че¬скую жизнь. А для рус¬ской куль¬ту¬ры выс¬шим бла¬гом при¬зна¬ва¬лась жизнь во Хри¬сте. От¬ри¬ца¬ние хри¬сти¬ан¬ских цен¬но¬стей и по¬ро¬ди¬ло ни¬ги¬лизм, пра¬виль¬ное оп¬ре¬де¬ле¬ние ко¬то¬ро¬го как от¬ри¬ца¬ние аб¬со-лют¬ных (объ¬ек¬тив¬ных) цен¬но¬стей, да¬ет С.Л.Франк. . К со¬жа¬ле¬нию, сам мыс¬ли¬тель ори¬ен¬ти¬ру¬ет¬ся не на объ¬ек¬тив¬ные цен¬но¬сти, а на про¬гресс, «лю¬бовь к куль¬ту¬ре». Он как буд¬то за¬был, что лю¬бовь к куль¬ту¬ре не спас¬ла ле¬вое ге¬гель¬ян¬ст¬во (Л.Фей¬ер¬бах, Д.Ф.Штра¬ус, Б.Бау¬эр, М.Штир¬нер, К.Маркс) от ни¬ги¬лиз¬ма. И что как раз идея про¬грес¬са, как и идея куль¬ту¬ры, ко¬гда их пре¬вра¬ща¬ют в идо¬лы, про¬ти¬во¬сто¬ят ре¬ли¬ги¬оз¬ной ме¬та¬фи¬зи¬ке как ее ан¬ти¬по¬ды. Что и со-вер¬ша¬ет С.Л.Франк, ото¬жде¬ст¬в¬ляя идею куль¬ту¬ры с ме¬та¬фи¬зи¬кой: «Убо¬гость, ду¬хов¬ная ни¬ще¬та всей на¬шей жиз¬ни не да¬ет у нас воз-ник¬нуть и ук¬ре¬пить¬ся не¬по¬сред¬ст¬вен¬ной люб¬ви к куль¬ту¬ре, как бы уби¬ва¬ет ин¬стинкт куль¬ту¬ры и де¬ла¬ет не¬вос¬при¬им¬чи¬вым к идее куль¬ту¬ры; и на¬ря¬ду с этим ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ский мо¬ра¬лизм се¬ет вра¬ж¬ду к куль¬ту¬ре как к сво¬ему ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬му ан¬ти¬по¬ду» . Ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ский мо¬ра¬лизм на¬род¬ни¬ков по¬ро¬ж¬ден не вра¬ж¬дой к куль¬ту¬ре, а все той же иде¬ей про¬грес¬са, толь¬ко пе¬ре¬ря¬жен¬ной в рус¬ский каф¬тан. Как пра¬виль¬но от¬ме¬ча¬ет С.Л.Франк, ос¬но¬вой ни¬ги-ли¬сти¬че¬ских уст¬рем¬ле¬ний яв¬ля¬ет¬ся от¬ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но-стей: «По¬ня¬тие «на¬род¬ни¬че¬ст¬ва» со¬еди¬ня¬ет все ос¬нов¬ные при¬зна-ки опи¬сан¬но¬го ду¬хов¬но¬го скла¬да — ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ский ути¬ли¬та¬ризм, ко¬то¬рый от¬ри¬ца¬ет все аб¬со¬лют¬ные цен¬но¬сти… Его Бог есть на¬род, его един¬ст¬вен¬ная цель есть сча¬стье боль¬шин¬ст¬ва, его мо¬раль со-сто¬ит в слу¬же¬нии этой це¬ли, со¬еди¬нен¬ном с ас¬ке¬ти¬че¬ским са¬мо¬ог-ра¬ни¬че¬ни¬ем и не¬на¬ви¬стью или пре¬неб¬ре¬же¬ни¬ем к са¬мо¬цен¬ным ду-хов¬ным за¬про¬сам» . На ме¬сто идо¬ло¬по¬клон¬ст¬ва на¬ро¬ду С.Л.Франк пред¬ла¬га¬ет ниц¬ше¬ан¬ский ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм, слу¬же¬ние «са¬мо¬цен¬ным ду¬хов¬ным за¬про¬сам». Тер¬мин ме¬та¬фи¬зи¬ка он ис¬поль¬зу¬ет не¬ряш¬ли-во. То он свя¬зы¬ва¬ет его с хри¬сти¬ан¬ским, то с ма¬те¬риа¬ли¬сти¬че¬ским ми¬ро¬воз¬зре¬ни¬ем: «Ме¬та¬фи¬зи¬че¬ская идея бо¬гат¬ст¬ва сов¬па¬да¬ет с иде¬ей куль¬ту¬ры как со¬во¬куп¬но¬сти иде¬аль¬ных цен¬но¬стей, во¬пло-щае¬мых в ис¬то¬ри¬че¬ской жиз¬ни. Рус¬ская ин¬тел¬ли¬ген¬ция не лю¬бит бо¬гат¬ст¬ва. Она не це¬нит пре¬ж¬де все¬го бо¬гат¬ст¬ва ду¬хов¬но¬го, куль¬ту-ры, той иде¬аль¬ной си¬лы и твор¬че¬ской дея¬тель¬но¬сти че¬ло¬ве¬че¬ско¬го ду¬ха, ко¬то¬рая вле¬чет его к ов¬ла¬де¬нию ми¬ром и оче¬ло¬ве¬че¬нию ми-ра, к обо¬га¬ще¬нию сво¬ей жиз¬ни цен¬но¬стя¬ми нау¬ки, ис¬кус¬ст¬ва, ре¬ли-гии и мо¬ра¬ли, и — что все¬го за¬ме¬ча¬тель¬нее — эту свою не¬лю¬бовь она рас¬про¬стра¬ня¬ет да¬же на бо¬гат¬ст¬во ма¬те¬ри¬аль¬ное, ин¬стинк¬тив-но соз¬на¬вая его сим¬во¬ли¬че¬скую связь с об¬щей иде¬ей куль¬ту¬ры» . У С.Л.Фран¬ка, как и у ни¬ги¬ли¬стов, нет яс¬но¬го и по¬сле¬до¬ва¬тель¬но-го ми¬ро¬воз¬зре¬ния. Он то со¬фис¬ти¬че¬ски про¬ти¬во¬пос¬тав¬ля¬ет од¬ну эти¬ку дру¬гой, то воз¬вра¬ща¬ет¬ся к ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬му прин¬ци¬пу. Его ми¬ро¬воз¬зре¬ние так¬же про¬ти¬во¬ре¬чи¬во, как и опи¬сы¬вае¬мая им эпо¬ха: «В на¬стоя¬щее вре¬мя все пе¬ре¬пу¬та¬лось; со¬ци¬ал-де¬мо¬кра¬ты раз¬го-ва¬ри¬ва¬ют о Бо¬ге, за¬ни¬ма¬ют¬ся эс¬те¬ти¬кой, бра¬та¬ют¬ся с «мис¬ти¬че¬ски-ми анар¬хи¬ста¬ми», те¬ря¬ют ве¬ру в ма¬те¬риа¬лизм и при¬ми¬ря¬ют Мар-кса с Ма¬хом и Ниц¬ше; в ли¬це син¬ди¬ка¬лиз¬ма на¬чи¬на¬ет при¬об¬ре¬тать по¬пу¬ляр¬ность свое¬об¬раз¬ный мис¬ти¬че¬ский со¬циа¬лизм; «клас¬со¬вые ин¬те¬ре¬сы» ка¬ким-то об¬ра¬зом со¬че¬та¬ют¬ся с «про¬бле¬мой по¬ла» и де-ка¬дент¬ской по¬эзи¬ей, и лишь не¬мно¬гие ста¬рые пред¬ста¬ви¬те¬ли клас-си¬че¬ско¬го на¬род¬ни¬че¬ст¬ва 70-х го¬дов уны¬ло и бес¬плод¬но бро¬дят сре¬ди это¬го не¬строй¬но-пе¬ст¬ро¬го сме¬ше¬ния язы¬ков и вер, как по-след¬ние эк¬зем¬п¬ля¬ры не¬ко¬гда мо¬гу¬че¬го, но уже не¬про¬из¬во¬ди¬тель¬но-го и вы¬ми¬раю¬ще¬го куль¬тур¬но¬го ти¬па» . На¬ив¬но по¬ла¬гать, что на-сту¬пит вре¬мя, ко¬гда вся ин¬тел¬ли¬ген¬ция при¬об¬ре¬тет сверх¬че¬ло¬ве¬че-ские доб¬ро¬де¬те¬ли: «На сме¬ну ста¬рой ин¬тел¬ли¬ген¬ции, быть мо¬жет, гря¬дет «ин¬тел¬ли¬ген¬ция» но¬вая, ко¬то¬рая очи¬стит это имя от на¬ко-пив¬ших¬ся на нем ис¬то¬ри¬че¬ских гре¬хов, со¬хра¬нив не¬при¬кос¬но¬вен-ным бла¬го¬род¬ный от¬те¬нок его зна¬че¬ния. И ес¬ли по¬зво¬ли¬тель¬но афо¬ри¬сти¬че¬ски на¬ме¬тить, в чем дол¬жен со¬сто¬ять этот по¬во¬рот, то мы за¬кон¬чим на¬ши кри¬ти¬че¬ские раз¬мыш¬ле¬ния од¬ним по¬ло¬жи¬тель-ным ука¬за¬ни¬ем. От не¬про¬из¬во¬ди¬тель¬но¬го, про¬ти¬во¬куль¬тур¬но¬го ни-ги¬ли¬сти¬че¬ско¬го мо¬ра¬лиз¬ма мы долж¬ны пе¬рей¬ти к твор¬че¬ско¬му, со-зи¬даю¬ще¬му куль¬ту¬ру ре¬ли¬ги¬оз¬но¬му гу¬ма¬низ¬му» . Но со¬вмес¬тить ниц¬ше¬ан¬ст¬во с ре¬ли¬ги¬оз¬ным гу¬ма¬низ¬мом не¬воз-мож¬но. Да и не нуж¬но, по¬сколь¬ку ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ное ми-ро¬воз¬зре¬ние со¬дер¬жит в се¬бе как нрав¬ст¬вен¬но-эс¬те¬ти¬че¬ское (Кьер-ке¬гор), так и мис¬ти¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ные иде¬аль¬ные цен¬но¬сти (В.С.Со¬ловь¬ев), про¬ник¬но¬ве¬нию ко¬то¬рых в умы ши¬ро¬ких на¬род¬ных масс ме¬ша¬ет от¬сут¬ст¬вие под¬лин¬ной клас¬си¬че¬ской фи¬ло¬соф¬ской куль¬ту¬ры. Ни¬ги¬лизм на¬род¬ни¬ков, ин¬тел¬ли¬ген¬ции Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка, как и ни¬ги¬лизм Ниц¬ше, по¬ро¬ж¬ден не¬пра¬виль¬ным ис¬тол¬ко¬ва¬ни¬ем хри¬сти¬ан¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки. Ощу¬ще¬ние бе¬зыс¬ход¬но¬сти (ни¬ги¬лизм) сле¬ду¬ет из раз¬оча¬ро¬ва¬ния в хри¬сти¬ан¬ст¬ве, ко¬то¬рое, яко¬бы, не мо-жет из¬ме¬нить дей¬ст¬ви¬тель¬ность, а лишь обе¬ща¬ет по¬тус¬то¬рон¬нее сча¬стье. Они за¬бы¬ли, что мы об¬ла¬да¬ем сво¬бод¬ной во¬лей, и что без на¬шей по¬мо¬щи Бог бес¬си¬лен из¬ме¬нить мир, а мы бес¬по¬мощ¬ны, по-сколь¬ку ра¬зоб¬ще¬ны. Мы смо¬жем при¬бли¬зить осу¬ще¬ст¬в¬ле¬ние хри-сти¬ан¬ских идеа¬лов, ес¬ли от¬клик¬нем¬ся на из¬вест¬ный при¬зыв Хри¬ста о все¬общ¬но¬сти люб¬ви к ближ¬не¬му как к са¬мо¬му се¬бе.
ги¬бель мно¬гих "не¬про¬тив¬ляю-щих¬ся" ему "ближ¬них", и на эту ги¬бель спо¬кой¬но, в соз¬на¬нии нрав-ст¬вен¬ной вы¬со¬ты сво¬его де¬ла, ве¬дет их про¬по¬вед¬ник "не¬про¬тив¬ле-ния", так же как это де¬ла¬ет вся¬кий дру¬гой бо¬рец за "даль¬нее". "Мое стра¬да¬ние и мое со¬стра¬да¬ние, — го¬во¬рит За¬ра¬ту¬ст¬ра, — что мне до них? Раз¬ве я о сча¬стье ду¬маю? Я ду¬маю о мо¬ем де¬ле!"» . Апо¬ло¬гия С.Л.Фран¬ка опи¬ра¬ет¬ся на прин¬цип Про¬та¬го¬ра: ис¬ти¬ны нет, а есть худ¬шие и луч¬шие мне¬ния. Пре¬вос¬ход¬ст¬во им¬мо¬ра¬лиз¬ма сле¬ду¬ет из его ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ско¬го прин¬ци¬па. Все¬об¬щее от¬ри¬ца¬ние ши¬ре, чем осо¬бен¬ное ут¬вер¬жде¬ние. Его пре¬вос¬хо¬дит толь¬ко все¬об-щее (ме¬та¬фи¬зи¬че¬ское) ут¬вер¬жде¬ние, со¬дер¬жа¬щее в се¬бе все¬об-щее от¬ри¬ца¬ние как сня¬тое. С.Л.Франк вы¬ну¬ж¬ден при¬знать не¬фи¬ло¬соф¬ский об¬раз мыс¬лей Ниц¬ше: «К со¬жа¬ле¬нию, сам Ниц¬ше яв¬ля¬ет¬ся ини¬циа¬то¬ром та¬ко¬го упо¬доб¬ле¬ния. Об¬ла¬дая бо¬лее ху¬до¬же¬ст¬вен¬ною глу¬би¬ною и про¬зор-ли¬во¬стью, не¬же¬ли ана¬ли¬ти¬че¬скою си¬лою ума, Ниц¬ше в сво¬ем про-тес¬те про¬тив ути¬ли¬та¬риз¬ма, ус¬мат¬ри¬ваю¬ще¬го в аль¬тру¬из¬ме един-ст¬вен¬ное мо¬раль¬но цен¬ное чув¬ст¬во, а во всем ему про¬ти¬во¬ре¬ча-щем — мо¬раль¬ное зло, уда¬рил¬ся в про¬ти¬во¬по¬лож¬ную край¬ность, сбли¬зив "лю¬бовь к при¬зра¬кам" с эго¬из¬мом. Впро¬чем, это сбли¬же¬ние ос¬та¬ет¬ся, в сущ¬но¬сти, чис¬то сло¬вес¬ным, тер¬ми¬но¬ло¬ги¬че¬ским; ма-ло-маль¬ски вдум¬чи¬вый чи¬та¬тель лег¬ко со¬об¬ра¬зит, что чув¬ст¬во, про-слав¬ляе¬мое Ниц¬ше под на¬зва¬ни¬ем се¬бя¬лю¬бия, по сво¬ему со¬дер¬жа-нию бес¬ко¬неч¬но да¬ле¬ко от по¬след¬не¬го» . Ху¬до¬же¬ст¬вен¬ное про¬из-ве¬де¬ние, без¬ус¬лов¬но, не на¬уч¬ный трак¬тат. Трак¬тат по эти¬ке дол-жен опи¬рать¬ся на оп¬ре¬де¬лен¬ный прин¬цип, из ко¬то¬ро¬го вы¬во¬дит¬ся тео¬рия аль¬тру¬из¬ма, ути¬ли¬та¬риз¬ма и т.д. Прин¬ци¬пом же эти¬ки Ниц-ше яв¬ля¬ет¬ся от¬ри¬ца¬ние преж¬ней эти¬ки. О на¬ли¬чии ниц¬ше¬ан¬ской эти¬ки мож¬но го¬во¬рить лишь ус¬лов¬но, с ис¬кус¬ст¬во¬вед¬че¬ской точ¬ки зре¬ния. Ее мож¬но срав¬ни¬вать с эти¬кой дру¬гих пи¬са¬те¬лей. Опять же, при уточ¬не¬нии, что Кьер¬ке¬гор и Ниц-ше от¬кры¬ли но¬вый жанр ли¬те¬ра¬ту¬ры, «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной ро¬ма¬ни-сти¬ки». По¬это¬му со¬пос¬тав¬лять ее, на¬при¬мер, с эти¬кой Дос¬то¬ев¬ско-го, раз¬ви¬той в его ро¬ма¬нах, не кор¬рект¬но. Ми¬ро¬воз¬зре¬ние его ро-ма¬нов ши¬ре его пуб¬ли¬ци¬сти¬че¬ских взгля¬дов. Но пре¬иму¬ще¬ст¬во ниц¬ше¬ан¬ст¬ва со¬сто¬ит в изо¬бре¬те¬нии осо¬бо¬го жан¬ра, по¬зво¬ляю¬ще-го со¬че¬тать ху¬до¬же¬ст¬вен¬ную и ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную фор¬му из¬ло¬же-ния. Не¬по¬нят¬но, на¬при¬мер, чьи взгля¬ды вы¬ска¬зы¬ва¬ет А.С.Пуш¬кин, ко¬гда пи¬шет в ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ском ду¬хе: «Мы все гля¬дим в На¬по¬ле¬о-ны… Мы по¬чи¬та¬ем всех ну¬ля¬ми, а еди¬ни¬ца¬ми се¬бя». Ис¬сле¬дуя его ми¬ро¬воз¬зре¬ние, мы вы¬яс¬ня¬ем, что наш ве¬ли¬кий по¬эт не счи¬тал се-бя сверх¬че¬ло¬ве¬ком, а вы¬ра¬зил этим сти¬хом дух «жес¬то¬ко¬го ве¬ка». Без¬ус¬лов¬но, и ни¬ги¬лизм Ниц¬ше — это дух вре¬ме¬ни. Его ду¬ша раз¬ры¬ва¬лась ме¬ж¬ду борь¬бой с хри¬сти¬ан¬ски¬ми ис¬то¬ка¬ми и не¬об¬хо-ди¬мо¬стью вы¬ра¬зить их от¬ри¬ца¬ние . И в этом его судь¬ба схо¬жа с судь¬бой рус¬ских пи¬са¬те¬лей. С дру¬гой сто¬ро¬ны, ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ная фор¬ма по¬зво¬ля¬ет ему сфор¬му¬ли¬ро¬вать ос¬нов¬ные прин¬ци¬пы ни¬ги-лиз¬ма: пе¬ре¬оцен¬ка цен¬но¬стей, во¬ля к вла¬сти, а в об¬ра¬зе сверх¬че-ло¬ве¬ка («при¬зра¬ка») — край¬ний ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм. Как от¬ме¬ча¬ет Франк, «…ге¬ни¬аль¬ный ху¬дож¬ник Ниц¬ше уме¬ет по¬яс¬нить свою мысль луч¬ше, чем то мог¬ли бы сде¬лать де¬сят¬ки стра¬ниц от¬вле¬чен-но¬го ана¬ли¬за… Лю¬бовь не к че¬ло¬ве¬ку, а к "при¬зра¬ку" бу¬ду¬ще¬го че-ло¬ве¬ка» . Тем не ме¬нее, его эти¬ка ни¬чем не луч¬ше дру¬гих, по-сколь¬ку это ни¬ка¬кая ни эти¬ка, а ее от¬ри¬ца¬ние, что и признается: «Унич¬то¬же¬ние ка¬те¬го¬рии дол¬га есть, та¬ким об¬ра¬зом, от¬ри¬ца¬ние не оп¬ре¬де¬лен¬но¬го со¬дер¬жа¬ния мо¬ра¬ли, а са¬мой фор¬маль¬ной идеи мо¬ра¬ли. Ниц¬ше сам соз¬на¬вал это и в по¬след¬нем пе¬рио¬де сво¬его твор¬че¬ст¬ва скло¬нял¬ся к от¬ри¬ца¬нию вся¬кой мо¬ра¬ли во¬об¬ще; он на-зы¬вал да¬же сво¬его За¬ра¬ту¬ст¬ру "пер¬вым им¬мо¬ра¬ли¬стом". Дос¬та¬точ-но ха¬рак¬тер¬но, од¬на¬ко, то про¬ти¬во¬ре¬чие, что этот им¬мо¬ра¬лист про-во¬дит всю свою жизнь в мо¬раль¬ном по¬уче¬нии лю¬дей, в ус¬та¬нов¬ле-нии "но¬вых скри¬жа¬лей"» . Та¬ким об¬ра¬зом, им¬мо¬ра¬лизм есть от¬ри-ца¬ние всех прин¬ци¬пов, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и бес¬прин¬цип¬но¬сти. То-гда как прин¬цип дол¬га, на¬при¬мер, как у Кан¬та, мож¬но со¬гла¬со¬вать с хри¬сти¬ан¬ст¬вом. По¬это¬му о ни¬ка¬кой за¬щи¬те прав лич¬но¬сти у Ниц¬ше не мо¬жет быть ре¬чи. Ни¬ги¬лизм от¬стаи¬ва¬ет ин¬ди¬ви¬дуа¬ли¬сти¬че¬скую эти¬ку «при¬зра¬ков», ко¬то¬рые уже дав¬но «бро¬дят по Ев¬ро¬пе» и Рос-сии. На ос¬но¬ва¬нии «при¬зрач¬ной» эти¬ки оп¬рав¬ды¬ва¬ют¬ся вся¬ко¬го ро-да из¬вра¬ще¬ния. На¬при¬мер, тер¬ро¬ризм на¬род¬ни¬ков и про¬чих экс¬тре-ми¬стов. Да¬лее С.Л.Франк рас¬смат¬ри¬ва¬ет дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние как, «аб¬со-лют¬ное, объ¬ек¬тив¬ное — не за¬ви¬ся¬щее от его же¬ла¬ний и на¬строе-ний — зна¬че¬ние» . В за¬ви¬си¬мо¬сти от ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия ин¬ди¬ви-да дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние мо¬жет при¬об¬ре¬тать ха¬рак¬тер, с од¬ной сто¬ро-ны, внеш¬не¬го при¬ну¬ж¬де¬ния, а, с дру¬гой, как нрав¬ст¬вен¬ный иде¬ал. «Осу¬ще¬ст¬вим ли по¬доб¬ный иде¬ал или нет, во вся¬ком слу¬чае, его мо¬раль¬ная цен¬ность не¬со¬мнен¬на» . Но во вто¬ром слу¬чае, как пра-виль¬но от¬ме¬ча¬ет Франк, дол¬жен¬ст¬во¬ва¬ние име¬ет ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме-та¬фи¬зи¬че¬ский ха¬рак¬тер. И как ни стран¬но, не¬смот¬ря на все за¬яв¬ле-ния Ниц¬ше, что он вы¬сту¬па¬ет про¬тив как ре¬ли¬гии, так и ме¬та¬фи¬зи-ки, Франк при¬пи¬сы¬ва¬ет ему це¬ло¬ст¬ное ми¬ро¬воз¬зре¬ние: «Про¬тест Ниц¬ше про¬тив мо¬раль¬но¬го при¬ну¬ж¬де¬ния оз¬на¬ча¬ет лишь на¬стаи¬ва-ние на не¬об¬хо¬ди¬мо¬сти и мо¬раль¬ном зна¬че¬нии нрав¬ст¬вен¬но-цель-ных на¬тур, для ко¬то¬рых долж¬ное есть вме¬сте с тем и же¬лае¬мое. Его воз¬му¬ща¬ет мо¬раль, ос¬но¬ван¬ная на стра¬хе на¬ка¬за¬ния или ожи-да¬нии на¬гра¬ды, — мо¬раль в ви¬де чу¬ж¬до¬го внут¬рен¬ним на¬клон¬но-стям пред¬пи¬са¬ния гроз¬ной не¬ви¬ди¬мой вла¬сти, — мо¬раль, под¬чи¬не-ние ко¬то¬рой есть для че¬ло¬ве¬ка "боль от уда¬ра кну¬том"» . Встро¬ить ниц¬ше¬ан¬скую во¬лю к про¬из¬во¬лу пы¬тал¬ся осу¬ще¬ст¬вить и М.Хай¬дег¬гер. Для че¬го ему по¬на¬до¬би¬лось при¬пи¬сать клас¬си¬че-ской ме¬та¬фи¬зи¬ке не¬свой¬ст¬вен¬ное ей по¬ни¬ма¬ние бы¬тия. Он ре¬ду¬ци-ро¬вал аб¬со¬лют¬ное (объ¬ек¬тив¬ное) бы¬тие к на¬лич¬но¬му бы¬тию (Dasein), пре¬вра¬тив его, тем са¬мым, в Ни¬что. При¬чем, ссы¬ла¬ясь, яко¬бы на Ге¬ге¬ля, он по¬ла¬гал, что у Ге¬ге¬ля Бы¬тию про¬ти¬во¬сто¬ит Ни-что. Но та¬ко¬вым у Ге¬ге¬ля яв¬ля¬ет¬ся са¬мое аб¬ст¬ракт¬ное оп¬ре¬де¬ле-ние Бы¬тия, ко¬то¬рое лишь пред¬по¬ла¬га¬ет аб¬со¬лют¬ное со¬дер¬жа¬ние, но не со¬дер¬жит его в се¬бе. По¬это¬му с не¬го и на¬чи¬на¬ет¬ся, как ис¬то-рия раз¬ви¬тия ме¬та¬фи¬зи¬ки (Пар¬ме¬нид), так и Ло¬ги¬ка Ге¬ге¬ля. Са¬мым же кон¬крет¬ным, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и объ¬ек¬тив¬ным по¬ня¬ти¬ем Бы¬тия яв¬ля¬ет¬ся в Ло¬ги¬ке Аб¬со¬лют¬ная Идея, а в фи¬ло¬со¬фии во¬об¬ще — Аб-со¬лют¬ный дух. Его-то и име¬ет в ви¬ду С.Л.Франк, ко¬гда пы¬та¬ет¬ся на-вя¬зать ни¬ги¬ли¬сту Ниц¬ше це¬ло¬ст¬ное, а зна¬чит, ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи-зи¬че¬ское ми¬ро¬воз¬зре¬ние. Без¬ус¬лов¬но, об¬ра¬ще¬ние к Аб¬со¬лю¬ту про-скаль¬зы¬ва¬ет в воз¬зре¬ни¬ях да¬же атеи¬сти¬че¬ски ори¬ен¬ти¬ро¬ван¬ных мыс¬ли¬те¬лей. С.Бул¬га¬ков об¬на¬ру¬жил спе¬ци¬фи¬че¬скую «ре¬ли¬ги¬оз-ность» у Л.Фей¬ер¬ба¬ха и К.Мар¬кса. При¬чи¬ной от¬сту¬п¬ле¬ний вы¬сту¬па-ет их ис¬ход¬ная пред¬по¬сыл¬ка, аб¬ст¬ра¬ги¬рую¬щая¬ся от кон¬крет¬но¬го бы¬тия, его ре¬дук¬ция к ко¬неч¬но¬му бы¬тию. В си¬лу че¬го они не мо¬гут быть по¬сле¬до¬ва¬тель¬ны¬ми, и при¬пи¬сы¬ва¬ют аб¬ст¬ракт¬но¬му бы¬тию (на¬при¬мер, ма¬те¬рии у мар¬ксис¬тов) зна¬че¬ние объ¬ек¬тив¬но¬го ду¬ха. По¬это¬му ни¬ка¬ко¬го ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬го зна¬че¬ния эти¬ка Ниц¬ше не име¬ет, по¬сколь¬ку идеа¬лом для не¬го вы¬сту¬па¬ет ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ное Я. Он осу¬ж¬да¬ет не¬спо¬соб¬ность че¬ло¬ве¬ка воз¬вы¬сить¬ся над жи¬тей¬ски-ми не¬взго¬да¬ми; он пре¬зи¬ра¬ет че¬ло¬ве¬че¬скую сла¬бость и его «раб¬ст-во во¬ли» (Лю¬тер). Вме¬сто то¬го, что¬бы реа¬ли¬зо¬вать хри¬сти¬ан¬ские доб¬ро¬де¬те¬ли, хри¬стиа¬не, мол, их обо¬же¬ст¬в¬ля¬ют, пре¬вра¬щая в идо-лы. Со¬глас¬но за¬по¬ве¬ди Хри¬ста, лю¬ди долж¬ны под¬ра¬жать Ему, ни-ко¬гда не дос¬ти¬гая бо¬же¬ст¬вен¬но¬го со¬вер¬шен¬ст¬ва. Со¬глас¬но Ниц¬ше, че¬ло¬век дол¬жен стать «бо¬гом», в язы¬че¬ском смыс¬ле сло¬ва, де¬ви-зом ко¬то¬ро¬го бы¬ло «кто си¬лен, тот и прав». Ина¬че, он не дос¬то¬ин на¬зы¬вать¬ся че¬ло¬ве¬ком. Как зая¬вил ра¬зо¬рив¬ший¬ся во вре¬мя не¬дав-не¬го кри¬зи¬са сверх¬че¬ло¬век, тот, кто не¬спо¬со¬бен за¬ра¬бо¬тать мил¬ли-он, не име¬ет пра¬ва на жизнь. Что¬бы оп¬рав¬дать Ниц¬ше, С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет о его пре¬тен¬зии стать язы¬че¬ским идо¬лом. Он пред¬по¬ла¬га¬ет, что у не¬го речь идет лишь о вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬ном че¬ло¬ве¬ке: «Ниц¬ше ука¬зы¬ва¬ет дру¬гой путь для тор¬же¬ст¬ва нрав¬ст¬вен¬но¬сти: со¬гла¬со¬ва¬ние мо¬раль¬ных по-бу¬ж¬де¬ний с ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ны¬ми по¬треб¬но¬стя¬ми, пре¬вра¬ще¬ние пер-вых в по¬след¬ние; этот путь пред¬по¬ла¬га¬ет, ко¬неч¬но, выс¬шую сту-пень нрав¬ст¬вен¬но¬го раз¬ви¬тия и для очень мно¬гих со¬вер¬шен¬но не-дос¬ти¬жим; но это имен¬но и ука¬зы¬ва¬ет на его боль¬шую воз¬вы¬шен-ность» . Та¬ким об¬ра¬зом, Франк вста¬ет на точ¬ку зре¬ния Ниц¬ше, пре¬зи¬раю¬ще¬го сла¬бых. Лю¬бить та¬ких лю¬дей из чув¬ст¬ва дол¬га Ниц-ше счи¬тал ли¬це¬ме¬ри¬ем. То¬гда как Л.Н.Тол¬стой при¬зы¬вал их лю¬бить во имя Хри¬ста: «И та¬кое по¬ве¬де¬ние мо¬жет быть ос¬но¬ва¬но не на ин-стинк¬те люб¬ви, а лишь на тре¬бо¬ва¬нии мо¬раль¬но¬го за¬ко¬на, по¬ве¬ле-ваю¬ще¬го нам ви¬деть во всех лю¬дях сво¬их брать¬ев». Л.Тол¬стой де-ла¬ет от¬сю¬да вы¬вод, что лю¬бовь к лю¬дям тре¬бу¬ет для сво¬ей на¬лич-но¬сти и кре¬по¬сти опо¬ры в ином чув¬ст¬ве — в ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи-че¬ской санк¬ции, в при¬су¬щей лю¬дям люб¬ви к Су¬ще¬ст¬ву, оли¬це¬тво-ряю¬ще¬му нрав¬ст¬вен¬ный за¬кон . В При¬ме¬ча¬нии к про¬ци¬ти¬ро¬ван¬но-му тек¬сту, Франк до¬бав¬ля¬ет: «Лю¬бо¬пыт¬но, что здесь, хо¬тя и с иным от¬тен¬ком, чем у Ниц¬ше, вы¬ска¬зы¬ва¬ет¬ся та же идея: вы¬ше люб¬ви к лю¬дям сто¬ит лю¬бовь к при¬зра¬кам. Имен¬но эта идея за¬став¬ля¬ет Тол¬сто¬го тре¬бо¬вать сме¬ны, как он вы¬ра¬жа¬ет¬ся, "об¬ще¬ст¬вен¬но¬го ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ния" ми¬ро¬со¬зер¬ца¬ни¬ем ре¬ли¬ги¬оз¬ным… В нрав¬ст¬вен-ных на¬ту¬рах этих двух ве¬ли¬чай¬ших мо¬ра¬ли¬стов XIX ве¬ка есть во-об¬ще мно¬го сход¬но¬го, не¬смот¬ря на пол¬ное раз¬ли¬чие в со¬дер¬жа¬нии их уче¬ний» . Но Хри¬стос для Фран¬ка, как это сле¬ду¬ет из При¬ме¬ча-ния — при¬зрак. По¬это¬му он и ви¬дит мно¬го сход¬но¬го в уче¬нии им¬мо-ра¬ли¬ста Ниц¬ше и нрав¬ст¬вен¬ной про¬по¬ве¬ди Л.Тол¬сто¬го. Ес¬ли и есть не¬что об¬щее, так это уто¬пи¬че¬ский при¬зыв ко всем лю¬дям без изъ¬я-тья стать сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми. Что и сим¬во¬ли¬зи¬ру¬ет со¬бой нрав¬ст-вен¬ный иде¬ал, за¬час¬тую ото¬жде¬ст¬в¬ляе¬мый с эс¬те¬ти¬че¬ским, ко¬то¬ро-му как идо¬лу по¬кло¬ня¬лась ин¬тел¬ли¬ген¬ция, как Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка, так и дру¬гих вре¬мен. Хри¬сти¬ан¬скую эти¬ку С.Л.Франк на¬зы¬ва¬ет аль¬труи¬сти¬че¬ской, так как она вы¬сту¬па¬ет за по¬дав¬ле¬ние зве¬ри¬но¬го на¬ча¬ла в че¬ло¬ве¬ке во имя люб¬ви к ближ¬не¬му: «Эти¬ка аль¬тру¬из¬ма пол¬на пред¬став¬ле¬ний о при¬род¬ной гре¬хов¬но¬сти лю¬дей, о веч¬ной борь¬бе ме¬ж¬ду пло¬тью и ду¬хом, вот по¬че¬му ей поч¬ти не¬дос¬туп¬на мысль о гар¬мо¬ни¬че¬ском со-че¬та¬нии субъ¬ек¬тив¬но-ин¬ди¬ви¬ду¬аль¬ных и объ¬ек¬тив¬но-мо¬раль¬ных по¬бу¬ж¬де¬ний и о воз¬мож¬но¬сти лег¬ко¬го, ра¬до¬ст¬но¬го и сво¬бод¬но¬го сле¬до¬ва¬ния по пу¬ти, ука¬зы¬вае¬мо¬му нрав¬ст¬вен¬ным за¬ко¬ном; вот по-че¬му эти¬ка аль¬тру¬из¬ма есть, так ска¬зать, мо¬раль дол¬га по пре¬иму-ще¬ст¬ву, мо¬раль, осу¬ще¬ст¬в¬ляе¬мая и осу¬ще¬ст¬ви¬мая толь¬ко ти¬ра¬ни-че¬ским по¬дав¬ле¬ни¬ем бун¬тую¬щей при¬ро¬ды че¬ло¬ве¬ка, мо¬раль ас¬ке-тиз¬ма и са¬мо¬от¬ре¬че¬ния. Го¬во¬ря сло¬ва¬ми Ниц¬ше, мо¬раль аль¬тру¬из-ма есть все¬гда про¬по¬ведь унич¬то¬же¬ния "я" в уго¬ду ты» . Лю¬бовь к Бо¬гу и ближ¬не¬му («мо¬раль¬ное чув¬ст¬во») Франк ото¬жде¬ст¬в¬ля¬ет с ниц¬ше¬ан¬ской «лю¬бо¬вью к при¬зра¬кам» на том ос¬но¬ва¬нии, что она дей¬ст¬ву¬ет по¬ми¬мо во¬ли че¬ло¬ве¬ка на¬по¬до¬бие ин¬стинк¬та: «Не¬сколь-ко ина¬че, по-ви¬ди¬мо¬му, об¬сто¬ит де¬ло с тем мо¬раль¬ным чув¬ст¬вом, ко¬то¬рое мы, по при¬ме¬ру Ниц¬ше, рас¬смат¬ри¬ва¬ли под име¬нем "люб-ви к при¬зра¬кам". В обыч¬ных, хо¬дя¬чих ко¬дек¬сах мо¬ра¬ли мы ред¬ко най¬дем яс¬ные ука¬за¬ния на не¬го и су¬ро¬вые про¬по¬ве¬ди по¬слу¬ша¬ния ему. И это по¬то¬му, что "лю¬бовь к при¬зра¬кам" жи¬вет в ду¬ше че¬ло¬ве-ка го¬раз¬до бо¬лее как ин¬стинк¬тив¬ная по¬треб¬ность, чем как мо¬раль-ное пред¬пи¬са¬ние» . От¬стаи¬вая ниц¬ше¬ан¬ское пре¬зре¬ние к обыч¬но¬му че¬ло¬ве¬ку, Франк от¬ка¬зы¬ва¬ет¬ся от хри¬сти¬ан¬ской си¬нер¬гии бо¬же¬ст¬вен¬ной и че¬ло¬ве¬че-ской воль, на ос¬но¬ва¬нии ко¬то¬рой, как по¬ка¬зал Шел¬линг, и воз¬мож¬но под¬лин¬ное по¬ня¬тие сво¬бо¬ды. Тем са¬мым Франк под¬дер¬жи¬ва¬ет про-из¬вол, вслед¬ст¬вие че¬го ува¬же¬ние к Ис¬ти¬не и сво¬бо¬де име¬ну¬ет¬ся ра¬бо¬леп¬ст¬вом. Вздор¬ные люд¬ские мне¬ния и бо¬же¬ст¬вен¬ные за¬по¬ве-ди по¬лу¬ча¬ют од¬но и то же зна¬че¬ние. Как и уто¬пи¬че¬ские воз¬зре¬ния на¬род¬ни¬ков, ко¬то¬рые не толь¬ко обо¬же¬ст¬в¬ля¬ли на¬род, но и се¬бя счи¬та¬ли сверх¬че¬ло¬ве¬ка¬ми, хо¬тя, мо¬жет быть, и не соз¬на¬ва¬ли это¬го. В ре¬зуль¬та¬те, как и С.Л.Франк, они пре¬зи¬ра¬ли свой на¬род. Имен¬но пре¬зре¬ние к «ни¬щим ду¬хом», сми¬ряю¬щим свое свое¬во¬лие ра¬ди ува¬же¬ния к сво¬бо¬де дру¬го¬го че¬ло¬ве¬ка, вы¬ра¬жа¬ют сло¬ва Ниц¬ше, ко-то¬рые пы¬та¬ет¬ся оп¬рав¬дать Франк. «В идее сверх¬че¬ло¬ве¬ка вы¬ра¬же-но убе¬ж¬де¬ние в вер¬хов¬ной мо¬раль¬ной цен¬но¬сти куль¬тур¬но¬го со-вер¬шен¬ст¬во¬ва¬ния че¬ло¬ве¬ка, в ре¬зуль¬та¬те ко¬то¬ро¬го, как меч¬та¬ет Ниц¬ше, дол¬жен поя¬вить¬ся тип, на¬столь¬ко пре¬вос¬хо¬дя¬щий со¬вре-мен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка по сво¬им ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬но-мо¬раль¬ным ка¬че¬ст-вам, что его на¬до бу¬дет при¬знать но¬вым био¬ло¬ги¬че¬ским ви¬дом... Но в чем же за¬клю¬ча¬ет¬ся ду¬хов¬ная вы¬со¬та сверх¬че¬ло¬ве¬ка? Ниц¬ше ни-где не дал точ¬но¬го от¬ве¬та на этот во¬прос, ни¬где не оха¬рак¬те¬ри¬зо-вал нам кон¬крет¬нее сво¬его сверх¬че¬ло¬ве¬ка; да это и не вхо¬ди¬ло в его за¬да¬чи. Сверх¬че¬ло¬век есть… фор¬маль¬ный нрав¬ст¬вен¬ный об-раз. Он зна¬ме¬ну¬ет со¬бою и оз¬на¬ча¬ет выс¬шую сте¬пень ду¬хов¬но¬го раз¬ви¬тия че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва…» . С.Л.Франк за¬бы¬ва¬ет, что выс¬шие об¬раз¬цы вы¬со¬ко¬нрав¬ст¬вен¬но¬го че¬ло¬ве¬ка в ре¬аль¬ной, а не уто¬пи¬че¬ской жиз¬ни, су¬ще¬ст¬ву¬ют за счет мас¬сы сла¬бых, ни¬чем не про¬явив¬ших се¬бя лю¬дей, на за¬щи¬ту ко¬то-рых вы¬сту¬пил Ф.М.Дос¬то¬ев¬ский. Не¬уда¬ча уто¬пи¬че¬ских на¬чи¬на¬ний на¬род¬ни¬ков ни¬че¬му не нау¬чи¬ла Фран¬ка. Он ду¬ма¬ет, что мо¬раль Ниц¬ше чем-то луч¬ше: «Мы встре¬ча¬ем¬ся здесь сно¬ва с ав¬то¬ном¬но-стью… с им¬ма¬нент¬но¬стью мо¬раль¬ной цен¬но¬сти в эти¬че¬ской сис¬те-ме Ниц¬ше. Чи¬та¬тель пом¬нит, ве¬ро¬ят¬но, од¬но из пес¬си¬ми¬сти¬че¬ских сти¬хо¬тво¬ре¬ний Над¬со¬на*, в ко¬то¬ром вы¬ра¬же¬но раз¬оча¬ро¬ва¬ние, имею¬щее ов¬ла¬деть все¬ми бор¬ца¬ми за иде¬ал при пол¬ном осу¬ще¬ст¬в-ле¬нии их стрем¬ле¬ний. Что бу¬дет дос¬тиг¬ну¬то этим осу¬ще¬ст¬в¬ле¬ни-ем? По¬эт от¬ве¬ча¬ет: "пир жи¬вот¬но¬го, сы¬то¬го чув¬ст¬ва!" и с го¬ре¬чью при¬бав¬ля¬ет: "жал¬кий, по¬шлый итог! ка¬ж¬дый че¬ст¬ный бо¬ец не от-даст за не¬го свой тер¬но¬вый ве¬нец!"» . Ис¬крен¬нее чув¬ст¬во по¬эта точ¬нее вы¬ра¬зи¬ло, к че¬му при¬во¬дят уто¬пи¬че¬ские меч¬та¬ния, чем аб-ст¬ракт¬ное фи¬ло¬соф¬ст¬во¬ва¬ние, от¬ри¬цаю¬щее мно¬го¬ве¬ко¬вую муд-рость че¬ло¬ве¬че¬ст¬ва. Мож¬но ска¬зать, что, оце¬ни¬вая рус¬скую ин¬тел¬ли¬ген¬цию, С.Л.Франк ха¬рак¬те¬ри¬зу¬ет са¬мо¬го се¬бя, в том смыс¬ле, что он в сво-ей ра¬бо¬те о Ниц¬ше не при¬зна¬ет аб¬со¬лют¬ных цен¬но¬стей, а сво¬дит их к ка¬ко¬му-ли¬бо од¬но¬му из мо¬мен¬тов, ли¬бо нрав¬ст¬вен¬но¬му, ли¬бо эс¬те¬ти¬че¬ско¬му: «Рус¬ский ин¬тел¬ли¬гент не зна¬ет ни¬ка¬ких аб¬со¬лют-ных цен¬но¬стей, ни¬ка¬ких кри¬те¬ри¬ев, ни¬ка¬кой ори¬ен¬ти¬ров¬ки в жиз¬ни, кро¬ме мо¬раль¬но¬го раз¬гра¬ни¬че¬ния лю¬дей, по¬ступ¬ков, со¬стоя¬ний на хо¬ро¬шие и дур¬ные, до¬б¬рые и злые… Цен¬но¬сти тео¬ре¬ти¬че¬ские, эс-те¬ти¬че¬ские, ре¬ли¬ги¬оз¬ные не име¬ют вла¬сти над серд¬цем рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та, ощу¬ща¬ют¬ся им смут¬но и не¬ин¬тен¬сив¬но и, во вся¬ком слу¬чае, все¬гда при¬но¬сят¬ся в жерт¬ву мо¬раль¬ным цен¬но¬стям» . Пре¬вос¬ход¬ст¬во идеа¬ла С.Л.Фран¬ка над сред¬не¬ста¬ти¬сти¬че¬ским ин¬тел¬ли¬ген¬том со¬сто¬ит в том, что он от¬да¬ет пред¬поч¬те¬ние эс¬те¬ти-че¬ским цен¬но¬стям в ущерб мо¬раль¬ным. Как, вы¬ра¬жа¬ясь его язы-ком, в мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬ном, так и в ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ном смыс¬ле. И глав¬ное, ко¬неч¬но, по¬след¬нее. Ни¬чем иным и нель¬зя объ-яс¬нить его пре¬кло¬не¬ние пе¬ред эс¬те¬ти¬че¬ской ро¬ма¬ни¬сти¬кой Ниц¬ше, ко¬то¬ро¬му он при¬пи¬сы¬ва¬ет «ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ную со¬весть», ко¬то¬рая, яко¬бы от¬сут¬ст¬во¬ва¬ла у рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции: «Эта ха¬рак¬тер¬ная осо¬бен¬ность рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬гент¬ско¬го мыш¬ле¬ния — не¬раз¬ви-тость в нем то¬го, что Ниц¬ше на¬зы¬вал ин¬тел¬лек¬ту¬аль¬ной со¬ве-стью,— на¬столь¬ко об¬ще¬из¬ве¬ст¬на и оче¬вид¬на, что раз¬но¬гла¬сия мо-жет вы¬зы¬вать, соб¬ст¬вен¬но, не ее кон¬ста¬ти¬ро¬ва¬ние, а лишь ее оцен¬ка. Еще сла¬бее, по¬жа¬луй, еще бо¬лее роб¬ко, за¬глу¬шен¬но и не-уве¬рен¬но зву¬чит в ду¬ше рус¬ско¬го ин¬тел¬ли¬ген¬та го¬лос со¬вес¬ти эс¬те-ти¬че¬ской» . От об¬су¬ж¬де¬ния «со¬вес¬ти эс¬те¬ти¬че¬ской» мы воз¬дер-жим¬ся, но ос¬ме¬лим¬ся ут¬вер¬ждать, что в ос¬но¬ве, как вы¬ра¬жа¬ет¬ся Франк, «мо¬раль¬но-ути¬ли¬тар¬но¬го» ми¬ро¬воз¬зре¬ния ле¬жит «ин¬тел-лек¬ту¬аль¬ная со¬весть». С чем мож¬но со¬гла¬сить¬ся, так это с ут¬вер-жде¬ни¬ем, что «мо¬ра¬лизм рус¬ской ин¬тел¬ли¬ген¬ции есть лишь вы¬ра-же¬ние и от¬ра¬же¬ние ее ни¬ги¬лиз¬ма». Точ¬но так же, как и амо¬ра¬лизм Ниц¬ше, ко¬то¬рый Франк про¬гля¬дел, по¬сколь¬ку не рас¬су¬ж¬дал «стро¬го ло¬ги¬че¬ски». По¬то¬му что рас¬су¬ж¬дать «стро¬го ло¬ги¬че¬ски», зна¬чит мыс¬лить ре¬ли¬ги¬оз¬но-ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски. В этом и за¬клю¬ча¬ет¬ся пре-вос¬ход¬ст¬во мыш¬ле¬ния Шел¬лин¬га и В.С. Со¬ловь¬е¬ва над ин¬тел¬лек¬ту-аль¬ной ро¬ма¬ни¬сти¬кой. Дви¬жи¬мый «эс¬те¬ти¬че¬ской со¬ве¬стью», и, рас¬су¬ж¬дая фор¬маль¬но-ло¬ги¬че¬ски, С.Л.Франк об¬на¬ру¬жил ни¬ги¬лизм у идей¬ных пред¬ше¬ст-вен¬ни¬ков Ф.Ниц¬ше, М. Штир¬не¬ра и Л.Фей¬ер¬ба¬ха: «Прав¬да, рас¬су¬ж-дая стро¬го ло¬ги¬че¬ски, из ни¬ги¬лиз¬ма мож¬но и долж¬но вы¬вес¬ти и в об¬лас¬ти мо¬ра¬ли толь¬ко ни¬ги¬лизм же, т. е. амо¬ра¬лизм, и Штир¬не¬ру не стои¬ло боль¬шо¬го тру¬да разъ¬яс¬нить этот ло¬ги¬че¬ский вы¬вод Фей-ер¬ба¬ху и его уче¬ни¬кам» . Стро¬гая ло¬ги¬ка, как по¬ка¬за¬ла ан¬тич¬ная фи¬ло¬со¬фия, с не¬об¬хо¬ди¬мо¬стью при¬во¬дит к выс¬ше¬му Бла¬гу, бы¬тие ко¬то¬ро¬го и на¬пол¬ня¬ет «внут¬рен¬ним смыс¬лом» че¬ло¬ве¬че¬скую жизнь. А для рус¬ской куль¬ту¬ры выс¬шим бла¬гом при¬зна¬ва¬лась жизнь во Хри¬сте. От¬ри¬ца¬ние хри¬сти¬ан¬ских цен¬но¬стей и по¬ро¬ди¬ло ни¬ги¬лизм, пра¬виль¬ное оп¬ре¬де¬ле¬ние ко¬то¬ро¬го как от¬ри¬ца¬ние аб¬со-лют¬ных (объ¬ек¬тив¬ных) цен¬но¬стей, да¬ет С.Л.Франк. . К со¬жа¬ле¬нию, сам мыс¬ли¬тель ори¬ен¬ти¬ру¬ет¬ся не на объ¬ек¬тив¬ные цен¬но¬сти, а на про¬гресс, «лю¬бовь к куль¬ту¬ре». Он как буд¬то за¬был, что лю¬бовь к куль¬ту¬ре не спас¬ла ле¬вое ге¬гель¬ян¬ст¬во (Л.Фей¬ер¬бах, Д.Ф.Штра¬ус, Б.Бау¬эр, М.Штир¬нер, К.Маркс) от ни¬ги¬лиз¬ма. И что как раз идея про¬грес¬са, как и идея куль¬ту¬ры, ко¬гда их пре¬вра¬ща¬ют в идо¬лы, про¬ти¬во¬сто¬ят ре¬ли¬ги¬оз¬ной ме¬та¬фи¬зи¬ке как ее ан¬ти¬по¬ды. Что и со-вер¬ша¬ет С.Л.Франк, ото¬жде¬ст¬в¬ляя идею куль¬ту¬ры с ме¬та¬фи¬зи¬кой: «Убо¬гость, ду¬хов¬ная ни¬ще¬та всей на¬шей жиз¬ни не да¬ет у нас воз-ник¬нуть и ук¬ре¬пить¬ся не¬по¬сред¬ст¬вен¬ной люб¬ви к куль¬ту¬ре, как бы уби¬ва¬ет ин¬стинкт куль¬ту¬ры и де¬ла¬ет не¬вос¬при¬им¬чи¬вым к идее куль¬ту¬ры; и на¬ря¬ду с этим ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ский мо¬ра¬лизм се¬ет вра¬ж¬ду к куль¬ту¬ре как к сво¬ему ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬му ан¬ти¬по¬ду» . Ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ский мо¬ра¬лизм на¬род¬ни¬ков по¬ро¬ж¬ден не вра¬ж¬дой к куль¬ту¬ре, а все той же иде¬ей про¬грес¬са, толь¬ко пе¬ре¬ря¬жен¬ной в рус¬ский каф¬тан. Как пра¬виль¬но от¬ме¬ча¬ет С.Л.Франк, ос¬но¬вой ни¬ги-ли¬сти¬че¬ских уст¬рем¬ле¬ний яв¬ля¬ет¬ся от¬ри¬ца¬ние аб¬со¬лют¬ных цен¬но-стей: «По¬ня¬тие «на¬род¬ни¬че¬ст¬ва» со¬еди¬ня¬ет все ос¬нов¬ные при¬зна-ки опи¬сан¬но¬го ду¬хов¬но¬го скла¬да — ни¬ги¬ли¬сти¬че¬ский ути¬ли¬та¬ризм, ко¬то¬рый от¬ри¬ца¬ет все аб¬со¬лют¬ные цен¬но¬сти… Его Бог есть на¬род, его един¬ст¬вен¬ная цель есть сча¬стье боль¬шин¬ст¬ва, его мо¬раль со-сто¬ит в слу¬же¬нии этой це¬ли, со¬еди¬нен¬ном с ас¬ке¬ти¬че¬ским са¬мо¬ог-ра¬ни¬че¬ни¬ем и не¬на¬ви¬стью или пре¬неб¬ре¬же¬ни¬ем к са¬мо¬цен¬ным ду-хов¬ным за¬про¬сам» . На ме¬сто идо¬ло¬по¬клон¬ст¬ва на¬ро¬ду С.Л.Франк пред¬ла¬га¬ет ниц¬ше¬ан¬ский ин¬ди¬ви¬дуа¬лизм, слу¬же¬ние «са¬мо¬цен¬ным ду¬хов¬ным за¬про¬сам». Тер¬мин ме¬та¬фи¬зи¬ка он ис¬поль¬зу¬ет не¬ряш¬ли-во. То он свя¬зы¬ва¬ет его с хри¬сти¬ан¬ским, то с ма¬те¬риа¬ли¬сти¬че¬ским ми¬ро¬воз¬зре¬ни¬ем: «Ме¬та¬фи¬зи¬че¬ская идея бо¬гат¬ст¬ва сов¬па¬да¬ет с иде¬ей куль¬ту¬ры как со¬во¬куп¬но¬сти иде¬аль¬ных цен¬но¬стей, во¬пло-щае¬мых в ис¬то¬ри¬че¬ской жиз¬ни. Рус¬ская ин¬тел¬ли¬ген¬ция не лю¬бит бо¬гат¬ст¬ва. Она не це¬нит пре¬ж¬де все¬го бо¬гат¬ст¬ва ду¬хов¬но¬го, куль¬ту-ры, той иде¬аль¬ной си¬лы и твор¬че¬ской дея¬тель¬но¬сти че¬ло¬ве¬че¬ско¬го ду¬ха, ко¬то¬рая вле¬чет его к ов¬ла¬де¬нию ми¬ром и оче¬ло¬ве¬че¬нию ми-ра, к обо¬га¬ще¬нию сво¬ей жиз¬ни цен¬но¬стя¬ми нау¬ки, ис¬кус¬ст¬ва, ре¬ли-гии и мо¬ра¬ли, и — что все¬го за¬ме¬ча¬тель¬нее — эту свою не¬лю¬бовь она рас¬про¬стра¬ня¬ет да¬же на бо¬гат¬ст¬во ма¬те¬ри¬аль¬ное, ин¬стинк¬тив-но соз¬на¬вая его сим¬во¬ли¬че¬скую связь с об¬щей иде¬ей куль¬ту¬ры» . У С.Л.Фран¬ка, как и у ни¬ги¬ли¬стов, нет яс¬но¬го и по¬сле¬до¬ва¬тель¬но-го ми¬ро¬воз¬зре¬ния. Он то со¬фис¬ти¬че¬ски про¬ти¬во¬пос¬тав¬ля¬ет од¬ну эти¬ку дру¬гой, то воз¬вра¬ща¬ет¬ся к ме¬та¬фи¬зи¬че¬ско¬му прин¬ци¬пу. Его ми¬ро¬воз¬зре¬ние так¬же про¬ти¬во¬ре¬чи¬во, как и опи¬сы¬вае¬мая им эпо¬ха: «В на¬стоя¬щее вре¬мя все пе¬ре¬пу¬та¬лось; со¬ци¬ал-де¬мо¬кра¬ты раз¬го-ва¬ри¬ва¬ют о Бо¬ге, за¬ни¬ма¬ют¬ся эс¬те¬ти¬кой, бра¬та¬ют¬ся с «мис¬ти¬че¬ски-ми анар¬хи¬ста¬ми», те¬ря¬ют ве¬ру в ма¬те¬риа¬лизм и при¬ми¬ря¬ют Мар-кса с Ма¬хом и Ниц¬ше; в ли¬це син¬ди¬ка¬лиз¬ма на¬чи¬на¬ет при¬об¬ре¬тать по¬пу¬ляр¬ность свое¬об¬раз¬ный мис¬ти¬че¬ский со¬циа¬лизм; «клас¬со¬вые ин¬те¬ре¬сы» ка¬ким-то об¬ра¬зом со¬че¬та¬ют¬ся с «про¬бле¬мой по¬ла» и де-ка¬дент¬ской по¬эзи¬ей, и лишь не¬мно¬гие ста¬рые пред¬ста¬ви¬те¬ли клас-си¬че¬ско¬го на¬род¬ни¬че¬ст¬ва 70-х го¬дов уны¬ло и бес¬плод¬но бро¬дят сре¬ди это¬го не¬строй¬но-пе¬ст¬ро¬го сме¬ше¬ния язы¬ков и вер, как по-след¬ние эк¬зем¬п¬ля¬ры не¬ко¬гда мо¬гу¬че¬го, но уже не¬про¬из¬во¬ди¬тель¬но-го и вы¬ми¬раю¬ще¬го куль¬тур¬но¬го ти¬па» . На¬ив¬но по¬ла¬гать, что на-сту¬пит вре¬мя, ко¬гда вся ин¬тел¬ли¬ген¬ция при¬об¬ре¬тет сверх¬че¬ло¬ве¬че-ские доб¬ро¬де¬те¬ли: «На сме¬ну ста¬рой ин¬тел¬ли¬ген¬ции, быть мо¬жет, гря¬дет «ин¬тел¬ли¬ген¬ция» но¬вая, ко¬то¬рая очи¬стит это имя от на¬ко-пив¬ших¬ся на нем ис¬то¬ри¬че¬ских гре¬хов, со¬хра¬нив не¬при¬кос¬но¬вен-ным бла¬го¬род¬ный от¬те¬нок его зна¬че¬ния. И ес¬ли по¬зво¬ли¬тель¬но афо¬ри¬сти¬че¬ски на¬ме¬тить, в чем дол¬жен со¬сто¬ять этот по¬во¬рот, то мы за¬кон¬чим на¬ши кри¬ти¬че¬ские раз¬мыш¬ле¬ния од¬ним по¬ло¬жи¬тель-ным ука¬за¬ни¬ем. От не¬про¬из¬во¬ди¬тель¬но¬го, про¬ти¬во¬куль¬тур¬но¬го ни-ги¬ли¬сти¬че¬ско¬го мо¬ра¬лиз¬ма мы долж¬ны пе¬рей¬ти к твор¬че¬ско¬му, со-зи¬даю¬ще¬му куль¬ту¬ру ре¬ли¬ги¬оз¬но¬му гу¬ма¬низ¬му» . Но со¬вмес¬тить ниц¬ше¬ан¬ст¬во с ре¬ли¬ги¬оз¬ным гу¬ма¬низ¬мом не¬воз-мож¬но. Да и не нуж¬но, по¬сколь¬ку ме¬та¬фи¬зи¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ное ми-ро¬воз¬зре¬ние со¬дер¬жит в се¬бе как нрав¬ст¬вен¬но-эс¬те¬ти¬че¬ское (Кьер-ке¬гор), так и мис¬ти¬че¬ски-ре¬ли¬ги¬оз¬ные иде¬аль¬ные цен¬но¬сти (В.С.Со¬ловь¬ев), про¬ник¬но¬ве¬нию ко¬то¬рых в умы ши¬ро¬ких на¬род¬ных масс ме¬ша¬ет от¬сут¬ст¬вие под¬лин¬ной клас¬си¬че¬ской фи¬ло¬соф¬ской куль¬ту¬ры. Ни¬ги¬лизм на¬род¬ни¬ков, ин¬тел¬ли¬ген¬ции Се¬реб¬ря¬но¬го ве¬ка, как и ни¬ги¬лизм Ниц¬ше, по¬ро¬ж¬ден не¬пра¬виль¬ным ис¬тол¬ко¬ва¬ни¬ем хри¬сти¬ан¬ской ме¬та¬фи¬зи¬ки. Ощу¬ще¬ние бе¬зыс¬ход¬но¬сти (ни¬ги¬лизм) сле¬ду¬ет из раз¬оча¬ро¬ва¬ния в хри¬сти¬ан¬ст¬ве, ко¬то¬рое, яко¬бы, не мо-жет из¬ме¬нить дей¬ст¬ви¬тель¬ность, а лишь обе¬ща¬ет по¬тус¬то¬рон¬нее сча¬стье. Они за¬бы¬ли, что мы об¬ла¬да¬ем сво¬бод¬ной во¬лей, и что без на¬шей по¬мо¬щи Бог бес¬си¬лен из¬ме¬нить мир, а мы бес¬по¬мощ¬ны, по-сколь¬ку ра¬зоб¬ще¬ны. Мы смо¬жем при¬бли¬зить осу¬ще¬ст¬в¬ле¬ние хри-сти¬ан¬ских идеа¬лов, ес¬ли от¬клик¬нем¬ся на из¬вест¬ный при¬зыв Хри¬ста о все¬общ¬но¬сти люб¬ви к ближ¬не¬му как к са¬мо¬му се¬бе.
Больно Больно. Черт, как же часто в жизни бывает больно! Совсем чуть-чуть на задворках сознания, едва заметным покалыванием в сердце, или невыносимым криком души, вдруг осознавшей, что потеряла что-то до боли важное. Слабым жжением проколотого пальца или адским, отключающим мозг пожаром простреленной плоти. У боли много лиц, это жестокая химера питающаяся стонами и криками, и ей даже не важно, слышны ли эти крики всем или они направлены лишь вглубь страдающего сознания, измученной, или же пока только раненной души. Ей все равно кто перед ней, мудрый старец или младенец, она не останавливается для раздумий о морали и не меняет своих приоритетов. Она лишь приходит и берет то, что ей принадлежит по праву. Алан Рохманов, как ни кто знал, что такое Боль. Он познал ее всю от начала до конца. Ему представилась редкая возможность повстречаться со всем разнообразием лиц этой химеры. Но он так и не выработал к ней иммунитет… Осунувшееся лицо, приобрело уже давно серый оттенок, соперни-чавший с болезненной бледностью с темными кругами под глазами. Он сидел глубоко в кресле, облокотившись на колени и опустив голову. Черные волосы неопрятными прядями спадали на глаза и щеки, скрывая его от пустой темной комнаты и от всего вокруг, утопающего в своей грязи и жестокости. Усталая ухмылка пробежала по тонким губам. Он сам был частью этой грязи. Он сам виноват во всем. И исправить что-то было уже слишком поздно. Слишком глубоко этот мир засел в нем, став его частью, как и он, был частью мира. Такой ужасающий симбиоз, образовавшийся в природе, которому подвластны все ныне живущие. Но по великой усмешке судьбы не всем дано его заметить раньше, чем он поглотит тебя. Он не успел. И теперь назад порываться было поздно. Жизнь – как наркотик – для каждого своя смертельная доза, свой сорт и привязанность. И порой, смерть звучала освобождением от мук. Но для него она была слишком дорогим по-дарком, он затеял свою игру и должен довести ее до логического конца. Да, он знал, месть подается холодным блюдом, но порой, казалось, этих долгих десяти лет не хватило для его полной готовности. Он до сих пор помнил сладкий запах духов, слышал волнующий душу смех, а когда закрывал глаза, чувствовал мягкость рук. Его не отпускала из снов красивая светловолосая женщина с пронзительно теплыми карими глазами и мягкой улыбкой. Для многих она была холодной, чуточку надменной, и только он знал, что это лишь видимость. Неповторимой доброты, слишком простая для аристократки, слишком мешала в холодной политике двух лидеров. Елена, его любимая, которую он потерял по своей вине. Она никогда не была для него верховным судьей Магического Суда. Только любимой. Только женщиной, ждавшей их ребенка. Его семьей, которую он не уберег. Сны причиняли боль, потому что в них она грустила. Явь мучила еще хлеще, потому что в ней не было ее даже грустной. Он все реже спал и все больше окунался в работу. Она спасала, даже не оставляющая ни грамма свободного времени, но его это устраивало. В дверь постучали, заставляя вырваться из тугого клубка мыслей и эмоций. Он поднялся, мгновенно погружаясь в, ставшее для него привычным безразлично-холодное состояние и в пару стремительных шагов очутившись у выхода, резко ее распахнул. Естественно ни кто не удивился этой резкости, и даже не вздрогнул. Не потому, что подобное было свойственно только ему, и даже не потому, что к этому привыкли. Отнюдь нет. Он всегда наводил ужас одним своим существованием у большей части общества. Оставшаяся часть его свято ненавидела. Но и одно второму не мешало. По ту сторону порога стояла Лизавета Суворова, личность весьма неординарная и своенравная, сумевшая однажды вывести его из обычного состояния в еще более худшее. Мысленно содрогнувшись Алан, приготовился к худшему. - Чем могу быть обязан? - О, прошу без лишней холодности, мне многого стоило добраться до Вашего кабинета мистер Рохманов, и я… - Ближе к делу, модам, вы меня отвлекаете. - Холодно оборвал он, начиная злиться. Девушка, с негодованием приподняв бровь, продолжила: - И я не по своему великому желанию здесь стою, ожидая, когда меня пригласят. Помолчав, сверля взглядом загорелое лицо, он все же отступил вглубь кабинета, тем самым приглашая. Незаметно для него вздохнув, Лиза прошла вперед, останавли-ваясь в центре мрачной комнаты и оглядываясь. Она, в своем дело-вом бежевом костюме адвоката, выглядела в темной, заставленной стеллажами и полками комнате мага ой как неуместно. Но после очередного заседания она просто не успела переодеться. Вдохнув холодный, пахнущий какими-то травами воздух, Лиза в очередной раз не угадала какими именно и перевела интересующийся взгляд зеленых глаз на молчаливого, такого же мрачного, как и это помещение мужчину. Зельевар и первый лекарь Магического мира, сильнейший Темный колдун, агент Ее Величества и член тайного Ордена Вечности – это был самый интересный человек, которого она встречала за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь. И она не знала почему. Потому, что еще не встречала человека столь таинственного, потому, что он был магом или же, потому, что замечала это не только она. - Итак? – Заговорил он. - Не столь много поводов у меня для посещения вас, догадаться не трудно. - Да ну? – В голосе проскользнул сарказм – у вас кто – то тяжело болен, и необходима моя помощь? Или вы вздумали кого-то отравить и подручными средствами не обойдетесь? - Какой же вы тяжелый человек, Алан! - Не имею права спорить – не обращая внимание на перемену в обращении процедил он, проходя за свой рабочий стол. Он пытался отгородиться от этой женщины, так смело его не опасающейся. Он отвык от такого отношения, и это ему не нравилось. - Сегодня состоится собрание. – Тихо проговорила Лиза, не отрывая от него глаз. Он, нахмурившись, вскинул на нее взгляд. Девушка мелко вздрогнула, моля чтоб это было не заметно. Холод и мрак этих черных глаз не раз за их годовое знакомство вызывал в ней смятение. - Что-то важное? - У Ордена не может быть не важных дел. Он поморщился, но промолчал, выжидательно глядя. Он состоял в Ордене много дольше нее, понимал и знал гораздо больше. - Посвящение. Появился еще один. - И кто? - Мальчик, шестнадцати лет, это все что я знаю. - Маг или нет? - Маг, но разве это имеет уж такое сильное отличие, если он по роду и наследию от рождения избран НАШЕЙ магией? - Имеет, и еще какое… - Совершенно с вами не согласна, магия Ордена Вечности своеобразна и для нее нет разницы… Он оборвал ее речь поднятой ладонью. - Отличие одно – наполняет ли магия пустой сосуд, или же разде-ляет его, с чем-либо еще. - Но это, ни как не мешает делу, мистер Рохманов. - Не мешает, но еще как меняет. - И как же? Он одернул себя на ответе и, выпрямившись, окинул ее взглядом. - Если вам больше нечего мне сообщить, я вас не держу. Лизавета вновь вздрогнула от внезапного холода. Да что же за человек-то такой! Невыносимый! - Что ж, - подавляя разочарование в голосе, проговорила она, - до скорой встречи. Поверенный адвокат Королевского Парламента, цокая каблучками, направилась к выходу, обернувшись лишь у двери. - Собрание в шесть. – И, через плечо, уже за порогом, - в церемо-ниальной мантии, Алан, не забудьте. Радуясь про себя, что не имеет чудесной возможности услышать ответ, и ясно представляя, как Зельевар скрипнул зубами, Лиза быстро пошла по пустующему коридору лучшей клиники Магической России. Она не знала, почему так торопилась, но оправдывала себя острой нехваткой времени перед собранием. Удивительно, почему в такой людной, живущей своей жизнью Клинике есть такой тихий коридор. Будто мертвый… Девушку передернуло от внезапной мысли, и она ускорила шаг, зачем-то обернувшись у лифта. Алан Рохманов откинулся в кресле, устало прикрывая глаза. Как же он отвык от женских комментариев в его сторону, заботливых напоминаний. Конечно, в этом случае заботой и не пахло, лишь маниакальным стремлением его позлить, но память услужливо подкидывала сотни таких вот напоминаний произнесенных другим голосом. Рука сама по себе потянулась к ручке одного из ящиков рабочего стола, вытаскивая его из защитных темных недр. Не глядя вниз, он вытащил пару фотографий и сжал глянцевую бумагу, всматриваясь в изображения, ставшими навязчивыми снами. Они были сделаны за неделю до ее убийства… Падал снег. Она пришла с улицы взволнованная, с необычно сия-ющими глазами и снежинками в распущенных длинных волосах. Она редко их закалывала, и это ему очень нравилось. Его колдунья… такая женственная, такая нежная для аристократки. Не снимая пальто, она подошла и осторожно отобрала книгу, которую он читал. В тот день, Елена сказала ему, что беременна. Он сначала не понял смысла сказанных с таким волнением слов, а когда до него наконец дошло, подорвался с места, подхватывая ее на руки, и закружил по комнате как сумасшедший. Она смеялась и просила ее отпустить. Упал в кресло, прижимая ее к себе и целуя счастливое лицо, улыбающиеся губы, пахнущие морозом волосы. Лена была его счастьем, его жизнью, воздухом, которым он дышал. Она выскользнула с его рук и выбежала во двор, маня за собой. Естественно Алан вышел, прихватив с собой фотоаппарат. Она кружилась в вихре снежинок, кидая в него охапками снежного пуха, а он, со словами: « я хочу запомнить это чудесное событие», щелкал красочные кадры. А снег все падал и падал, неестественно большими хлопьями, будто небо расстреляли из пушек… Алан поднялся и подошел к единственному в комнате окну, все еще сжимая в руках фотографии. Мелкий, первый сентябрьский дождик звонко отбивал ритмы по стеклу, отчего-то напоминая тихий плач. Он запомнил тот день. Навсегда. Его жена, его любимая женщина, семья, которую он не уберег. Мог ли он забыть ее? Нет. Мог ли про-стить себя? Нет. Снова стук. Надоели! Все и до безумия…. Хотелось так и стоять, наблюдая невидящим взглядом за грустными струйками дождя, но постучали вновь, настойчиво, не принимая его задержки. Что ж, по крайней мере, эта работа спасала его от худшего. Неторопливо, игнорируя все более настойчивые удары о дерево, уселся на прежнее место и резким движением руки, магией, распахнул двери, едва не задев стучащего по носу. - Ты, пожалуй единственный, кто еще может позволить себе заставить меня так долго ждать. – С ходу начал влетевший в его мрачный кабинет, седеющий усатый мужчина в темно-фиолетовой тяжелой мантии. - Не имею привычки менять свои взгляды, Рамон. Что опять привело тебя ко мне? - Парень, который будет проходить сегодня посвящение. Он нужен мне. - Как мило. А я при чем? - он ни чуть не показал своего удивления, мрачному директору. - Он нужен мне в Академии. Без всяких вопросов. - Хмм…. – Алан прокручивал в голове информацию о стоящем напротив человеке. Жестокий, ни чем не брезговавший, если это нужно для достижения его планов. Беспринципный, и, порой, подлый. Скользкий тип. Но все же важная фигура в политике. Чем больше зельевар узнавал этого человека, тем больше подозрений и недоверия испытывал. И сейчас ему было все интереснее и интереснее о новоявленном мальчишке. Чтож. Поиграем в вашу игру, мистер Эсконин…. - Мне он нужен сегодня же…. - Это исключено. – Перебил его Алан – не раньше, чем завтра в обед. Он мог поклясться, что слышал скрип зубов директора. Интерес поднялся еще на планку выше. - Значит завтра, во время обеда, вы лично сопроводите его в мой кабинет. - Я правильно думаю, что спрашивать о причинах столь неожиданного вашего интереса к парню - бесполезно? По лицу Рамона, зельевар понял, что прав, но директор неожиданно снисходительно улыбнулся. Получилось правдоподобно, но не для Алана Рохманова. - Ну что, вы. Тут ни какой тайны нет. Совсем неожиданно, перед началом учебного года от нас перевелся на Север ученик выпускного курса. Как ты знаешь, для парламентерского спонсирования количества учащихся должно строго совпадать с оговоренным. Зельевар внутренне поаплодировал. Достойная лапша. - Как же звали покинувшего вас? – изобразил искреннее удивление он. - О, врятли вы знаете его. Леонид Филатов. Алан буквально приказал себе сдержаться, оставаясь все таким же беспристрастным. Филатовы. Девичья фамилия Елены. Ее потерянный брат, неужели? Неужели он был все это время так близко? - Они переехали совсем недавно, года три назад, из Франции. Их больше знают как Герцогскую чету Аломеров. Аломер? Вот уж день потрясений. Герцогиня…. Конечно же Елена только ею и могла быть в своей аристократической чистоте. Воспоминания о жене вновь окунули в боль. Он ни когда не смирится с ее исчезновением из его жизни…. - Чтож, до завтра, Алан. – Понял мрак в глазах зельевара по своему, и направился к выходу директор. Алан молча отвернулся к окну, слыша, сквозь туман боли, слабый стук закрывшейся двери. Дождь разошелся не на шутку, со злостью барабаня о стекло, будто желая достучаться до мрачного мужчины и отыгрываясь за свою неудачу на отчаянно сопротивляющихся ветвях раскидистых берез. А он, сухими глазами отрешенно следил за дорожками воды, думая лишь об одном – месть. Она будет холодной. Она будет ледяной и жестокой, более чем достойной своих адресатов. Тряхнув головой, он резко отвернулся, на ходу распахивая магией дверцы деревянного шкафа. Вытащив черную парадную мантию, переоделся, и не обращая более ни на что внимания стремительно вышел хлопнув дверью. А ливень за окном вдруг стих. Ветер оставил в покое настрадавшиеся березы. На, неожиданно осиротевших каплях воды, заиграли лучи солнца.
Юлия Ханевская
Больно Больно. Черт, как же часто в жизни бывает больно! Совсем чуть-чуть на задворках сознания, едва заметным покалыванием в сердце, или невыносимым криком души, вдруг осознавшей, что потеряла что-то до боли важное. Слабым жжением проколотого пальца или адским, отключающим мозг пожаром простреленной плоти. У боли много лиц, это жестокая химера питающаяся стонами и криками, и ей даже не важно, слышны ли эти крики всем или они направлены лишь вглубь страдающего сознания, измученной, или же пока только раненной души. Ей все равно кто перед ней, мудрый старец или младенец, она не останавливается для раздумий о морали и не меняет своих приоритетов. Она лишь приходит и берет то, что ей принадлежит по праву. Алан Рохманов, как ни кто знал, что такое Боль. Он познал ее всю от начала до конца. Ему представилась редкая возможность повстречаться со всем разнообразием лиц этой химеры. Но он так и не выработал к ней иммунитет… Осунувшееся лицо, приобрело уже давно серый оттенок, соперни-чавший с болезненной бледностью с темными кругами под глазами. Он сидел глубоко в кресле, облокотившись на колени и опустив голову. Черные волосы неопрятными прядями спадали на глаза и щеки, скрывая его от пустой темной комнаты и от всего вокруг, утопающего в своей грязи и жестокости. Усталая ухмылка пробежала по тонким губам. Он сам был частью этой грязи. Он сам виноват во всем. И исправить что-то было уже слишком поздно. Слишком глубоко этот мир засел в нем, став его частью, как и он, был частью мира. Такой ужасающий симбиоз, образовавшийся в природе, которому подвластны все ныне живущие. Но по великой усмешке судьбы не всем дано его заметить раньше, чем он поглотит тебя. Он не успел. И теперь назад порываться было поздно. Жизнь – как наркотик – для каждого своя смертельная доза, свой сорт и привязанность. И порой, смерть звучала освобождением от мук. Но для него она была слишком дорогим по-дарком, он затеял свою игру и должен довести ее до логического конца. Да, он знал, месть подается холодным блюдом, но порой, казалось, этих долгих десяти лет не хватило для его полной готовности. Он до сих пор помнил сладкий запах духов, слышал волнующий душу смех, а когда закрывал глаза, чувствовал мягкость рук. Его не отпускала из снов красивая светловолосая женщина с пронзительно теплыми карими глазами и мягкой улыбкой. Для многих она была холодной, чуточку надменной, и только он знал, что это лишь видимость. Неповторимой доброты, слишком простая для аристократки, слишком мешала в холодной политике двух лидеров. Елена, его любимая, которую он потерял по своей вине. Она никогда не была для него верховным судьей Магического Суда. Только любимой. Только женщиной, ждавшей их ребенка. Его семьей, которую он не уберег. Сны причиняли боль, потому что в них она грустила. Явь мучила еще хлеще, потому что в ней не было ее даже грустной. Он все реже спал и все больше окунался в работу. Она спасала, даже не оставляющая ни грамма свободного времени, но его это устраивало. В дверь постучали, заставляя вырваться из тугого клубка мыслей и эмоций. Он поднялся, мгновенно погружаясь в, ставшее для него привычным безразлично-холодное состояние и в пару стремительных шагов очутившись у выхода, резко ее распахнул. Естественно ни кто не удивился этой резкости, и даже не вздрогнул. Не потому, что подобное было свойственно только ему, и даже не потому, что к этому привыкли. Отнюдь нет. Он всегда наводил ужас одним своим существованием у большей части общества. Оставшаяся часть его свято ненавидела. Но и одно второму не мешало. По ту сторону порога стояла Лизавета Суворова, личность весьма неординарная и своенравная, сумевшая однажды вывести его из обычного состояния в еще более худшее. Мысленно содрогнувшись Алан, приготовился к худшему. - Чем могу быть обязан? - О, прошу без лишней холодности, мне многого стоило добраться до Вашего кабинета мистер Рохманов, и я… - Ближе к делу, модам, вы меня отвлекаете. - Холодно оборвал он, начиная злиться. Девушка, с негодованием приподняв бровь, продолжила: - И я не по своему великому желанию здесь стою, ожидая, когда меня пригласят. Помолчав, сверля взглядом загорелое лицо, он все же отступил вглубь кабинета, тем самым приглашая. Незаметно для него вздохнув, Лиза прошла вперед, останавли-ваясь в центре мрачной комнаты и оглядываясь. Она, в своем дело-вом бежевом костюме адвоката, выглядела в темной, заставленной стеллажами и полками комнате мага ой как неуместно. Но после очередного заседания она просто не успела переодеться. Вдохнув холодный, пахнущий какими-то травами воздух, Лиза в очередной раз не угадала какими именно и перевела интересующийся взгляд зеленых глаз на молчаливого, такого же мрачного, как и это помещение мужчину. Зельевар и первый лекарь Магического мира, сильнейший Темный колдун, агент Ее Величества и член тайного Ордена Вечности – это был самый интересный человек, которого она встречала за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь. И она не знала почему. Потому, что еще не встречала человека столь таинственного, потому, что он был магом или же, потому, что замечала это не только она. - Итак? – Заговорил он. - Не столь много поводов у меня для посещения вас, догадаться не трудно. - Да ну? – В голосе проскользнул сарказм – у вас кто – то тяжело болен, и необходима моя помощь? Или вы вздумали кого-то отравить и подручными средствами не обойдетесь? - Какой же вы тяжелый человек, Алан! - Не имею права спорить – не обращая внимание на перемену в обращении процедил он, проходя за свой рабочий стол. Он пытался отгородиться от этой женщины, так смело его не опасающейся. Он отвык от такого отношения, и это ему не нравилось. - Сегодня состоится собрание. – Тихо проговорила Лиза, не отрывая от него глаз. Он, нахмурившись, вскинул на нее взгляд. Девушка мелко вздрогнула, моля чтоб это было не заметно. Холод и мрак этих черных глаз не раз за их годовое знакомство вызывал в ней смятение. - Что-то важное? - У Ордена не может быть не важных дел. Он поморщился, но промолчал, выжидательно глядя. Он состоял в Ордене много дольше нее, понимал и знал гораздо больше. - Посвящение. Появился еще один. - И кто? - Мальчик, шестнадцати лет, это все что я знаю. - Маг или нет? - Маг, но разве это имеет уж такое сильное отличие, если он по роду и наследию от рождения избран НАШЕЙ магией? - Имеет, и еще какое… - Совершенно с вами не согласна, магия Ордена Вечности своеобразна и для нее нет разницы… Он оборвал ее речь поднятой ладонью. - Отличие одно – наполняет ли магия пустой сосуд, или же разде-ляет его, с чем-либо еще. - Но это, ни как не мешает делу, мистер Рохманов. - Не мешает, но еще как меняет. - И как же? Он одернул себя на ответе и, выпрямившись, окинул ее взглядом. - Если вам больше нечего мне сообщить, я вас не держу. Лизавета вновь вздрогнула от внезапного холода. Да что же за человек-то такой! Невыносимый! - Что ж, - подавляя разочарование в голосе, проговорила она, - до скорой встречи. Поверенный адвокат Королевского Парламента, цокая каблучками, направилась к выходу, обернувшись лишь у двери. - Собрание в шесть. – И, через плечо, уже за порогом, - в церемо-ниальной мантии, Алан, не забудьте. Радуясь про себя, что не имеет чудесной возможности услышать ответ, и ясно представляя, как Зельевар скрипнул зубами, Лиза быстро пошла по пустующему коридору лучшей клиники Магической России. Она не знала, почему так торопилась, но оправдывала себя острой нехваткой времени перед собранием. Удивительно, почему в такой людной, живущей своей жизнью Клинике есть такой тихий коридор. Будто мертвый… Девушку передернуло от внезапной мысли, и она ускорила шаг, зачем-то обернувшись у лифта. Алан Рохманов откинулся в кресле, устало прикрывая глаза. Как же он отвык от женских комментариев в его сторону, заботливых напоминаний. Конечно, в этом случае заботой и не пахло, лишь маниакальным стремлением его позлить, но память услужливо подкидывала сотни таких вот напоминаний произнесенных другим голосом. Рука сама по себе потянулась к ручке одного из ящиков рабочего стола, вытаскивая его из защитных темных недр. Не глядя вниз, он вытащил пару фотографий и сжал глянцевую бумагу, всматриваясь в изображения, ставшими навязчивыми снами. Они были сделаны за неделю до ее убийства… Падал снег. Она пришла с улицы взволнованная, с необычно сия-ющими глазами и снежинками в распущенных длинных волосах. Она редко их закалывала, и это ему очень нравилось. Его колдунья… такая женственная, такая нежная для аристократки. Не снимая пальто, она подошла и осторожно отобрала книгу, которую он читал. В тот день, Елена сказала ему, что беременна. Он сначала не понял смысла сказанных с таким волнением слов, а когда до него наконец дошло, подорвался с места, подхватывая ее на руки, и закружил по комнате как сумасшедший. Она смеялась и просила ее отпустить. Упал в кресло, прижимая ее к себе и целуя счастливое лицо, улыбающиеся губы, пахнущие морозом волосы. Лена была его счастьем, его жизнью, воздухом, которым он дышал. Она выскользнула с его рук и выбежала во двор, маня за собой. Естественно Алан вышел, прихватив с собой фотоаппарат. Она кружилась в вихре снежинок, кидая в него охапками снежного пуха, а он, со словами: « я хочу запомнить это чудесное событие», щелкал красочные кадры. А снег все падал и падал, неестественно большими хлопьями, будто небо расстреляли из пушек… Алан поднялся и подошел к единственному в комнате окну, все еще сжимая в руках фотографии. Мелкий, первый сентябрьский дождик звонко отбивал ритмы по стеклу, отчего-то напоминая тихий плач. Он запомнил тот день. Навсегда. Его жена, его любимая женщина, семья, которую он не уберег. Мог ли он забыть ее? Нет. Мог ли про-стить себя? Нет. Снова стук. Надоели! Все и до безумия…. Хотелось так и стоять, наблюдая невидящим взглядом за грустными струйками дождя, но постучали вновь, настойчиво, не принимая его задержки. Что ж, по крайней мере, эта работа спасала его от худшего. Неторопливо, игнорируя все более настойчивые удары о дерево, уселся на прежнее место и резким движением руки, магией, распахнул двери, едва не задев стучащего по носу. - Ты, пожалуй единственный, кто еще может позволить себе заставить меня так долго ждать. – С ходу начал влетевший в его мрачный кабинет, седеющий усатый мужчина в темно-фиолетовой тяжелой мантии. - Не имею привычки менять свои взгляды, Рамон. Что опять привело тебя ко мне? - Парень, который будет проходить сегодня посвящение. Он нужен мне. - Как мило. А я при чем? - он ни чуть не показал своего удивления, мрачному директору. - Он нужен мне в Академии. Без всяких вопросов. - Хмм…. – Алан прокручивал в голове информацию о стоящем напротив человеке. Жестокий, ни чем не брезговавший, если это нужно для достижения его планов. Беспринципный, и, порой, подлый. Скользкий тип. Но все же важная фигура в политике. Чем больше зельевар узнавал этого человека, тем больше подозрений и недоверия испытывал. И сейчас ему было все интереснее и интереснее о новоявленном мальчишке. Чтож. Поиграем в вашу игру, мистер Эсконин…. - Мне он нужен сегодня же…. - Это исключено. – Перебил его Алан – не раньше, чем завтра в обед. Он мог поклясться, что слышал скрип зубов директора. Интерес поднялся еще на планку выше. - Значит завтра, во время обеда, вы лично сопроводите его в мой кабинет. - Я правильно думаю, что спрашивать о причинах столь неожиданного вашего интереса к парню - бесполезно? По лицу Рамона, зельевар понял, что прав, но директор неожиданно снисходительно улыбнулся. Получилось правдоподобно, но не для Алана Рохманова. - Ну что, вы. Тут ни какой тайны нет. Совсем неожиданно, перед началом учебного года от нас перевелся на Север ученик выпускного курса. Как ты знаешь, для парламентерского спонсирования количества учащихся должно строго совпадать с оговоренным. Зельевар внутренне поаплодировал. Достойная лапша. - Как же звали покинувшего вас? – изобразил искреннее удивление он. - О, врятли вы знаете его. Леонид Филатов. Алан буквально приказал себе сдержаться, оставаясь все таким же беспристрастным. Филатовы. Девичья фамилия Елены. Ее потерянный брат, неужели? Неужели он был все это время так близко? - Они переехали совсем недавно, года три назад, из Франции. Их больше знают как Герцогскую чету Аломеров. Аломер? Вот уж день потрясений. Герцогиня…. Конечно же Елена только ею и могла быть в своей аристократической чистоте. Воспоминания о жене вновь окунули в боль. Он ни когда не смирится с ее исчезновением из его жизни…. - Чтож, до завтра, Алан. – Понял мрак в глазах зельевара по своему, и направился к выходу директор. Алан молча отвернулся к окну, слыша, сквозь туман боли, слабый стук закрывшейся двери. Дождь разошелся не на шутку, со злостью барабаня о стекло, будто желая достучаться до мрачного мужчины и отыгрываясь за свою неудачу на отчаянно сопротивляющихся ветвях раскидистых берез. А он, сухими глазами отрешенно следил за дорожками воды, думая лишь об одном – месть. Она будет холодной. Она будет ледяной и жестокой, более чем достойной своих адресатов. Тряхнув головой, он резко отвернулся, на ходу распахивая магией дверцы деревянного шкафа. Вытащив черную парадную мантию, переоделся, и не обращая более ни на что внимания стремительно вышел хлопнув дверью. А ливень за окном вдруг стих. Ветер оставил в покое настрадавшиеся березы. На, неожиданно осиротевших каплях воды, заиграли лучи солнца.SERGEYg
Лариса Вайс еще раз глянула в зеркало и улыбнулась своему от-ражению. Улыбка получилась снисходительно-холодная, впрочем, как всегда. Длинное алое платье, обтягивало безупречную фигуру и подчеркивало атласно-белую кожу. Черные, прямые волосы опускались до пояса. Лариса знала, что красивая. Всегда знала. Уже тогда, семь лет назад, ступив на порог частной школы тринадцатилетней девочкой, сразу поставила себя на пьедестал. Многие завидовали за такую колдовскую внешность, за то, что ребята притягивались к ней, будто бабочки к жертвенному огню. Но ей эта жертвенность была не нужна. Она отталкивала, смеялась над ними, попросту использовала. Ей нужен был лишь один человек на всем белом свете. Лара поняла это, как только увидела красивого мальчика с кривой улыбкой и льдистыми глазами. Он стал навязчивой идеей, несбыточной мечтой. Любила ли? Нет. Любовь – это одна из главных составляющих того розового, противного мира, который Лариса ненавидела. Существовала лишь страсть. Она жила страстями. Любить - значит тлеть, будто потухший, либо только разгорающийся костер. Она же не терпела половинности, горела стихийным огнем, превращая себя, свою жизнь в не-стихаемый пожар. Адам, надменный, язвительный, холодный, с ощутимой внутренней силой, и такой привлекательный. Он был её отражением; тем воплощением людей, которые могли лишь гореть, и сгорать в огне страсти. Не больше и не меньше. Но появились Храмовы и стали медленно заражать её Тёмного Принца этой отвратительной розовостью. Ненавидела их за это! Особенно Надежду Храмову. Эта невзрачная на первый взгляд девчонка, была центром того розового мира, в котором тонул Эсконин. Лариса присутствовала при той ошеломляющей сцене, когда девчонка залепила ему пощечину. Девушка даже помнила ту звенящую тишину, образовавшуюся бальном зале. И уже предвкушала его ответ. Но он ни чего не сделал. Лишь на мгновение, изменившись в лице, натянул издевательскую улыбку и проговорил какую-то глупую шутку, позволив девчонке, удалиться, с гордо поднятой головой. Лариса не знала, что послужило причиной той пощечины, но его реакция испугала. Она поняла, что теряет, еще даже не заполучив. Но он будет её. Она сделает всё для этого.
Дверной колокольчик и приветствующие слова прислуги дали знать о появлении первых гостей. Еще раз, оглядев отражение черным бархатом глаз, Лариса вышла из комнаты, присоединяясь к родителям. Все приглашенные уже прибыли, а Эсконина все не было. Она начала переживать, придет ли? Вдруг, осмелится пойти наперекор отцу? Волнение полностью захватило, она по инерции поддерживала разговор со сверстниками, занимая их, пока родители беседовали со своими знакомыми. Именно знакомыми, ведь друзей в аристократии быть не могло. У таких людей в друзьях могли ходить только деньги и власть, все остальное – лишь средства их приобретения. Может по этому, у неё не было друзей. Она ни кому не доверяла. Друзья, ровно, как и ненавистная ей любовь, слишком большая роскошь, для столь жестокого мира. Они делают тебя уязвимее и слабее, а Лариса Вайс не терпела слабости, она уважала лишь власть. Наконец, до распаленного ожиданием сознания, долетел знакомый голос. Взгляд метнулся в ту сторону, и улыбка пробежала по губам. В светлом костюме, невероятно ему шедшем, стоял Адам рядом с высоким мужчиной и миниатюрной красивой женщиной, со светлыми волосами и приятной улыбкой. Лариса знала чету Эскониных, но редко их видела. Она уже и забыла, какая графиня красивая. С такими родителями, Адаму грех было бы родиться не таким, каким он был. После обмена какими-то фразами, отец указал Адаму в их сторону. Метнув короткий взгляд, он вальяжной поход-кой направился к ним. - О! Вот и Адам Эсконин прибыл! - дошёл до Ларисы голос Инны Аставиной. - Господам свойственно опаздывать. - Не удержался Филипп Баев, и тут же получил от хозяйки вечера предупреждающий взгляд. - Добрый вечер. - Холодный голос, как всегда, обдал девушку жа-ром. - Привет, Адам, - улыбнулась она. Эсконин, окинув её взглядом, послал улыбку стоящей рядом Инне. - Замечательно выглядишь! - заметил он кудрявой шатенке в белом платье, и Инна, смутившись, кивнула в ответ. Лариса почувствовала досаду. Медленно горевший огонь в груди. Упрямый мальчишка! Ну, неужели так трудно сдаться ей? Хоть раз, отдать победу кому-то, а не себе. Хоть раз, притвориться слабее. - Как лестно, что ты пожертвовал ради меня своими делами, - бросилась в ответную она елейным голосом. Инна, забрав Филиппа под руку, извинилась и отошла, сославшись на личный разговор, но истинная причина Ларисе была известна. Все знали, кто такой для неё Эсконин, а попадаться ей на пути, было сродни самоубийству. - Кто тебе сказал, что ради тебя? - Улыбнулся уголком губ Адам, вновь разжигая в ней разочарование. - Какой ты упрямый, Адам, - тихо проговорила она, скрывая нахлынувшую злость. - Кого-то напоминает. Не кажется? - Неужели меня? Он не ответил, смотря на неё долгим взглядом стальных глаз. За-тем, развернулся, и отправился к выходу. Она напугалась. Неужели, вот так просто уйдет? Мать приглашала всех за стол, и ей пришлось присоединиться к остальным. Прошло минут десять, а его все не было, но отсутствия младшего графа, будто никто не видел. Нако-нец, не выдержав, Лариса извинилась и вышла. Не ушел. Сидел на перилах, устремив взгляд на лунное небо. Как же он был сейчас красив! Пуще обычного! Преодолев первое желание броситься ему на шею, подошла и присела рядом. - Что ты увидел там интересного? - начала, не отрывая глаз от его профиля. Молчание. Оно досаждало. - Ты никогда не задумывалась, почему звезды светят? - вдруг проговорил он, когда и не надеялась услышать ответ. Девушка удивилась вопросу. - Ну… Адам… Какой странный вопрос… - Они ведь не объяты пламенем, не горячие, верно? - вновь спро-сил он. - Конечно. - Но светят. - Да. Очень ярко. - Улыбнулась она. - Вот мы с тобой, Лара, как эти звезды. Светим, до безобразия яр-ко. Но вот тепла ни капельки нет. - Он перевел на девушку взгляд. - Лишь лёд. Только лёд. - Ты не прав. - Я прав, Лариса, позволь себе поверить. - Я верю, тому, что чувствую. Адам молчал. Молчал долго, будто забыл, что она рядом. И вдруг, заговорил. - Ночь, и даль седая В инее леса, Звездами мерцая, Светят небеса, Звездный свет белеет, И земля окрест Стынет-цепенеет В млечном свете звёзд, Тишина пустыни Четко за горой На реке в долине Треснет лёд порой, Метеор зажжется, Озарится снег Шорох пронесется Зверя легкий бег, И опять - молчанье В бледной мгле равнин Затаив дыханье Я стою один…. Лариса замерла в удивлении. Она боялась спугнуть это видение – Адам читал ей стихи. - Ты поняла это стихотворение? - Да. - Так вот, это - моя жизнь. - Он вновь взглянул на неё. - Я одиночка, Лара. Ты не нужна мне. Как ударил! Девушка даже отшатнулась, так материальны были слова. Одно дело - раз за разом натыкаться на его стены, и другое - слышать вот так, в глаза. Следом за болью и тоской, поспешила злость. - Ты одиночка? Так зачем тебе Храмовы? Они изменили тебя. Ты стал таким же ненормальным! - Замолчи, Лариса, пока не поздно. Сверкнув глазами, он спрыгнул с перил. Она последовала за ним. - Неужели ты не замечаешь? Ты потерял себя! Позволяешь этой девчонке пощечины! Терпишь тупые шутки лорда… Адам схватил её за руку и притянул к себе, сверкая сталью глаз. - Что ты знаешь обо мне, Вайс? Мою жизнь, не трогай. Разберись в своей! - Я уничтожу их, - прошептала девушка, почти касаясь его губ. Неожиданно резко оттолкнул к двери, прижав к прохладному дереву. - Только посмей что-то сделать, - спокойно, что не сочеталось с огнями глаз, проговорил он, наклоняясь к её уху. - Я опасный человек, Лара, не забывай этого. Отстранился, глядя в глаза. - Никогда. Развернулся и ушел. Молча проследив за его спиной, дождалась, пока светлая рубашка исчезнет из вида и, закусив губу, сползла по двери, ненавидя себя, за предательские слёзы. Она никогда не плакала. Никогда! А он заплатит! За сжигающий изнутри огонь. За своё упрямство.
Юлия Ханевская
Стань слабее
Лариса Вайс еще раз глянула в зеркало и улыбнулась своему от-ражению. Улыбка получилась снисходительно-холодная, впрочем, как всегда. Длинное алое платье, обтягивало безупречную фигуру и подчеркивало атласно-белую кожу. Черные, прямые волосы опускались до пояса. Лариса знала, что красивая. Всегда знала. Уже тогда, семь лет назад, ступив на порог частной школы тринадцатилетней девочкой, сразу поставила себя на пьедестал. Многие завидовали за такую колдовскую внешность, за то, что ребята притягивались к ней, будто бабочки к жертвенному огню. Но ей эта жертвенность была не нужна. Она отталкивала, смеялась над ними, попросту использовала. Ей нужен был лишь один человек на всем белом свете. Лара поняла это, как только увидела красивого мальчика с кривой улыбкой и льдистыми глазами. Он стал навязчивой идеей, несбыточной мечтой. Любила ли? Нет. Любовь – это одна из главных составляющих того розового, противного мира, который Лариса ненавидела. Существовала лишь страсть. Она жила страстями. Любить - значит тлеть, будто потухший, либо только разгорающийся костер. Она же не терпела половинности, горела стихийным огнем, превращая себя, свою жизнь в не-стихаемый пожар. Адам, надменный, язвительный, холодный, с ощутимой внутренней силой, и такой привлекательный. Он был её отражением; тем воплощением людей, которые могли лишь гореть, и сгорать в огне страсти. Не больше и не меньше. Но появились Храмовы и стали медленно заражать её Тёмного Принца этой отвратительной розовостью. Ненавидела их за это! Особенно Надежду Храмову. Эта невзрачная на первый взгляд девчонка, была центром того розового мира, в котором тонул Эсконин. Лариса присутствовала при той ошеломляющей сцене, когда девчонка залепила ему пощечину. Девушка даже помнила ту звенящую тишину, образовавшуюся бальном зале. И уже предвкушала его ответ. Но он ни чего не сделал. Лишь на мгновение, изменившись в лице, натянул издевательскую улыбку и проговорил какую-то глупую шутку, позволив девчонке, удалиться, с гордо поднятой головой. Лариса не знала, что послужило причиной той пощечины, но его реакция испугала. Она поняла, что теряет, еще даже не заполучив. Но он будет её. Она сделает всё для этого.
Дверной колокольчик и приветствующие слова прислуги дали знать о появлении первых гостей. Еще раз, оглядев отражение черным бархатом глаз, Лариса вышла из комнаты, присоединяясь к родителям. Все приглашенные уже прибыли, а Эсконина все не было. Она начала переживать, придет ли? Вдруг, осмелится пойти наперекор отцу? Волнение полностью захватило, она по инерции поддерживала разговор со сверстниками, занимая их, пока родители беседовали со своими знакомыми. Именно знакомыми, ведь друзей в аристократии быть не могло. У таких людей в друзьях могли ходить только деньги и власть, все остальное – лишь средства их приобретения. Может по этому, у неё не было друзей. Она ни кому не доверяла. Друзья, ровно, как и ненавистная ей любовь, слишком большая роскошь, для столь жестокого мира. Они делают тебя уязвимее и слабее, а Лариса Вайс не терпела слабости, она уважала лишь власть. Наконец, до распаленного ожиданием сознания, долетел знакомый голос. Взгляд метнулся в ту сторону, и улыбка пробежала по губам. В светлом костюме, невероятно ему шедшем, стоял Адам рядом с высоким мужчиной и миниатюрной красивой женщиной, со светлыми волосами и приятной улыбкой. Лариса знала чету Эскониных, но редко их видела. Она уже и забыла, какая графиня красивая. С такими родителями, Адаму грех было бы родиться не таким, каким он был. После обмена какими-то фразами, отец указал Адаму в их сторону. Метнув короткий взгляд, он вальяжной поход-кой направился к ним. - О! Вот и Адам Эсконин прибыл! - дошёл до Ларисы голос Инны Аставиной. - Господам свойственно опаздывать. - Не удержался Филипп Баев, и тут же получил от хозяйки вечера предупреждающий взгляд. - Добрый вечер. - Холодный голос, как всегда, обдал девушку жа-ром. - Привет, Адам, - улыбнулась она. Эсконин, окинув её взглядом, послал улыбку стоящей рядом Инне. - Замечательно выглядишь! - заметил он кудрявой шатенке в белом платье, и Инна, смутившись, кивнула в ответ. Лариса почувствовала досаду. Медленно горевший огонь в груди. Упрямый мальчишка! Ну, неужели так трудно сдаться ей? Хоть раз, отдать победу кому-то, а не себе. Хоть раз, притвориться слабее. - Как лестно, что ты пожертвовал ради меня своими делами, - бросилась в ответную она елейным голосом. Инна, забрав Филиппа под руку, извинилась и отошла, сославшись на личный разговор, но истинная причина Ларисе была известна. Все знали, кто такой для неё Эсконин, а попадаться ей на пути, было сродни самоубийству. - Кто тебе сказал, что ради тебя? - Улыбнулся уголком губ Адам, вновь разжигая в ней разочарование. - Какой ты упрямый, Адам, - тихо проговорила она, скрывая нахлынувшую злость. - Кого-то напоминает. Не кажется? - Неужели меня? Он не ответил, смотря на неё долгим взглядом стальных глаз. За-тем, развернулся, и отправился к выходу. Она напугалась. Неужели, вот так просто уйдет? Мать приглашала всех за стол, и ей пришлось присоединиться к остальным. Прошло минут десять, а его все не было, но отсутствия младшего графа, будто никто не видел. Нако-нец, не выдержав, Лариса извинилась и вышла. Не ушел. Сидел на перилах, устремив взгляд на лунное небо. Как же он был сейчас красив! Пуще обычного! Преодолев первое желание броситься ему на шею, подошла и присела рядом. - Что ты увидел там интересного? - начала, не отрывая глаз от его профиля. Молчание. Оно досаждало. - Ты никогда не задумывалась, почему звезды светят? - вдруг проговорил он, когда и не надеялась услышать ответ. Девушка удивилась вопросу. - Ну… Адам… Какой странный вопрос… - Они ведь не объяты пламенем, не горячие, верно? - вновь спро-сил он. - Конечно. - Но светят. - Да. Очень ярко. - Улыбнулась она. - Вот мы с тобой, Лара, как эти звезды. Светим, до безобразия яр-ко. Но вот тепла ни капельки нет. - Он перевел на девушку взгляд. - Лишь лёд. Только лёд. - Ты не прав. - Я прав, Лариса, позволь себе поверить. - Я верю, тому, что чувствую. Адам молчал. Молчал долго, будто забыл, что она рядом. И вдруг, заговорил. - Ночь, и даль седая В инее леса, Звездами мерцая, Светят небеса, Звездный свет белеет, И земля окрест Стынет-цепенеет В млечном свете звёзд, Тишина пустыни Четко за горой На реке в долине Треснет лёд порой, Метеор зажжется, Озарится снег Шорох пронесется Зверя легкий бег, И опять - молчанье В бледной мгле равнин Затаив дыханье Я стою один…. Лариса замерла в удивлении. Она боялась спугнуть это видение – Адам читал ей стихи. - Ты поняла это стихотворение? - Да. - Так вот, это - моя жизнь. - Он вновь взглянул на неё. - Я одиночка, Лара. Ты не нужна мне. Как ударил! Девушка даже отшатнулась, так материальны были слова. Одно дело - раз за разом натыкаться на его стены, и другое - слышать вот так, в глаза. Следом за болью и тоской, поспешила злость. - Ты одиночка? Так зачем тебе Храмовы? Они изменили тебя. Ты стал таким же ненормальным! - Замолчи, Лариса, пока не поздно. Сверкнув глазами, он спрыгнул с перил. Она последовала за ним. - Неужели ты не замечаешь? Ты потерял себя! Позволяешь этой девчонке пощечины! Терпишь тупые шутки лорда… Адам схватил её за руку и притянул к себе, сверкая сталью глаз. - Что ты знаешь обо мне, Вайс? Мою жизнь, не трогай. Разберись в своей! - Я уничтожу их, - прошептала девушка, почти касаясь его губ. Неожиданно резко оттолкнул к двери, прижав к прохладному дереву. - Только посмей что-то сделать, - спокойно, что не сочеталось с огнями глаз, проговорил он, наклоняясь к её уху. - Я опасный человек, Лара, не забывай этого. Отстранился, глядя в глаза. - Никогда. Развернулся и ушел. Молча проследив за его спиной, дождалась, пока светлая рубашка исчезнет из вида и, закусив губу, сползла по двери, ненавидя себя, за предательские слёзы. Она никогда не плакала. Никогда! А он заплатит! За сжигающий изнутри огонь. За своё упрямство.SERGEYg
Она королевой законной была, Он - тайным её фаворитом, Нельзя передать вам, как было её Горячее сердце разбито! Готовое выскочить из груди Оно, словно буря стонало, Её лишь желанье любовь сохранить Его в бренном теле держало. Свиданья он ей назначал по ночам, Их тёмное небо скрывало, Луна, прячась в ветках, их тайную страсть Увидеть другим не давала. Её волновала его красота, Пленил его голос прекрасный, И звёзды лишь ярче горели, когда Они признавались так страстно Друг другу в высокой заветной любви, И должен был быть бесконечным Среди проплывающих звёзд и Луны Влюблённых двоих шёпот нежный. Однажды рискнула она заявить Стране всей: "Он очень мне нужен, Его больше всех, господа, я люблю, Хочу, чтобы он стал мне мужем". Был сослан несчастный в страну, где война Жестокая шла, был виною В том заговор страшный, но клялся он ей: "Всегда моё сердце с тобою". Когда он в сраженье кровавом погиб, Она эту весть получила, Себе она в сердце железный кинжал Со стоном глубоким вонзила. Как прежде, сейчас для кого-то горят Ночной порой ярче всё звёзды, И рядом друг с другом заснули в саду Под ними две белые розы.
Диана Лунит
Она королевой законной была, Он - тайным её фаворитом, Нельзя передать вам, как было её Горячее сердце разбито! Готовое выскочить из груди Оно, словно буря стонало, Её лишь желанье любовь сохранить Его в бренном теле держало. Свиданья он ей назначал по ночам, Их тёмное небо скрывало, Луна, прячась в ветках, их тайную страсть Увидеть другим не давала. Её волновала его красота, Пленил его голос прекрасный, И звёзды лишь ярче горели, когда Они признавались так страстно Друг другу в высокой заветной любви, И должен был быть бесконечным Среди проплывающих звёзд и Луны Влюблённых двоих шёпот нежный. Однажды рискнула она заявить Стране всей: "Он очень мне нужен, Его больше всех, господа, я люблю, Хочу, чтобы он стал мне мужем". Был сослан несчастный в страну, где война Жестокая шла, был виною В том заговор страшный, но клялся он ей: "Всегда моё сердце с тобою". Когда он в сраженье кровавом погиб, Она эту весть получила, Себе она в сердце железный кинжал Со стоном глубоким вонзила. Как прежде, сейчас для кого-то горят Ночной порой ярче всё звёзды, И рядом друг с другом заснули в саду Под ними две белые розы.SERGEYg
